Чтение 7–й страницы книги ~Донские казаки в борьбе с большевиками~

Петров, но я должен сказать, что в моих глазах он был настоящий герой, большой
русский патриот, который смело взглянул в глаза смерти. На суд Всевышнего он
предстанет вместе со своими земными самозванными судьями, осмелившимися его
судить за его патриотизм, за горячую любовь к Родине и честное выполнение им
своего священного долга.
Мир праху Вашему, все такие чудо-храбрецы герои. Собой вы явили пример
беспредельной неустрашимости, ибо, совершая такой поступок, Вы твердо были
уверены, что идете на неминуемую гибель, пощады для Вас быть не могло. Вы ее не
ждали и Вы геройски и красиво приняли самую смерть.
Вынужденное бездействие сильно меня тяготило. Ужасно было думать о России и
томиться без дела в Румынском городке, проводя время в ненужных спорах, в
обществе столь же праздных офицеров. Ме-
7) По приблизительному подсчету в крупных городах Украины а конце 1917 г. и в
начале 1918 г. скопилось офицеров: в Киеве 35--40 тыс., в Херсоне-- 12 тыс.,
Симферополе -- 9 тыс., Харькове -- 10 тыс., Минске -- 8 тыс., Ростове около 16
тыс.
26

ня все чаще и чаще назойливо преследовала мысль, оставить армию, пробраться на
Дон, где и принять активное участие в работе. Дальнейшее пребывание в армии,
по-моему, было бесцельно, а бездействие -- недопустимо. Из совокупности
отрывочных сведений постепенно слагалось убеждение, что в недалеком будущем
Юго-восток может стать ареной больших событий. Природные богатства этого края,
глубокая любовь казаков к своим родным землям, более высокий уровень их
умственного развития в сравнении с общей крестьянской массой, столь же высокая
степень религиозности, патриархальность быта, сильное влияние семьи, наконец,
весь уклад казачьей жизни, чуждый насилию и верный вековым казачьим обычаям и
традициям -- все это, думал я, явится могучими факторами против восприятия
казачеством большевизма.
Уже тогда в нашем представлении Дон был единым местом, где существовал порядок,
где власть, как мы слышали, была в руках всеми уважаемого патриота ген.
Каледина.
Мне казалось, что Донская земля скоро превратится в тот район где русские люди,
любящие родину, собравшись со всех сторон России, плечо о плечо с казаками,
начнут последовательное освобождение России и очищение ее от большевистского
наноса. При таких условиях, конечно, долг каждого быть там и принять посильное
участие в предстоящем большом русском деле, а не сидеть в армии, сложа руки и
выжидать событий под защитой румынских штыков.
О своем решении оставить армию, я в средних числах ноября доложил командующему
армией ген. Келчевскому, подробно мотивируя ему причины, побуждавшие меня на
это. Анатолий Киприянович выслушал меня очень внимательно, но к глубокому моему
удивлению, не высказал ни одобрения, ни порицания моему решению. Мое заявление
он встретил равнодушно, и выразил лишь сомнение в благополучном достижении мною
пределов Донской области.
Помню точно такое же безразличие я встретил и со стороны начальника штаба ген.
В. Тараканова и большинства моих сослуживцев. Только в лице 2-3 из них, я нашел
сочувствие моему решению, что послужило мне большой моральной поддержкой для
приведения в исполнение моего замысла. Чрезвычайно были характерны и не лишены
исторического интереса рассуждения большинства моих соратников по поводу моего
отъезда, являвшиеся отражением тогдашнего настроения огромной массы нашего
офицерства. В главном, они сводились к тому, что де на Дону казаки ведут борьбу
с большевиками, Поляков -- казак и потому, если он желает, пусть едет к себе.
Именно такова была тогда психология нашего офицерства, и лучшим доказательством
этого служит то, что несколько позднее из целого Румынского фронта,
насчитывавшего десятки тысяч офицеров, полковнику Дроздовскому удалось повести
на Дон только несколько сотен. Остальная масса предпочла остаться и выжидать,
или распылиться, или отдаться на милость новых властелинов России, а часть даже
перекрасилась, если не в ярко-красный, то во всяком случае в довольно заметный
розовый цвет.
Возможно и то, что не всякому было по силам оставить насиженное место, или
лишиться заслуженного отдыха после войны и с опасностью для жизни снова спешить
куда-то на Дон, в полную неизвестность,
27

где зовут выполнять долг, но не обещают ни денег, ни чинов, ни отличий.
В разговоре со мной ген. Келчевский, между прочим предупредил меня о том, что
поезда, идущие на Дон, тщательно обыскиваются, офицеры и вообще подозрительные
лица арестовываются и нередко там же на станциях расстреливаются. На это я
ответил, что все это мне кажется сильно преувеличенным. Опасные места можно
обойти и все-таки добраться до Новочеркасска. Кроме того, -- продолжал я, --
говорят будто бы в Киеве существует особая организация, облегчающая офицерам
переезд на Дон в казачьих эшелонах.
"В таком случае, -- сказал Анатолий Киприянович -- в добрый час, авось
уводимся". И действительно, этим словам суждено было сбыться. Примерно через год
А. К. Келчевский прибыл на Дон, после неудавшегося посещения штаба
Добровольческой армии. Там он оказался нежелательным за свое пребывание на
Украине и за попытку работать при гетмане Скоропадском. Будучи уже в это время
начальником штаба Донских армий, я принял в нем самое горячее участие и
предложил ему занять должность начальника штаба наиболее важного -- Восточного
фронта, на что он охотно и согласился.
В двадцатых числах ноября, я стал готовиться к отъезду. Официально считалось,
что я еду в отпуск к родным на Кавказ. Для сокращения времени, было очень удобно
автомобилем доехать до Каменец-Подольска, а оттуда уже по железной дороге до
Киева. Но вопрос этот осложнился тем, что автомобильная команда штаба армии, уже
вынесла постановление не давать офицерам автомобилей, за исключением случаев
экстренных служебных командировок. Само собой разумеется, моя поездка никак не
могла подойти под "экстренную", но тем не менее я решил попытать счастья,
учитывая то, что мой шофер и его помощник, обслуживавшие меня в течение долгого
времени, как я мог заметить, по-прежнему относятся ко мне, сменив лишь
обращение, "Ваше Высокоблагородие" на "Г-н Полковник". Взяв телефонную трубку, я
позвонил в автомобильную команду штаба и, назвав себя, спросил, кто у телефона.
Услышав ответ -- дежурный писарь, я привычным тоном, как то всегда делал,
сказал: "передайте кому следует, чтобы завтра к 8 часам утра к моей квартире был
бы подан мой автомобиль, поездка дальняя, бензину необходимо взять не менее 6
пудов, а также и запасные шины". К своему удивлению, я услышал, как и раньше,
обычное "слушаюсь". Я вспоминаю этот случай для того, чтобы показать, как иногда
крикливые постановления делались командами только с целью создать шумиху и не
прослыть отсталыми и, как часто, воинские чины, услышав привычное и знакомое им
приказание, забывали вынесенные резолюции и выполняли то, что делали раньше и к
чему были приучены. Но все же, надо признаться, уверенности, что я завтра получу
автомобиль, конечно у меня не было и я все время томился мучительными
сомнениями. В приготовлениях к отъезду и прощании с друзьями, незаметно прошел
день. Когда же все уже было готово, мне стало как то не по себе, сделалось
ужасно грустно и не хотелось покидать армию, с которой проведя всю компанию, я
успел сродниться. Невольно меня охватило жуткое чувство перед неизвестностью,
стало страшно отрываться от насиженного места и одному
28

пускаться в путь, полный опасности, неожиданности и препятствий. И, помню, как
сейчас, понадобилось огромное усилие воли, чтобы совладать с собой и побороть
колебание. Вся ночь прошла в анализе и оценке этих, неожиданно нахлынувших
переживаний. Около 8 ч. утра мои грустные размышления были прерваны шумом
мотора, подкатившего к дому. Сомнения рассеялись, отступления быть не могло,
надо было садиться и ехать.
Наступил последний момент трогательного прощания с моим верным и преданным
вестовым, Лейб-Гвардии Павловского полка, Петром Майровским, состоявшим при мне
еще в мирное время. Он не мог сдержать слез и плакал, как ребенок. На его
попечение я оставлял все свои вещи и коня, а конного вестового А. Зязина, столь
же преданного, брал с собой, в виде телохранителя до Киева, намереваясь оттуда
отпустить его в Петроградскую губернию, где у него была семья. Наконец, все было
готово и мы двинулись в путь. С чувством тяжелой грусти, я навсегда оставлял
родную мне армию, сердце болезненно сжалось при мысли, что никогда уже не
придется увидеть ее, как некогда мощную, гордую, в полном блеске ее славы
одержанных побед. В голове, одна за другой мелькали картины славного прошлого,
свидетельствовавшие о бесконечно дорогом, светлом, и несравненно лучшем, чем
была горькая действительность. Автомобиль быстро нес меня в неизвестность, где
меня ждали приключения, или подвиги, или авантюры, будущее скрывалось
непроницаемой завесой.
По пути заехал за подпоручиком А. Овсяницким, офицером связи штаба нашей армии,
братом моей невесты, ехавшим, как и я, в "отпуск". К вечеру благополучно
добрались до Каменец-Подольска. На станции застали обычную картину: толпы
утративших воинский вид полупьяных солдат хозяйничали на вокзале. В воздухе
висела отборная брань, смех, крик, раздавались угрозы по отношению к
растерявшейся и запутанной администрации дороги. Продолжительная интервенция
моих шоферов и вестового Зязина, выразившаяся временами в довольно откровенной
перебранке, временами в таинственном нашептывании наиболее активным товарищам,
увенчалась успехом и я с подпор. Овсяницким были водворены в малое купе I
класса, перед дверью которого, в коридоре, в виде цербера растянулся мой
вестовой.
Здесь, кстати сказать, я впервые на деле увидел явные достижения октябрьской
революции, столь импонировавшие толпе и низам населения. Не было ни контроля
документов, ни билетов. Каждый ехал там, где ему нравилось и куда он хотел, как
свободный гражданин самого свободного в мире государства. Главари революции
правильно учли психологию черни и отлично поняли, что такими видимыми подачками