сих пор ни разу не видел такого завода. Если эти люди притворяются только
для того, чтобы обмануть начальника, то начальнику следовало бы знать, что
его обманывают, а иначе какой же он начальник? Во время осмотра завода я
был начеку, понимая, что здесь вполне может оказаться кто-нибудь из
военной разведки или Особого отдела. И если я с этим человеком уже
встречался или работал вместе, он меня, конечно, узнает. Однако ничего
такого не произошло.
о том, что я все еще ловлю шпионов, хотя мог бы заниматься настоящим
серьезным делом на производстве. Мне всегда нравилось руководить честными
рабочими, создавать крепко спаянный коллектив. А ничего этого не было в
моей нынешней деятельности. Каждый из нас почти всегда действовал в
одиночку, слоняясь повсюду, разнюхивая, выслеживая выслушивая людское
вранье. Конечно, и в этой работе есть нечто увлекательное. Но в тот день я
этого не ощущал. Как я вам уже говорил, мне была не по душе моя миссия в
Грэтли.
направились через двор к заводской конторе. Но Хичема догнал и остановил
один из мастеров, и я пошел дальше один. Неподалеку от входа в контору я
остановился, поджидая директора. Полицейский сержант, разговаривавший с
кем-то у ворот, подошел теперь ко мне. Это был молодой парень, вероятно,
недавно произведенный в сержанты и не в меру распорядительный. У него был
выступающий вперед подбородок, который в наших иллюстрированных журналах
всегда символизирует сильный характер, ум, стойкость, а в действительной
жизни, по моим наблюдениям, является лишь признаком безнадежной тупости.
совершенно неподвижно, а пытался бежать от него. - Я хотел бы взглянуть на
ваш пропуск.
к директору и сейчас еще нахожусь, так сказать, в его обществе, - как раз
поджидаю его здесь.
мужчина лет шестидесяти, с лицом, похожим, на хороший кусок филе, с
кустистыми бровями и аккуратно подстриженными седыми усами. Он напомнил
мне наших генералов прошлой войны. Он был в штатском, но чувствовалось,
что он только что сбросил военный мундир и в любую минуту может снова
оказаться в нем. И говорил он, конечно, отрывисто повелительным тоном.
одной и той же категории людей.
поставить кого-нибудь для контроля. Вообще я в последнее время замечаю
здесь черт знает какую расхлябанность.
необходимо иметь подчиненных. Какой смысл культивировать эту манеру
обращения, если некем командовать и некого муштровать?
вместе обходили завод. Да вот и он. Он вам подтвердит.
него внезапную немилость начальства, кинул мне на прощание долгий и
недобрый взгляд.
Тарлингтон, о котором вчера при мне говорили в баре. Я не удивился.
вижу, Стопфорд попал в столовую комиссию.
нас в списке опасных. Он коммунист.
озабоченность. - Но членов столовой комиссии выбирают сами рабочие, и, раз
они хотят Стопфорда, я ничего не могу поделать.
Завтра я буду говорить об этом на заседании правления. Вам известна моя
точка зрения. Мы выпускаем секретную продукцию, а на нашем заводе выбирают
коммунистов то в одну комиссию, то в другую, то в третью, между тем по
городу рыщут всякие беженцы из Германии. Бог знает, чем все это кончится.
Предупреждаю вас, я приму самые строгие меры. И здесь, на заводе, и в
городе... Самые строгие меры... - Он сухо кивнул нам обоим и удалился.
лестнице в контору.
всей округой... Он, собственно, землевладелец, но он и член нашего
правления, и местный мировой судья, и все что хотите. Человек безусловно
энергичный, умеет произнести эффектную речь в Неделю Военного Флота и все
такое. Но он перегибает палку. Вот теперь новая блажь: немецкие беженцы.
Вбил себе в голову, что все они шпионы и члены пятой колонны, и заставил
нас выгнать с завода одного очень способного химика-металлурга, австрийца.
Мы никак не могли его урезонить.
он заговорил опять деловым тоном. - Возьмите ваши письма, мистер Нейлэнд,
а копии я передам правлению. Записку к Робсону на Смитовский завод я вам
дал? Отлично. Но не поступайте туда, не дав мне знать. Нам и здесь нужны
люди.
что он видел меня в обществе начальства, я, должно быть, все еще казался
ему подозрительным, и он жалел, что нет повода отвести меня в участок. Я
приветливо улыбнулся ему и дружески помахал рукой, а затем пожалел об
этом. В нашей работе мы прибегаем к услугам местной полиции только в тех
случаях, когда это совершенно неизбежно, тем не менее не было никакого
смысла выходить из роли только затем, чтобы подразнить невзлюбившего меня
сержанта. Но в ту минуту мне этого хотелось, и я поддался своему
настроению.
майора Брембера, разгуливавшего в пуловере канареечного цвета и в
оранжевых спортивных шароварах до колен. Я готов был держать пари на что
угодно, что он и полковник Тарлингтон нашли бы общий язык, но прекрасно
понимал, что Тарлингтон гораздо более крупная фигура. (Мне доставляло
удовольствие называть их про себя без чинов. Меня всегда раздражают
штатские, которые упорно называют себя майорами и полковниками.) В
гостиной несколько человек пили чай и тихо разговаривали, но никого из
тех, кого я уже видел раньше, не было. Покуривая трубку, я довольно лениво
обдумывал то немногое, что успел узнать сегодня, но пока все это не
складывалось в единый цельный узор и не увязывалось с теми жалкими
обрывками сведений, скорее намеками, которые сообщили мне в отделе. Я
начинал думать, что даже и эти сведения о шпионаже в Грэтли неверны.
когда громкоговоритель разразился очередными сообщениями с фронта. Диктор
пытался нас уверить, будто серьезные осложнения, по-видимому, начавшиеся
на Дальнем Востоке, каким-то образом уравновешиваются тем, что мы сбили
парочку немецких истребителей и обстреляли из пулеметов несколько их
грузовиков в Ливии. Уже десять минут длилась эта вздорная болтовня, а до
конца передачи все еще было далеко, и нам грозило выступление
какого-нибудь второстепенного представителя власти с добрыми советами.
Поэтому я решил ретироваться из гостиной. Бар открывался значительно
позже, так что не имело смысла сидеть здесь и ждать.
проклинать себя за то, что ушел из гостиницы, но вдруг вспомнил о
маленьком театре-варьете в переулке неподалеку. Я ощупью добрался туда и
узнал, что первое представление только что началось. За два шиллинга мне
дали место в партере, рассчитанное, должно быть, на муравья, а не на
взрослого мужчину, так как ноги девать было некуда. Театр представлял
собою квадратную коробочку с одним ярусом. Крошечный оркестр, состоявший в
основном из немолодых и толстых женщин, то громыхал, то дребезжал. На
сцене плясали шесть белокурых "герлс", которых только с большой натяжкой
можно было назвать танцевальной группой. Как видно, кто-то в общих чертах
объяснил им, что делает кордебалет в ревю, и теперь они старательно
выполняли указания. "Наш популярный комик" Гэс Джимбл оказался пожилым
низеньким человечком с хриплым голосом. Он трудился, как негр, то
выскакивая на сцену, то убегая, непрерывно менял шутовские головные уборы
и бутафорские костюмы и обильно сдабривал свои монологи скабрезностями,
заставлявшими женщин на балконе визжать от смеха. Гэса нельзя было
упрекнуть ни в чем - разве только в том, что он не смешит. Но он все-таки
понравился мне больше, чем Леонард и Ларри, выступавшие словно в каком-то
меланхолическом бреду, и певица с радио, очень строгая, подчеркнуто
элегантная, вся в бусах и браслетах. Дама эта внушала робость, даже когда
была серьезна, и попросту приводила в ужас, когда становилась кроткой и
застенчивой. Шесть белокурых "герлс" все время возвращались на сцену, и
улыбки все больше застывали на их лицах, а ляжки все больше покрывались
пятнами. Мамзель Фифин, эта сенсация двух континентов, могучая широколицая
молодая особа, чьи фотографии занимали так много места в витринах у входа,
ни разу не появилась до самого антракта: ее приберегали для второго
отделения, которое она должна была "вывозить".