бросился в избу, баннться вместе с отцом он любил больше всего на свете,
Костя бросился за ним, и вскоре братья уже бежали огородом, разделявшим
высоко поднявшиеся темно-зеленые от обильного навоза кустики картошки и
многочисленные грядки всевозможной огородной всячины - и веселой редиски,
и уже начинавших важно распространяться на грядках ранних огурцов, и
разлапистых, приземистых пока кустиков помидоров, и задорно ощетинившегося
лука, и домовитой, спокойной капусты, и тонкого подсолнечника, и кукурузы,
и чеснока, и моркови, и какого-то особого сорта кабачков. И хотя Костя
оказался позади Васьки, и хотя это было несправедливо, он не решался его
обгонять, опасаясь попортить грядки, вот за это ни от отца, ни от матери
пощады ждать было нечего.
протекавшей там небольшой речки Выры.
Выра, особенно после снежных зим, довольно бурно разливалась и, бывало,
уносила какое-нибудь немудрящее, поставленное без должного предостережения
строеньице, раздергивая его по бревну на разных речных завалах и по
берегам.
одно стекло, окошком и широкой лавкой во всю стену, они сразу увидели
отца, сидевшего па лавке в одной исподней рубахе и почесывающего широкую,
волосатую грудь, при виде запыхавшихся сыновей хмурый Герасим, только что
вернувшийся из кузницы, где весь день сегодня ковал лошадей, а затем
сваривал поломанные оси телег, сразу просветлел, он любил сыновей,
родились они один за другим вскоре после женитьбы, и Герасим, хотя внешне
и обращался с ними по-крестьянски, с грубоватой прямотой, души в них не
чаял, Васек, на правах младшего, тотчас вскарабкался отцу на колени и со
смехом стал тереть ладошками его колючие щеки, от отца вкусно и загадочно
пахло дымом и окалиной, и Васек от наслаждения крепко зажмурился. Герасим
стянул с него рубашку, штанишки и легонько шлепнул ниже спины, подталкивая
к темной, разбухшей двери, сквозь щели которой прорывался крепкий пар.
меня постегаешь, а то у Васька силенок пока маловато.
скрылся в душном чреве бани, Герасим стащил с себя пропахшую потом,
заскорузлую под мышками рубаху и, заранее крякая от предстоящего
удовольствия, присоединился к сыновьям. Сильно пахло распаренной,
смолистой сосной, братья уже плескались друг в друга из деревянной шайки и
радостно взвизгивали. Герасим сказал "а ну, поберегись!", зачерпнул ковш
квасу из деревянного ведерка и шибанул его на раскаленные камни печи под
дымящийся огромный котел с горячей водой. Костя с братом, повизгивая,
ничком съехали на пол под лавку, а Герасим, посмеиваясь, хватая широко
открытым ртом пахучий, раскаленный пар, полез на широкую полку у самого
потолка, там он, охая и ворочаясь, долго лежал, истекая десятью потами и
чувствуя, как все легче и легче становится тело, как приятно горит кожа и
светлеет тяжелая от кузнечной гари голова, ои то и дело требовал от
сыновей пару погуще, и то Костя, то Васек срывались с места, плескали
квасом на раскаленные камни, подбрасывали заодно смолистые или березовые
поленья в огонь, заглянула в баню Евдокия, ошарашенно охнула от ударившего
в лицо, в глаза яростного, жгучего пара.
подальше. - Да вы тут живые хоть, а?
Евдокия, торопливо приказав сыновьям вымыть головы с мылом, прихлопнула
тяжелую, разбухшую дверь.
хлебного пара он, казалось, даже изнутри весь высветлился от копоти и
сажи, въевшихся в кожу за неделю, лицо очистилось и неузнаваемо побелело,
когда уже терпеть было невмоготу, он расслабленно спустился вниз,
зачерпнул ведром из бочки холодной воды и с отчаянным гоготом вылил на
себя, с восхищением любуясь отцом, братья забились в самый дальний угол,
опасаясь, что холодная вода достанет и до них. Васек, впрочем, и тут
отличился: выбрав момент, он подскочил к бочке, зачерпнул ковшом воды и
вылил себе на голову. Тысячи холодных пронзительных игл вонзились в его
тело, он хотел закричать, но судорогой перехватило горло, и он лишь
удушенно захрипел, Герасим подхватил сына на руки, увесисто шлепнул его по
спине, и после этого к нему вернулся голос. Все рассмеялись, а больше всех
сам Васек, и когда понемногу утихомирились, началось самое главное. В ход
пошли распаренные, горячие березовые веники, вначале Герасим, сдерживая
тяжелую руку, легонько похлестал сыновей, и кожа у них на спинах и по
бокам нежно заалела, затем Герасим улегся на лавку ничком, и братья в два
веника хлестали его изо всех сил, а он, охая и постанывая, все просил их
трудиться поусерднее и не жалеть ни собственных рук, ни веника, ни его
спины и кожи. После Герасим еще парился на полке, а затем, обмывшись сам,
обмыл сыновей, и все стали одеваться.
рубашонку, у Васька кружилась голова, ноги стали слабыми, словно набитые
пеньковыми хлопьями. Беззастенчиво рассматривая большое, в самой поре,
по-мужскому размашистое тело отца, Васек чувствовал некоторую робость и
удивление и в то же время испытывал безотчетную гордость, что у него такой
большой и сильный отец.
прикладывая горячую ладошку к широченной отцовской груди.
Костю, сопевшего рядом и все старавшегося залезть в ставшие узкими
холщовые штанишки, засмеялся от хорошего настроения после бани, от радости
жить и иметь вот таких сыновей. - Вы оба еще больше меня вымахаете, -
пообещал он. - Ну, давай, давай, давай выметывайся, а то еще матери
побаниться надо. Темнеть скоро начнет.
Костя, сидевший рядом, уже готов был растолкать его, но мать перехватила
его руку, и Герасим бережно отнес заснувшего сына на постель, у Васька во
сне было встревоженное и какое-то стремительное лицо, он в это время,
словно ласточка, несся, то взлетая высоко над землей, то опускаясь к ней
так, что распластанными руками задевал шелковистую, мягкую траву, то вновь
с жутким и сладким замиранием сердца взмывал вверх, к самым облакам. И это
состояние восторженного, захватывающего дух полета продолжалось чуть ли не
всю ночь.
красное, едва-едва наполовину показавшееся из-за леса солнце, он сорвался
и стремглав понесся вдоль улицы, разбрызгивая босыми ногами прохладную
росу с травы, ощущение бездумной радости продолжалось у него вплоть до
непонятного дня, когда в мире случилось чтото непоправимое и тяжкое, и он
видел застывшее, незнакомое лицо матери, шагавшей рядом с отцом за
скрипучей подводой, доверху загруженной мешками с продуктами,
приспособленными для переноски под крепкие мужицкие плечи и спины, он
вместе с другой мелюзгой бежал обочиной дороги долго, но ни мать, ни отец
не оглянулись на него, и он обиделся, отстал, сел под какой-то куст и стал
размазывать по лицу невольные, злые слезы, он не привык к такому
невниманию, и сердце его от незаслуженной обиды жестко и больно
колотилось. Отца, огромного, доброго, всемогущего, которого он любил
больше всего на свете, он так никогда потом и не увидел, в последующие
годы отец изредка приходил к нему лишь во сне, да и то в самые трудные,
невыносимые моменты. И появлялся он всегда одинаково: стаскивал шапку и
проходил прямо в нагольном полушубке в передний угол, садился на свое
обычное место во главе стола и молча, пристально начинал смотреть именно
на него, на Васька, в последний раз это случилось уже после немцев, перед
самым концом войны, в апреле, когда Евдокии под вечер принесли казенную
бумагу и она, едва взглянув на нее, цепляясь пальцами за стену, осела на
пол, и Васек, теперь уже десятилетний парнишка, сам побледнел, глядя на
похолодевшее лкцо матери, и, кинувшись к пей, что-то закричал. Он теребил
ее, силился, обхватив за плечи, поднять, и мертвая тяжесть матери вселяла
в него еще больший ужас.
попытки поднять ее, все старался ее напоить, вода из кружки выплескивалась
матери на шею, на грудь, и это еще больше пугало Васька. Мать открыла
глаза, они были пусты и бессмысленны, Васек притих, ждал.
пересохло в горле.
Евдокия, бессильно ерзая затылком по стене, опустошенное постоянной
работой тело не подчинялось ей больше.
Курской дуге, пишут, вишь... в сражении за Орел, вот, сынок.
вполголоса читать, Евдокия, ецва дошел он до геройской гибели связиста
сержанта Герасима Ивановича Крайнева, разрыдалась, и Васек долго не мог ее
успокоить. В окно весело светило солнце, и его яркие пятна на полу на
противоположной от окна стене все время двигались, жили. Евдокия глядела
на эти пятна пустыми глазами, вот теперь она была окончательно убита, и в
жизни ничего больше не оставалось, помогая себе непослушными руками, она
тяжело встала и под неотступным, как бы оберегающим взглядом Васька вышла.
Петух и три курнцы, первая живность после немцев во дворе, деловито
вытягивая головы, заглядывали в сарай, готовясь взлететь на нашест.
Евдокия тяжело опустилась на старую толстую колоду для рубки дров,
привезенную еще задолго до войны Герасимом. Она медленно и пристально
оглядела сарай, навес для дров, бревенчатый рубленый двор, ворота,
покрытые поверху затейливыми узорами из толстой жести. Вот и от войны, дал
бог, все уцелело, с другого конца поселок начисто выгорел, теперь в
Шилова Юлия
Бажанов Олег
Андреев Николай
Свержин Владимир
Браун Дэн
Никитин Юрий