форме, расписаться и получить отметку о сдаче. При этом помня, что при
оружии и, значит, такая штука, как сопровождение пакета, не мелочь, а факт
значительный. Может, от него зависит путь и направление всего эшелона?
колотилось. Он постарался улыбнуться, но махнул рукой и пошел, будто вообще
ходил первый раз, до того неуклюжи, робки были его шаги.
площадь с одноэтажной, тоже деревянной кассой пригородного сообщения и еще.
всякими торговыми точками. Все это Андрей фиксировал мимолетно, как во сне,
а в голове его, как апрельский ветер, проносились легкие мысли: "Мой город!
Ведь мой город, который я помню весь до последней дырки в заборе и в то же
время отвык и забыл. Потому что казался он недосягаемым, и вдруг я
здесь..."Вроде бы Андрей Долгушин сам по себе, со своей скаткой и со своим
оружием, со старшим сержантом Потапенко, со своим поездом, со своим
фронтом... А город лежал за пределами этого, даже за пределами войны. Был
он, как в мирное время, в золотом солнце, веселый и праздничный, как из
нестареющей сказки детства. И не нашлось бы фантазии представить его другим.
Он повторял внешними чертами свой довоенный облик, но категорически
отличался от самого себя, в чем именно, сразу понять Андрей не смог. Он
оглядывался, схватывая внешние перемены, внезапно озадачиваясь и теряясь.
тротуара, ромбовидный, крашенный всегда зеленым. Пропади деревца, их спилили
да дрова.. Зато вся полезная земля была перекопана под картошку. Грядки были
повсюду - посреди города, вдоль насыпи железной дороги, в бывших садиках и
скверах.
улицы, даже ту пристанционную площадь, где сейчас стоял Андрей. Оттого,
может быть, несколько раз глянули на него искоса: чем он тут барышничает?
Потом подкатились прямо: "Что есть, солдат? Хлеб, тушенка? Сапоги? Нательное
белье? Сукно шинельное? Махорка?"Андрей повернулся и пошел в сторону,
противоположную рынку, срезая наискось площадь и выходя на просторную
Смирновскую улицу, которую он помнил и любил из-за магазина "Три поросенка".
Тогда, в довоенное время, украсили витрины, непривычно большие, стеклянные.
тремя поросятами, держащими на подносах вкусную снедь. А маленькие
ребятишки, тот же Андрей, всегда останавливаясь, глядели на поросят и,
показывая пальцем, кричали: "Три поросенка! Три поросенка!" Так магазин и
прозвали, люди говорили: "Вы где покупали колбасу? В "Трех
поросенках"?"Стеклянных витрин не оказалось, все глухо забито досками. Но
сам магазин работал, и Андрея с удивлением услышал, как пожилая женщина
произнесла: "В "Трех поросенках" крупу отоваривают". А тут же, за
перекрестком, штаб, куда, собственно, Андрей и направлялся Пробыл он тут
недолго. Сдал пакет и заторопился домой.
каменной школы, выстроенной почти перед войной, он прошел к кинотеатру,
возвышавшемуся в глубине двора и круглым фа&адом напоминавшему некую
крепость.
фильмы детства, эти фильмы, спроси про них, он помнил наизусть. За
кинотеатром простирался также его, Андреев, городской парк, почему-то
называемый "глазовским". И прудик мелкий за садом, а дальше одноэтажные
панковские домики, и с левой стороны - двенадцатый по счету - родной дом
Андрея.
воротничок, сдавивший шею. Винтовку он поставил рядом, прислонив к камню, но
так, чтобы чувствовать ногой. Но все равно не мог успокоиться, сердце
колотилось как шальное.
сердцебиение, когда кружится голова, тетка любила повторять: "Весенние
штучки". После смерти матери Андрей воспитывался у тетки, отца он не помнил
знал только, что был его отец летчиком и разбился на самолете в тридцать
втором году. В доме у них висела фотография, где был снят отец, молодой еще
парень, в кожаной куртке, в шлеме с поднятыми летными очками.
винтовку, другой в это время пытался застегнуть пуговицу на гимнастерке.
Из-за этого промедлил с приветствием. Лейтенант с солдатом быстро подошли и
потребовали документы. Лейтенант тщательно и, как показалось Андрею,
подозрительно изучал бумажку, в то время как солдат, рыжеволосый, конопатый,
с веселой острой мордочкой, спросил негромко:
зажигалку в виде снарядика и с первого же движения зажег пламя. Андрей
закуривать не стал, он и не курил в общем. Папиросы нужны были на случай
встречи с кем-нибудь из дружков, так, для шика.
скорей на бухгалтера, чем на военного, так и эдак вертел документ, глядя то
на него, то на Андрея. Вдруг спросил:
задохнулся дымом.
сейчас забрать документы и все на этом кончится.
лейтенант просил у комбата за Андрея Долгушина, объясняя, что солдат из
этого города и рядом его дом, в то время как они простоят неизвестно
сколько. Комбат был человек в летах, с редкой сединой. Он постоянно
откашливался, закрываясь ладонью. Говорили, что он поморозил легкие в
белофинскую кампанию. Спросил хрипловато:
ходил в кино и на пруд, здесь пошел учиться. Не в ту красивую большую
каменную школу, что была, кстати, рядом с домом, а почему-то в другую,
двухэтажную, деревянную, на другом конце города. Не просто знал, город был
как неписаная биография Андрея, каждый кирпичик, камешек еще хранил его
следы. Но об этом ли разговор! Спрошено ведь так, почти попутно.
даже малой надежды на успех в разговоре. Но все спокойнее на душе, если было
спрошено, получен отказ и надеяться не на что.
задумался. Старый кадровый военный, переживший в тридцатые годы много тревог
и переездов с семьей, с малыми детьми порой от границы до границы, через
весь Союз, порой и мимо родных уральских мест (он был родом из Миасса), он
не мог не понимать, что чувствует молодой солдат, проезжая на фронт мимо
дома. Может быть, последний раз проезжая. А солдат, хоть не скажет ничего,
затаит в себе дальнюю неисполненную мечту и через всю войну будет тащить,
как ненужный груз, как моральную обузу, как недобрый знак судьбы. Но кто
сказал, что неисполнимо? Вот посыльного нужно в здешний штаб по поводу
ускорения формирования. Часть-то неполная, и в Саратове было решено, что
дополнят его новобранцы, которых в течение нескольких суток доставят из
Петушков к эшелону. Доставить-то доставят, но вот они тут, а новобранцы
прибудут только послезавтра, да их надо принять, разделить поротно,
повзводно, поставить на довольствие. Обмундировать, вооружить. Это еще
сутки.
и имело. Комбат Егоренко знал, что имело. А через несколько дней, когда
тронется эшелон дальше, прямым ходом на фронт, поймет это и солдат, который
сейчас перед ним. Если и не скажет, то подумает уж обязательно: вот,
несколько дней рядышком с домом, а часа не хватило, чтобы навестить. Было,
было так однажды с майором, тогда он не был еще майором, а они проезжали
Миасс и застряли на вторых путях. Не пара километров, как тут, но тоже
рядом, и мать-старуха еще жива была. А он стоял на шпалах, курил, глядел
вдаль, но не рискнул попроситься. Теперь поздно жалеть. Но мать он так и не
увидел больше. И много раз вспоминал это, как стоял в нерешительности на
шпалах, курил и все не мог пойти попроситься. Сейчас-то решился бы. Как этот
солдат...
обнадеживающе это прозвучало. И лейтенант Сергеев понял так и повеселел.
ни больше ни меньше повествовал он о вещах почти фантастических, таких, как
встреча с родным домом. - Отнесешь пакет и можешь задержаться. - Он прикинул
еще: - До следующего дня. До восемнадцати ноль-ноль. Достаточно?
доме, к которому вела такая дальняя теперь дорога.
Андрей, документы не торопился возвращать, а все выспрашивал, чего-то
добивался. Спросил, где пакет, когда снес и сделал ли отметку.
глядя на короткую щеточку усов, ужасно невоенную, на лице лейтенанта. - При
оружии, как положено.
почему-то к нему, может, как более понимающему, Андрей добавил, что ему
после пакета разрешено было зайти домой и пробыть там до следующего дня. До
восемнадцати ноль-ноль. Это почти сутки. Сегодня полдня, да ночь, да завтра
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей
Корнев Павел
Ильин Андрей
Бажанов Олег
Доценко Виктор