временам. О гошподи! Не знают, на кого и вешаться. - Половину букв Семеновна
не выговаривала. - Ить он за кошевкой вшю дорогу не побежит, ить он ш ей
рядом шядет.
Лежишь - ну и лежи себе, не насбирывай что попало. Нашла за кого бояться -
за Настену!
Семеновна готова держать ее на привязи, от работы да от хозяйства не пускать
ни на шаг. А на кого, спрашивается, тут заглядываться, когда на всю деревню
один мужик, да и тот припадочный Нестор, которого и на войну-то из-за
болезни этой не взяли и за которым в четыре глаза смотрит, в шесть рук
хватается собственная баба. Михеич сам выпроваживал Настену за дверь: иди,
иди, дева, к бабам на посиделки, поговори, посмейся, ты молодая, чего с
нами, со стариками, киснуть.
ружья, хватится одного, другого, а ей и ответить нечего. На воров сваливать
нельзя: пойдет шум, начнут допытываться, доискиваться, и всплывет у
кого-нибудь нечаянная догадка: почему воруют только у Гуськовых? Не свой ли
человек рядом ходит, не своим ли пользуется, зная, где что лежит? Андрей
запретил даже близко намекать о себе отцу. Вот тут и выкручивайся. Семеновна
уж потеряла на днях ковригу, которую Настена унесла Андрею во вторую
встречу, - пришлось придумать, что заняла Надька. А что будет дальше?
отдельном узелке шерстяную вязаную кофту и, на всякий случай, если не
позарятся на кофту, дорогую и красивую серую оренбургскую шаль, которую
Андрей купил ей еще в первый год, как сошлись. Везла, чтобы обменять на
муку. Картошки с ведро она Андрею утащила, а муку отсыпать побоялась: ее и
всего-то в ларе осталось квашни на две. Будет у мужика мука - все легче:
можно стряпать лепешки и потихоньку прикусывать. Обменивать она станет как
бы для эвакуированной Маруси.
Настена, кстати, у Маруси и выменяла в прошлую зиму, так что тут правду от
неправды почти не отличить. Вся Карда знает, что Маруся со своими
ребятишками всю войну только тряпками и спасалась.
после крещенской заверти давно отпустил, утро было прохладное, но ясное и
податливое к теплу, чувствовалось, что днем отмякнет еще больше. Карька
сразу от деревни взял ходко и не терял рыси, кошевка по накатанной дороге
скользила, как по льду, весело поскрипывая полозьями. От полей, покрытых
снегами, поднималась парная синь, в воздухе перед окоемом мерещились стоячие
белесые полосы. На голых березах сидели молчаливые вороны и чистили крылья,
по-куриному оттопыривая их на сторону. Все вокруг, пригревшись, дышало
свободно и жадно. До весны еще жить да жить, а она уже сказывалась,
обещалась быть.
колени, лицом вперед. От подков в лицо летел снег; Настена жмурилась, но не
отвертывалась. Эта быстрая, с ветерком, езда, этот, казалось, протиснувшийся
не в свой черед, словно специально для нее выдавшийся, тронутый весной день
вызвали в Настене возбуждение, нетерпение, желание делать что-то наперекор
всем, даже себе. Хватит, насиделась курицей в курятнике - вперед, Настена!
Не бойся, Настена, - вперед! Радость твоя теперь должна быть особой
радостью, твоя печаль от всех должна быть далеко. А ты не трусь: гони,
скачи, не оглядывайся.
мужики: все вроде на месте, а не мужик, одна затея мужичья. Вот и этот такой
- ему только на облигации баб и подписывать. Не говорит, а всхлипывает, и
лицо как застиранное: сколько раз за жизнь умывался - все, как на материи,
осталось на нем, вот-вот местами покажутся дырки.
Здесь было тихо и мертво - ни ветерка, ни собственного звука, только цокал
копытами Карька. Лишь изредка с веток, дымя, опадал снег да чуть подрагивали
в вышине сходящиеся над дорогой острые верхушки деревьев - вот и вся жизнь.
схватил Настену сзади за ноги, повалил на себя и захрюкал. Настена ловко -
сама не думала, что так сумеет, - вывернулась и тут же вывалила его из
кошевки в снег; Карька испугался и поддал, а Настена не стала его
удерживать: пусть промнется товарищ уполномоченный, погорячит свою кровушку
ножками. Три с половиной года, как доска, жила одна, но на такого ни за что
никогда не позарилась бы. А теперь у нее есть мужик, не этому чета,
как-нибудь успокоит.
Настенино сопротивление за игру, снова полез к ней. Пришлось осадить его как
следует. Он захлопал глазами и притих, а через полчаса, словно вывернувшись,
уже хвастал женой, рассказывал о ребятишках. Настена успокоилась - давно бы
так - и заторопила Карьку.
повезло: оказалось, что есть и керосин, и провиант - самое главное, чем
можно прикрыться перед Михеичем. И сразу же явилась отговорка, которую она
представит свекру: мол, в первый день керосину не было, ждала, когда
привезут. Против такой причины возразить нельзя. Мылом Настена, конечно, не
разжилась, а спички и соль купила. Присмотревшись, выглядела еще свечи и
взяла пять штук - откуда, из какой церкви их сюда занесло, неизвестно. Сроду
Настена не помнила, чтоб в сельпо продавали свечи, а тут, как по заказу,
лежат, горюют, уже старые, почерневшие, погнутые. Три она отвезет домой, а
две оставит Андрею - все будет мужику чем посветить, когда понадобится, все
иной раз станет веселее.
легко обменяла кофту на полпуда муки, шаль не пришлось даже показывать. Это
так ее обрадовало, что на ночь глядя она засобиралась было обратно, да,
слава богу, одумалась. Ночью спала и не спала, слышала сквозь стены, как
хрумкает сено Карька, как отряхивается он от мороза и перебирает ногами.
Помаялась, помаялась, тихонько поднялась, запрягла Карьку, тайком от
хозяйки, знакомой солдатки, у которой остановилась, подбросила в кошевку
сена на день коню и выехала. Ни одна собака не брехнула ей вслед, ни один
звук не отделился от пристывшей во сне деревни.
непонимающе остановился: дорога домой шла прямо. Озлясь, Настена огрела его
вожжами. Опять, как и вчера, ее охватило нетерпение, от него она вся
тряслась, как в лихорадке, и готова была выскочить из саней и бежать поперед
Карьки. Скорей, скорей! Знала, что нельзя гнать коня через Ангару: угодит
где-нибудь в расщелину и останется без ноги, - и все-таки погнала. Она
торопилась затемно, чтобы ее не увидели, проскочить Рыбную. Сердце
колотилось во всю мочь, и, поддаваясь ему, Настена подпрыгивала, вертелась
на подстеленной сверху дохе, размахивала вожжами и выкрикивала какие-то
непонятные и жуткие слова. Скорей, скорей...
вожжи. Теперь недалеко. Вся ее лихорадка как-то разом пропала, на душу пала
пустота. Где-то в груди горчило, будто она наглоталась дыму, а отчего,
Настена не знала.
воровать. А ведь это только начало - что с тобой, Настена, будет дальше? Но
вины она за собой все-таки не чувствовала, не признавала, хотелось лишь
краешком глаза заглянуть вперед, подсмотреть, чем все это кончится.
по наледи в открывающийся с берега распадок.
привернув коня вожжой к оглобле, оставила его на речке и тихонько подошла к
зимовейке. Он спал, натянув на голову полушубок. И только когда Настена
стала открывать дверку - его будто взрывной волной сбросило с нар, едва
удержался на ногах. И вот теперь, взлохмаченный и ошалелый, он стоял перед
Настеной, все еще не в силах поверить, что это она, и испытывая противное и
досадливое чувство, что так перед ней напугался.
вывернутая вправо фигура и то же широкое, по-азиатски приплюснутое курносое
лицо, заросшее черной клочковатой бородой. Глубоко посаженные глаза смотрели
вызывающе и цепко, по шее неспокойно взад-вперед, как челнок, ходил острый
кадык. И похудел, осунулся, поджался, а не надломился - видно, что сила и
крепость еще остались, казалось, тронь - и зазвенит, спружинит от любого
удара. Он, знакомый, близкий, родной Настене человек, и все же чужой,
непонятный, не тот, кому она знала, что говорить и как спрашивать, и кого
провожала три с половиной года назад.
ты тут. Ты не думай, никто не видел. Я уж сегодня из Карды прикатила, пока
ты тут спал. Кой-чего привезла тебе на черный день.
заметила, что одна щека у него обморожена, на ней темнело пятно.
Настена шагнула было к двери, но он остановил:
Конан-Дойль Артур
Куликов Роман
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Посняков Андрей