Я была японкой.
В два с половиной года в провинции Канcай быть японкой означало жить
среди красоты и обожания. Быть японкой означало упиваться сильно пахнущими
цветами мокрого после дождя сада, сидеть на берегу каменного пруда,
разглядывать вдали горы, большие, как их нутро, повторять про себя
загадочное пение продавца сладких пататов, проходящего по кварталу с
наступлением вечера.
В два с половиной года быть японкой означало быть избранной Нишио-сан.
В любое мгновение, стоило мне попросить, она бросала свою работу, чтобы
взять меня на руки, баловать меня, петь мне песни, где говорилось о котятах
и цветущих вишнях.
Она всегда была готова рассказывать мне свои истории о телах,
разрезанных на куски, что очаровывало меня, или легенду о той или иной
ведьме, варившей из людей суп в котле: эти чудесные сказки восхищали меня до
умопомрачения.
Она садилась и укачивала меня, как куклу. Я принимала страдальческий
вид с одним лишь желанием быть утешенной: Нишио-сан подолгу утешала меня в
моих несуществующих горестях, играя в игру, искусно жалея меня.
Потом она осторожно проводила пальцем, рисуя мои черты и хваля красоту,
которую она называла исключительной: она приходила в восторг от моего рта,
лба, щек, глаз и заключала, что она никогда не видела богини со столь же
восхитительным лицом. Эта была добрая женщина.
И мне не надоедало оставаться в ее объятиях, я осталась бы там
навсегда, млея от такого обожания. И сама она млела от этого
идолопоклонства, доказывая тем самым справедливость и превосходство моей
божественности.
В два с половиной года было бы глупо не быть японкой.
Не было случайностью, что я обнаружила раньше мои знания японского
языка, чем своего родного: культ моей личности предусматривал такие
лингвистические требования. Мне необходим был язык, чтобы общаться с тем,
кто был мне верен. Эти последние не были особенно многочисленны, но мне
хватало силы их веры и значимости их места в моей вселенной: ими были
Нишио-сан, футаго и прохожие.
Когда я прогуливалась по улице за руку с главной жрицей моего культа, я
безмятежно ждала одобрительных возгласов зевак, зная, что они не замедлят
раздастся по поводу моего очарования.
Однако, эта религия никогда не доставляла мне такого удовольствия, как
в четырех стенах сада: это был мой храм. Кусочек земли, засаженный цветами и
деревьями и окруженный оградой: не выдумали еще ничего лучше, чтобы
примириться с вселенной.
Сад в доме был японский, что делало его плеонастическим садом. Он не
был "дзен", но его каменный пруд, строгость его стиля, вся первосортность
говорили о стране, определяющей значение сада более религиозно, чем другие.
Наивысшая степень моей религии географически была сконцентрирована в
саду. Возвышающиеся стены, покрытые японской черепицей, которые окружали
его, скрывали меня от мирских взглядов и подтверждали, что я находилась в
святилище.
Когда Богу нужно место, символизирующее земное счастье, он не
останавливается ни на необитаемом острове, ни на пляже с мелким песком, ни
на поле спелой пшеницы, ни на зеленеющем альпийском луге он выбирает сад.
Я разделяла его мнение: нет лучшего места, чтобы царить. Пожалованная
садом, я имела в качестве подданных растения, которые, по моему приказу,
распускались на глазах. Это была первая весна моего существования, и я не
представляла, что эта растительная юность познает свой апогей, за которым
последует закат.
Однажды вечером я сказала бутону на стебле: "Цвети." На следующий день
он превратился в пышный белый пион. Не было сомнений, я обладала властью. Я
рассказала об этом Нишио-сан, и она это не опровергла.
Со времени пробуждения моей памяти, в феврале, мир не переставал
распускаться. Природа присоединялась к моему восшествию на престол. Каждый
день сад был роскошнее, чем накануне. Цветок увядал лишь для того, чтобы
возродиться еще краше чуть дальше.
Как люди должны были быть мне благодарны! Как их жизнь должна была быть
грустна до меня! Потому что это я принесла им эти бесчисленные чудеса. Так
что же могло быть естественнее их обожания?
Однако, существовала логическая проблема в этой апологетике:
Кашима-сан.
Она не верила в меня. Это была единственная японка, которая не
принимала новую религию. Она меня ненавидела. Только специалисты по
грамматике могут быть настолько наивны, чтобы думать, что исключение
подтверждает правило: я не была им, и случай с Кашима-сан волновал меня.
Так, когда я ходила в кухню вкушать мою вторую пищу, она не позволяла
мне есть из своей тарелки. Изумленная такой дерзостью, я запустила руку в ее
еду: это стоило мне пощечины.
Раздосадованная, я ушла плакать к Нишио-сан, надеясь, что та накажет
безбожницу но ничего не произошло.
- Ты считаешь это нормальным? - спросила я ее с негодованием.
- Это Кашима-сан. Она такая.
Я спросила себя, можно ли было принять такой ответ. Имеют ли право бить
меня единственно потому, что ты "такой". Это было чересчур. Неповиновение
моему культу могло привести к непоправимому.
Я приказала, чтобы ее сад не цвел. Казалось, ее это не взволновало. Я
заключила из этого, что она была равнодушна к прелестям ботаники. На самом
же деле, у нее просто не было сада.
Тогда я избрала более милосердную тактику и решила соблазнить ее. Я
выступила вперед и протянула ей руку с великодушной улыбкой, такими
изображены Бог и Адам на потолке сикстинской капеллы: она отвернулась.
Кашима-сан отвергала меня. Она меня отрицала. Также, как существует
антихрист, она была анти-я.
Я прониклась к ней глубокой жалостью. Как должно было быть тоскливо не
обожать меня. Это было видно: Нишио-сан и другие верные мне светились
счастьем, потому что любить меня было для них благом.
Кашима-сан не позволяла себе отдаться этой чудесной обязанности: это
читалось в прекрасных чертах ее лица, в выражении суровости и отрицания. Я
крутилась около нее, наблюдая, выискивая причину отсутствия поклонения мне.
Никогда бы я не могла себе представить, что дело было во мне, так сильно
было мое убеждение в том, что я с головы до ног являлась неоспоримой
ценностью планеты. Если аристократка-гувернантка не любила меня, значит, у
нее была какая-то проблема.
Я нашла ее: с помощью тщательного наблюдения за Кашима-сан, я заметила,
что она страдала от сдержанности. Каждый раз, когда представлялся случай
порадоваться, насладиться, восхититься чем-то, рот благородной дамы
сжимался, губы становились неумолимыми: она сдерживала себя.
Словно удовольствия были недостойны ее. Словно радость была отречением.
Я пустилась в некоторые научные опыты. Я принесла Кашима-сан самую
красивую камелию из сада, уточняя, что я ее сорвала для нее: искривленный
рот, сухое спасибо. Я попросила Нишио-сан приготовить ее любимое блюдо: она
приготовила нежный шаван муши, который был съеден кончиками губ при полной
тишине. Заметив радугу, я прибежала позвать Кашима-сан, чтобы она
полюбовалась ею: та пожала плечами.
Тогда, исполненная великодушия, я решила подарить ей самое прекрасное
зрелище, которое только можно было себе представить. Я переоделась в наряд,
который мне подарила Нишио-сан: маленькое кимоно из розового шелка,
украшенное лилиями, с широким красным оби4, лакированными
гета5 и зонтиком из пурпурной бумаги с летящими белыми цаплями. Я
выпачкала губы в материнской помаде и пошла полюбоваться на себя в зеркале:
сомнений быть не могло, я была великолепна. Никто бы не устоял при подобном
появлении.
Сначала я пошла поразить наиболее верных мне слуг, которые разразились
радостными криками, которых я ожидала. Вертясь вокруг своей оси, как самый
желанный мотылек, я подарила затем свое великолепие саду в виде танца в
форме бешеных скачков. Там же я украсила свою прическу гигантским пионом,
получилась этакая шляпа.
Разодетая таким образом я показалась Кашима-сан. Она никак не
отреагировала.
Это утвердило меня в моем диагнозе: она сдерживалась. Иначе, как могла
она не разразиться восклицаниями при виде меня? И как Бог к грешнику, я
прониклась чувством сострадания к ней. Бедная Кашима-сан!
Если бы я знала о существовании молитвы, я бы помолилась за нее. Но я
не видела никакого средства включить эту скептическую гувернантку в видение
моего мира, и это огорчало меня.
Я познавала пределы моей власти.
Среди друзей моего отца был один вьетнамский бизнесмен, который женился
на француженке. Вследствие легко вообразимых политических проблем во
Вьетнаме 1970 года, этот человек должен был срочно вернуться в свою страну,
взяв свою жену, но, не отважился затруднять себя своим сыном шести лет,
который был таким образом доверен моим родителям на неопределенный срок.
Хьюго был невозмутимым и сдержанным мальчиком. Он производил на меня
хорошее впечатление до того момента, пока не перешел на сторону врага, моего
брата. Двое мальчишек стали неразлучны. Я решила не называть Хьюго по имени,
чтобы наказать его.
Я все так же мало говорила по-французски, чтобы поберечь эффект. Это
становилось невыносимо. Я чувствовала необходимость выкрикнуть такие
решительные вещи, как "Хьюго и Андре - зеленые какашки". Увы, меня не
считали способной на такие высококачественные высказывания. И я страдала от
Лондон Джек
Посняков Андрей
Лукин Евгений
Прозоров Александр
Эриксон Стивен
Лукьяненко Сергей