профессору. Да без разговоров его за седую бороду хвать! Разговоры в ЧК
будут. Я уже тоже настроилась профессора за волосы ухватить и тащить с
Капелюхой в разные стороны, как вдруг:
заточенными девку не трогать. А сама еле дождалась конца обыска. Даже не
особо обращала, как там Капелюхин-герой профессора мордой его крысиной об
стол возит, на зеленом сукне красные следы оставляет. Спрашивает его о
золоте, валюте. Зря спрашивает, профессор все равно ничего ответить не
может. И никто бы не ответил, когда его мордой об стол. В этом и есть высшая
справедливость. Ты ему вопросик, а у него рот зубами занят, не отплевался
еще. И не нужны нам твои ответы. Мы и так видим, что ты контра.
подмигнул. Был бы он врагом революции, я бы ему с удовольствием яйца
вырвала.
вести. Поняла?
"Тебе, Крестовская, лечиться надо. У тебя все на половом вопросе замкнуто,
даже классовая борьба. Потому ты и худая такая. Ты нимфоманка." Откуда
только слов набрался, сволочь. Но меня такое устраивает вполне. А насчет
худобы - может, у меня просто кость узкая. Если же у меня и болезнь, то
приятная, наподобие чесотки: все время чешется и чесать приятно, получаешь
удовлетворение. Я же не в ущерб работе.
уже владела привычная истома, чудился запах крови.
ремень с кобурой, тужурку, гимнастерку, юбку, сапоги, белье нательное. Даже
косынку с головы. Я хорошо себя чувствую голой, из меня тогда прет животная
страсть. Я дома часто расхаживаю голяком, если не считать одеждой мои
деревянные шары, которые я ввожу в себя. Еще до революции я прочитала об
этой восточной штучке в какой-то книге, Но сделали мне такую только в
Харькове. Токарь выточил за полбуханки и стакан морковного чаю. Стоящая вещь
оказалась. Она заполняет собой вечную сосущую пустоту во мне. А при ходьбе,
когда я хожу, шары будто живые начинают шевелиться, надавливая, потирая
внутри. Я могу ходить так очень долго.
Все их подлое буржуазное воспитание и поповские сказки сковывают их тело, не
дают им полностью наслаждаться, люди стесняются себя. В будущем
раскрепощенном мире свободные пролетарии полностью возьмут от жизни все. И
от своего тела тоже. Это будет светлый совокупляющийся рай всех трудящихся,
где никто никому не принадлежит, и каждый свободен.
слоновой кости. Для моей цели она вполне подходила - была длинной, не очень
широкой, без острых краев и выступов. Это была скульптурка какого-то
азиатского деда с узкими глазами, может быть ихнего монаха.
задом и похабно выгнулась:
и жрать заставлю. Пошла!
профессорской дочке, ебущей меня любимой статуэткой своего отца, которого я
могу убить в любой момент. Я получала удовольствие от смешения всех этих
обстоятельств.
искусала ей грудь, шею, бедра, чуть не загрызла. А потом лишила ее
невинности этой статуэткой, еще пахнущей мною.
нагнулась, ее вырвало.
меня, порой мешает думать. Что будет дальше?
моей роты.
вспоминаю то, что нужно. Довоенную жизнь помню линейно всю, перебираю ее в
пальцах как веревку с узелками от начала до конца. От самых ярких детских
воспоминаний, когда мы с Алейниковым бегали по подворотням и стреляли из
рогаток до окончания университетских волшебных лет, до последней осени. Хотя
потом была еще последняя зима и последняя весна, но уже в Вильно.
четырнадцатого случайно, незадолго да сараевского выстрела.
стронул лавину, которая уже набирает скорость и которая сметет страны и
миллионы людей.
существовавшее бытие, как длинный разбег перед прыжком в бурлящий военный
этап.
внезапно возникают в памяти и снова пропадают, как кусочки нарезанных
ингредиентов в супе. То одно всплывет, то другое. То морковь, то картошка.
Георгия. Поэтому прибывшее пополнение, мальчишек лет восемнадцати
рассматривал с высоты своих полутора военных лет как желторотых птенцов.
года, я относился к нему почти по отечески. Потому, видно, что был он похож
на меня из ТОЙ жизни. Федор Галушко его звали. Не сказать, что он был моим
любимчиком - любимчиков не терплю, - но все же я старался уберечь его чуть
больше, чем других. Не совал во все дыры, по возможности отсылал подальше от
передовых окопов. И он, кажется, понимал и чувствовал это и тоже тяготел ко
мне, выделял из других офицеров не только потому что я был его командиром.
солдаты. Наверное, хотел и Федя Галушко. Во всяком случае провожал он ее
чистыми влюбленными глазами. Ходил за нею. Все посмеивались над юношеской
влюбленностью мальчишки в солдатском мундире. Но лишь потому, что
проявлялось у него это столь явно. Другие страдали менее заметно. Ибо
Катя-Катюша была на диво хороша. Милое лицо с совершенно очаровательными
конопушками. Глаза огромные, круглые. Губки пухленькие, так и хотелось их
зубами прихватить.
его стихи. Я завоевал Катю-Катюшу твоими стихами, Дима.
соловьи иногда свистели, хотя и стрельба была, конечно.
шинелями. ЕЕ небольшие розовые соски твердели под моими губами. Катя-Катюша
смущалась, боялась и наслаждалась. Мои огрубевшие руки гладили ее белую
теплую кожу с тонкими голубыми прожилками, похожими на змеящиеся реки на
наших картах.
ноги плотнее, когда я будто невзначай касался рукой черного островка волос
внизу теплого живота.
когда в блиндаж ворвался Федя.
И догадался зачем. Наверное, какое-то время терпел, борясь с собой, может,