чувство. Да, Морис, безрассудная влюбленность мужа - тяжкий проступок, и он
может довести жену до преступления. Вероятно, я не давал исхода душевным
силам этой женщины-ребенка, я только баловал ее, как ребенка; возможно, что
я утомил ее своей страстью, прежде чем настал для нее час любви! Она была
такой юной и не могла провидеть в верности жены самоотверженность матери,
она приняла первые испытания супружества за самую жизнь и, как своенравное
дитя, прокляла жизнь, не решаясь пожаловаться даже мне, может быть, из
стыдливости! В тяжком душевном смятении она оказалась беззащитной,
столкнувшись с каким-то другим человеком, который бурно взволновал ее
сердце. А я, слывущий проницательным судьей, человек добрый, но вечно
занятый другими мыслями, "слишком поздно угадал неведомые мне законы в
кодексе женской души и прочел их лишь при свете пожара, охватившего мой дом.
Тогда, в силу закона, поставившего мужа судьей жены, я обратил свое сердце в
трибунал; я оправдал свою жену и осудил самого себя. Но любовь моя
разрослась в страсть, в ту постыдную, всепоглощающую страсть, какая
овладевает порою стариками. И вот теперь я люблю далекую Онорину, как любят
в шестьдесят лет женщину, которой хотят обладать во что бы то ни стало, и
ощущаю при этом юношеские силы. Я дерзок, как старик, и робок, как отрок.
Друг мой, самые страшные семейные трагедии не вызывают в людях ничего, кроме
насмешек. Обычно общество сочувствует любовнику, оно приписывает мужу лишь
жалкое бессилие, издевается над тем, кто не сумел удержать жену, с которой
сочетал его священник в парчовой ризе и мэр, опоясанный трехцветным шарфом.
И мне пришлось молчать! Я завидую Серизи. Он снисходителен, и в этом его
счастье: он видит свою жену, охраняет, защищает ее; обожая ее, он познал
высокие радости благодетеля, его ничто не тревожит, даже его смешное
положение, это приносит ему радости отцовства.
Серизи, выходя из Совета.
моя любовь не находит себе пищи! Мне не о чем говорить со светскими дамами,
мне омерзительны проститутки, я верен жене, как будто она меня приворожила!
Не будь я религиозен, я давно покончил бы с собой. Я ринулся в бездну
работы, я погрузился в нее и вышел невредимым, воспламененным, с пылающей
головой, потеряв сон!.."
выдающимся даром красноречия; под влиянием же несчастной страсти он стал еще
красноречивее, чем на трибуне Палаты, и говорил так, что, слушая его, я
плакал вместе с ним. Судите сами, как я был поражен, когда после паузы,
когда мы оба осушили слезы, он закончил свой рассказ следующим признанием:
которые разыгрываются сейчас в Париже? Драма внутренняя никому не интересна.
Я это знаю; когда-нибудь и вы убедитесь в этом, хотя сейчас вы плачете
вместе со мной: чужой боли никто по-настоящему не может ни представить себе,
ни ощутить. Мера человеческого страдания заключена в нас самих. Даже вам
понятны мои мучения лишь по очень смутной догадке. Разве вы можете видеть,
как я смиряю самые жестокие приступы отчаяния, любуясь миниатюрой, на
которой мой взгляд узнает овал ее лица, мысленно целую ее лоб, ее
улыбающиеся уста, впиваю аромат ее белой кожи; я смотрю, вглядываюсь, и мне
кажется, я ощущаю и могу погладить шелковистые локоны ее черных волос? Разве
вы знаете, как я трепещу от надежды, как ломаю руки от отчаяния, как брожу
по грязным парижским улицам, чтобы хоть усталостью укротить свое нетерпение?
У меня бывает упадок сил, как у чахоточных, беспричинная веселость
помешанного, страх убийцы, который повстречал жандарма Одним словом, мое
существование - это непрерывная череда ужаса, радости, отчаяния. А драма
моей жизни заключается вот в чем: вы думаете, я занят Государственным
советом. Палатой, судом, политикой?.. Боже мой, да семи часов бессонной ночи
мне хватает на все, до такой степени эти годы обострили мои способности.
Дело моей жизни - Онорина. Вновь завоевать жену - вот моя единственная
задача; охранять ее в том потаенном уголке, где она живет, не вызывая у нее
подозрений, что она в моей власти; присылать ей все необходимое, доставлять
ей те скромные удовольствия, какие она себе позволяет, быть постоянно возле
нее невидимым и неразгаданным, подобно бесплотному духу, иначе все мое
будущее погибнет, - вот моя жизнь, моя подлинная жизнь! Ни разу за семь лет
я не ложился спать, не взглянув на огонек ночника, мерцающий в ее окне, или
на ее тень за белой занавеской. Покидая мой дом, она не пожелала взять с
собой ничего, кроме платья, в котором была в тот день. Моя дорогая девочка
довела до нелепости благородство чувств! И вот через полтора года после ее
бегства любовник бросил ее; подлец испугался сурового и холодного, зловещего
и отвратительного лика нищеты! Он, вероятно, рассчитывал на безмятежную и
роскошную жизнь в Швейцарии или в Италии, какую ведут обычно великосветские
дамы, бросившие мужей. У Онорины был личный капитал - шестьдесят тысяч
франков ренты. Негодяй покинул бедняжку беременной и без единого гроша! В
ноябре 1820 года я уговорил лучшего парижского акушера разыграть роль
простого лекаря из предместья; я убедил священника того прихода, где жила
графиня, оказывать ей поддержку под видом благотворительности. Утаить имя
жены, обеспечить ей инкогнито, разыскать служанку, которая была бы мне
преданной и понятливой помощницей.., да, то была задача, достойная Фигаро.
Вы сами понимаете, что стоило мне лишь захотеть, и убежище моей жены было
открыто. После трех месяцев отчаяния, или, вернее, безнадежности, мною
завладела мысль посвятить себя счастью Онорины, призвав бога в свидетели
чистоты моих намерений, - фантазия, которая может зародиться только в
беззаветно любящем сердце. Безграничная любовь требует пищи. Да кто же, как
не я, должен был оградить от новых бед женщину, согрешившую по моей вине;
одним словом, выполнить роль ангела-хранителя? Она сама кормила сына, но
ребенок умер на восьмом месяце, к счастью для нее и для меня. Девять месяцев
моя жена находилась между жизнью и смертью, покинутая в те дни, когда больше
всего нуждалась в поддержке мужской руки; но над ее головой была простерта
вот эта рука, - сказал он, протягивая свою руку трогательным и выразительным
жестом. - За Онориной был такой уход, словно она находилась в своем прежнем
роскошном особняке. Когда, поправившись, она спросила, кто и как оказал ей
помощь, ей отвечали: "Сестры милосердия нашего квартала, общество
материнства, приходский священник, принявший в вас участие". Женщина, у
которой гордость переходит в порок, проявила в несчастье изумительную
стойкость, - иной раз я называю это ослиным упрямством. Онорина пожелала
зарабатывать на жизнь. Моя жена работает!.. Уже пять лет я содержу ее в
прелестном особнячке на улице Сен-Мор, где она делает искусственные цветы и
модные украшения. Она убеждена, что продает свои изящные изделия торговцу,
который оплачивает их довольно дорого, так что в день она получает по
двадцати франков, и ни разу за шесть лет у нее не возникло подозрения. За
все предметы своего обихода она платит приблизительно треть их стоимости и
поэтому на шесть тысяч франков в год может жить так, будто доходу у нее
пятнадцать тысяч франков. Она до страсти любит цветы и платит сто экю
садовнику, который и от меня получает жалованье в тысячу двести франков, да
сверх того раз в три месяца представляет мне двухтысячные счета. Я обещал
ему огород и домик, смежный с будкой привратника на улице Сен-Мор. Участок
приобретен мною на имя судебного письмоводителя. Допусти садовник малейшую
нескромность, он потеряет все. У Онорины собственный флигель, сад и
великолепная оранжерея, и это ей обходится всего в пятьсот франков в год.
Она живет под фамилией своей домоправтельницы, тетушки Гобен, старухи
надежной и преданной, которую я сам подыскал и которая к ней уже
привязалась. Впрочем, ее усердие, как и усердие садовника, питается
надеждами на вознаграждение, обещанное в случае успеха. Привратник и его
жена стоят мне баснословно дорого по тем же причинам. Как бы то ни было, вот
уже три года Онорина почти счастлива: она уверена, что роскошью своих
цветников, нарядов и всем своим благополучием обязана только самой себе.
вопрос, готовый сорваться с моих губ. - Да, да, однажды я сделал попытку.
Тогда жена моя жила в предместье Сент-Антуан. Однажды, заключив из слов
тетушки Гобен, что есть надежда на примирение, я отправил по почте письмо, в
котором пытался сломить упорство жены; письмо это я переписывал и
переправлял раз двадцать. Я не берусь описать вам свое состояние. Я медленно
брел с улицы Пайен на улицу Рельи, как осужденный из судебной палаты в
ратушу; только тот едет в повозке, а я шел пешком!.. Темным туманным вечером
я шел навстречу тетушке Гобен, которая должна была рассказать, как поступила
моя жена. Оказалось, что, узнав мой почерк, Онорина сожгла письмо, не читая.
безмерную радость, когда ему удается обманным путем доставить на улицу
Сен-Мор лучший лионский бархат по двенадцати франков за локоть, фазана,
рыбу, фрукты в десять раз дешевле их действительной стоимости. Онорина
наивна до того, что считает жалованье в двести пятьдесят франков вполне
достаточным для тетушки Гобен, кухарки епископа!.. Вам случалось видеть, как
я потираю руки, словно вне себя от радости. Значит, только что удалась
проделка, достойная театральных подмостков. Недавно мне удалось обмануть
жену - послать ей с торговкой-перекупщицей шаль из индийского кашемира,
якобы принадлежавшую актрисе и совсем мало ношенную, а на самом деле
совершенно новую, - я провел ночь, закутавшись в эту шаль, я, суровый судья,
которого вы так почитаете! Итак, теперь вся моя жизнь сводится к двум
словам, которыми можно выразить самую жестокую из пыток: я люблю и жду! В
лице тетушки Гобен у меня верный соглядатай в доме обожаемой женщины. Каждую
ночь я отправляюсь побеседовать со старухой, расспросить ее, что делала за
день Онорина, разузнать о самых незначительных словах, сказанных ею, ибо
одно восклицание может выдать мне тайну этой души, давно уже глухой и немой
для меня. Онорина набожна, она молится, соблюдает обряды; но ни разу она не
ходила на исповедь и не причащалась: она предвидит, что сказал бы ей
священник. Она не желает, чтобы ей советовали или приказывали возвратиться
ко мне. Ее отвращение ко мне пугает и смущает меня, - ведь я же не причинил
Онорине ни малейшего зла, я всегда был добр к ней. Допустим, что я бывал
немного резок, обучая ее, или моя мужская насмешливость оскорбляла ее
законную девичью гордость. Неужели же этого достаточно, чтобы упорствовать в
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Распопов Дмитрий