Чтение 7–й страницы книги ~Высокая вода венецианцев~

- Вы спрашивали, который час? - проговорила я неуверенно.

- Домой! - вдруг приказал он тихо. И добавил похабным тенорком: - Живо!

Что прозвучало как "щиво!".

И я почему-то испугалась до спазма в желудке, обрадовалась, оглохла, попятилась, повернулась и пошла на слабых ногах в сторону главного входа - не оборачиваясь, испытывая дрожь облегчения, какая сотрясает обычно тело после сильного зряшного испуга.

Я уходила из Института культуры, оставив в аудитории соломенную шляпу, тетрадь учета посещений студентов и ручные часы, которые по старой пианистической привычке всегда снимала на время занятий.

Я уходила все дальше, спиной ощущая, какая страшная тяжесть, какой рок, какая тоска покидают в эти минуты обреченно ожидающего меня в нашей аудитории мальчика в розовой атласной рубахе.

Ни разу больше я не появилась в Институте культуры, поэтому в моей трудовой книжке не записано, что год я преподавала в стенах этого почтенного заведения. Не говоря уже о том, что и сама трудовая книжка в настоящее время - всего лишь воспоминание, к тому же не самое необходимое.

А пенсия... До пенсии все еще далеко.

Режиссерский сценарий побежал у меня живее - любое чувство изнашивается от частого употребления, тем более такая тонкая материя, как чувство стыда.

Пошли в дело ножницы. Я кроила диалоги и сцены, склеивала их, вписывая между стыками в скобках: "крупный план", или "средний план", или "проход".

Когда штука была сработана, Анжелла с углубленным видом пролистала все семьдесят пять страниц, почти на каждой мелко приписывая перед пометкой "крупный план" - "камера наезжает".

Из республиканского Комитета по делам кинематографии тем временем подоспела рецензия на сценарий, где некто куратор Шахмирзаева X. X. сообщала, что в настоящем виде сценарий ее не удовлетворяет, и предлагала внести следующие изменения, в противном случае... и так далее.

Поправки предлагалось сделать настолько неправдоподобно идиотские, что я даже не берусь их пересказать. Да и не помню, признаться. Кажется, главного героя требовали превратить в свободную женщину Востока, убрать из милиции, сделать секретарем ячейки; бабушку перелицевать в пожилого подполковника-аксакала и еще какую-то дребедень менее крупного калибра.

И опять я вскакивала, бежала как в муторном сне по длинным кривоколенным коридорам "Узбекфильма", и за мной бежали ассистенты и костюмеры, возвращали, водворяли в русло.

Месяца через полтора я потеряла чувствительность - так бывает во сне, когда занемеет рука или нога и снится, что ее ампутируют, а ты руководишь этим процессом, не чувствуя боли, и потом весь остаток сна с противоестественным почтением носишься, как с писаной торбой, с этой отрезанной рукой или ногой, не зная, к чему ее приспособить и как от нее отделаться.

Мы внесли деньги в жилищный кооператив, и на очередном безрадостном желтоглинном пустыре, в котором мама все же сумела отыскать некую привлекательность - кажется, прачечную неподалеку, - экскаваторы стали рыть котлован - такой же страшный, пустынный, желтоглинный...

Я уже ничего не писала, кроме сценария, переставляя местами диалоги, меняя пол героям, вводя в действие новых ублюдочных персонажей; когда казалось, что все это пройдено, очередная инстанция распадалась, как сувенирная матрешка, и передо мной являлась следующая инстанция, у которой к сценарию были свои претензии.

Я впала в состояние душевного окоченения. У меня работали только руки, совершая определенные действия: резать, клеить, стучать на машинке. Мама не могла нарадоваться на эту кипучую деятельность и каждый день приходила вымыть посуду, потому что я забросила дом.

Анжелла вызванивала меня с утра, требуя немедленно - возьми такси! - явиться, помочь, посоветовать... Целыми днями я хвостом болталась за ней по коридорам и пыльным павильонам "Узбекфильма". Изображались муки поиска актера на главную роль - Анжелла рылась в картотеке, веером раскладывала на столе фотографии скуластых раскосых мальчиков, студентов Театрального института.

Все уже знали, кто будет играть главную роль. Меня же все еще согревала идиотская надежда: найдем, найдем, ну должен он где-то быть - пусть скуластый и раскосый, но обаятельный, мягкий, талантливый мальчик с растерянной улыбкой.

- Малик Азизов... - читала Анжелла на обороте очередной фотографии. - Как тебе этот, в фуражке?

Я пожимала плечами.

- Симпатичный, нет?

- Просто симпатяга! - встревала Фаня Моисеевна.

Анжелла смешивала карточки на столе, выкладывала их крестом, выхватывая одну, другую...

- Вот этот... Турсун Маликов... как тебе?

Я тяжело молчала. Все эти претенденты на главную роль в фильме были похожи на моих пастухов из Института культуры.

- Что-то в нем есть... - задумчиво тянула Анжелла, то отодвигая фото подальше от глаз, то приближая.

- Есть, определенно есть! - энергично кивала Фаня Моисеевна, закуривая тонкую сигарету. - Эдакая чертовщинка!

- Боюсь, никто, кроме Маратика, не даст образ... - вздыхала Анжелла.

- Только Маратик! - отзывалась Фаня Моисеевна.

- Да, но как его уговорить! - восклицала Анжелла с отчаянием.

Она любила своего ребенка любовью, испепеляющей всякие разумные чувства, исключающей нормальные родственные отношения. Из их жизни, казалось, выпал важнейший эмоциональный спектр - отношения на равных. Мать либо заискивала перед сыном, либо наскакивала на него кошкой со вздыбленной шерстью, и тогда они оскорбляли друг друга безудержно, исступленно.

Разумеется, он был смыслом ее существования.

Разумеется, все линии ее жизни сходились в этой истеричной любви.

Разумеется, моя незадачливая повесть была выбрана ею именно потому, что пришло время воплотить ее божка на экране...

Когда несколько лет спустя, уже в Москве, меня догнала весть о гибели Маратика в автомобильной катастрофе (ах, он всегда без разрешения брал отцовскую машину, и бессильная мать всегда истерично пыталась препятствовать этому!), я даже зажмурилась от боли и трусости, не в силах и на секунду представить себе лицо этой женщины.

Из Москвы Анжелла выписала для будущего фильма оператора и художника.

Хлыщеватые, оба какие-то подростковатые, друг к другу они обращались: Стасик и Вячик - и нежнейшим образом дружили семьями лет уже двадцать.

У одного были жена и сын, у другого - жена и дочь, и оба о женах друг друга как-то перекрестно упоминали ласкательно: "Танюша", "Оленька"...

Они постоянно менялись заграничными панамками, курточками и маечками. Я не удивилась бы, если б узнала, что эти ребята живут в одном номере и спят валетом - это вполне бы вписывалось в их сдвоенный образ... Да если б и не валетом - тоже не удивилась бы.

Анжелла очень гордилась тем, что ей удалось залучить в Ташкент профессионалов такого класса. Я, правда, ни о том ни о другом ничего не слышала, но Анжелла на это справедливо, в общем, заметила, что я ни о ком не слышала, об Алле Пугачевой, вероятно, тоже...

- Что, скажешь, ты не видела классную ленту "Беларусьфильма" "Связной умирает стоя"?! - брезгливо спросила Анжелла.

Мне пришлось сознаться, что не видела.

- Ты что - того? - с интересом спросила она. - А "Не подкачай, Зульфира!" - студии "Туркменфильм", в главной роли Меджиба Кетманбаева?.. А чего ты вообще в своей жизни видела? - после уничтожительной паузы спросила она.

- Так, по мелочам, - сказала я, - Феллини-меллини... Чаплин-маплин...

- Снобиха! - отрезала она. (Когда она отвлеклась, я вытянула из сумки записную книжку и вороватым движением вписала это дивное слово.)

Выяснилось, что Стасик, оператор, как раз снимал фильм "Связной умирает стоя", а художник, Вячик, как раз работал в фильме "Не подкачай, Зульфира!".

По случаю "нашего полку прибыло" Анжелла закатила у себя грандиозный плов.

На кухне в фартуке колдовал над большим казаном Мирза: мешал шумовкой лук и морковь, засыпал рис, добавлял специи. На его худощавом лице с мягкой покорно-женственной линией рта было такое выражение, какое бывает у пожилой умной домработницы, лет тридцать живущей в семье и всю непривлекательную подноготную этой семьи знающей.

Он был еще не сильно пьян, даже не качался, и мы с ним поболтали, пока он возился с пловом. Он рассказал о величайшем открытии, сделанном учеными буквально на днях, - что-то там с полупроводниками, - бедняга, он не знал, что рассказывать мне подобные вещи - все равно что давать уроки эстетики дождевому червю. Но я слушала его с заинтересованным видом, кивая, делая участливо-изумленное лицо. Не то чтобы я лицемерила. Просто мне доставляло безотчетное удовольствие следить за движениями его сноровистых умных рук и слушать его голос - он говорил по-русски правильно, пожалуй слишком правильно, с лекционными интонациями.

Вообще, здесь он был единственно значительным и, уж без сомнения, единственно приятным человеком.

За столом ко мне подсел оператор, Стасик, и, дыша коньяком, проговорил доверительно и игриво:

- Я просмотрел ваш сценарий... Там еще есть куда копать, есть!

Я кивнула в сторону огромного блюда со струящейся желто-маслянистой горой плова, в которой, как лопата в свежем могильном холмике, стояла большая ложка, и так же доверительно сказала:

- Копайте здесь.

Он захохотал.

- Нет - правда, там еще уйма работы. Надо жестче сбить сюжет. Не бойтесь жесткости, не жалейте героя.

- Чтоб связной умирал стоя? - кротко уточнила я.

А через полчаса меня отыскал непотребно уже пьяный Вячик. Он говорил мне "ты", боролся со словом "пространство" и, не в силах совладать с этим трудным словом, бросал начатое, как жонглер, упустивший одну из восьми кеглей, и начинал номер сначала.

- А как ты мыслишь художссно... посра... просра... просраста фильма? - серьезно допытывался он, зажав меня в узком пространстве между сервировочным столиком и торшером, держа в правой руке свою рюмку, а левой пытаясь всучить мне другую. - У тебя там в ссы... ссынарии... я просра... поср... простарства не вижу...

Целыми днями Анжелла с "мальчиками" - Стасиком, Вячиком и директором фильма Рауфом - "искали натуру". Они разъезжали на узбекфильмовском "рафике" по жарким пригородам Ташкента, колесили по колхозным угодьям, по узким улочкам кишлаков.

Я не могла взять в толк - зачем забираться так далеко от города, создавая массу сложностей для съемок фильма, в то время как в самом Ташкенте, в старом городе, зайди в любой двор и снимай самую что ни на есть национальную задушевную драму - хоть "Али-бабу", хоть "Хамзу", хоть и нашу криминальную белиберду.

Помню, я даже задала этот вопрос директору фильма Рауфу.

- Кабанчик, - сказал он мне проникновенно (он со всеми разговаривал проникновенным голосом и всех, включая директора киностудии, называл "кабанчиком", что было довольно странным для мусульманина). - Чем ты думаешь, кабанчик? Если не уедем, где я тебе командировочных возьму?

И я, балда, поняла наконец: снимая фильм в черте города, съемочная группа лишилась бы командировочных - 13 рублей в сутки на человека.

Раза два и меня брали с собой на поиски загородных объектов.

Для съемок тюремных эпизодов выбрали миленькую, как выразилась Анжелла, тюрьму, только что отремонтированную, с железными, переливающимися на солнце густо-зеленой масляной краской воротами.

Съемочная группа дружной стайкой - впереди какой-то милицейский чин, за ним щебечущая Анжелла в шортах, Стасик в кепи и с кинокамерой на плече, пьяный с утра Вячик, мы с Рауфом - прошвырнулась по коридорам пахнущего краской здания, энергично одобряя данный объект.

Нас даже впустили во внутренний - прогулочный - двор, при виде которого я оторопела и так и простояла минут пять, пока остальные что-то оживленно обсуждали.

Прогулочный двор тюрьмы представлял собой нечто среднее между декорацией к модернистскому спектаклю и одной из тех гигантских постмодернистских инсталляций, которые в западном искусстве вошли в моду лет через пять.

Это была забетонированная площадка, со всех сторон глухо окруженная бетонной высокой стеной, с рядами колючей проволоки над ней. Вдоль торцовой стены - как сцена - возвышался подиум с двумя ведущими к нему ступенями. На подиуме рядком стояли три новеньких унитаза, по-видимому, установленные на днях в ходе ремонта. Они отрадно сверкали эмалью под синим майским небом, свободным - как это водится в тех краях - от тени облачка.

Течет ре-еченька по песо-очечку, бережочки мо-оет... -

послышалось мне вдруг. Запрокинув голову, я пересчитала взглядом зарешеченные окна вверху. Нет, показалось. Щелк ассоциативной памяти.

Ты начальничек, винтик-чайничек, отпусти до до-ому...

- Ах, какие дивные параши! - воскликнул Вячик. - Задрапировать их, что ли! Под королевский трон! Под кресло генсека ООН!

И Стасик, вскинув камеру, принялся снимать постмодернистскую сцену с тремя унитазами...

После длительных поисков Анжелла и мальчики остановили свой выбор на районном центре Кадыргач - была такая дыра в окрестностях Ташкента. Для съемок фильма на лето сняли большой, типично сельский дом с двориком, принадлежащий, кажется, бухгалтеру колхоза, и - для постоя всей съемочной группы - верхний этаж двухэтажной районной гостиницы "Кадыргач".

Стояла жара - еще не пыльный августовский зной, а душный жар середины мая. Не знаю, какую культуру, кроме хлопка, выращивал колхоз "Кадыргач", но в местной гостинице и закрытой столовой обкома, куда нас однажды по ошибке пустили пообедать (потом опомнились и больше уже не пускали. Смутно помню очень мясные голубцы по двенадцать копеек порция, жирный плов и компот из персиков), - во всем этом благословенном пригороде произрастали, реяли, парили, зависали в плывущем облаке зноя и, кажется, охранялись обществом защиты животных зудящие сонмища мух.

Гостиница производила странное впечатление. Первый этаж - просторный, с парадным подъездом, с мраморными панелями и полом и даже двумя круглыми колоннами в холле - выглядел вполне настоящим зданием. Второй же этаж казался мне декорацией, спешно возведенной к приезду съемочной группы. Это были узкие номера по обеим сторонам безоконного и оттого вечно темного коридора, разделенные между собой тонкими перегородками.

Впрочем, в номере оказался унитаз - удобство, о котором я и мечтать не смела. Унитаз был расколот сверху донизу - то ли молния в него шарахнула, то ли ядрами из него палили, - но трещину заделали цементом, и старый ветеран продолжал стойко нести свою невеселую службу.

Анжелла сняла "люкс" в противоположном конце коридора - две смежные комнатки с такой же командировочной мебелью. В гостиной, правда, стояли несколько кресел образца куцего дизайна шестидесятых годов.

Вокруг Анжеллы крутились пять-шесть девочек от восемнадцати до шестидесяти лет - костюмерши, гример, ассистентки. Появился второй режиссер фильма Толя Абазов - образованный, приятный и фантастически равнодушный ко всему происходящему человек, - он единственный из всей группы не имел претензий к моему сценарию, поскольку не читал его.

(Кажется, он так и не прочел его никогда. За что я до сих пор испытываю к нему теплое чувство.)

Первые дни в "люксе" шли репетиции - сидя в кресле и разложив на коленях листки сценария, Анжелла лениво отщипывала по сизой виноградине от тяжелой кисти. Репетировали небольшой эпизод из середины фильма.

Если до того рухнули все мои представления о работе режиссера над сценарием, то сейчас полетело к черту все, что я знала и читала когда-либо о работе режиссера с актерами.

С утра Толя Абазов привозил из Ташкента в "рафике" двух студентов Театрального института, занятых в эпизоде. Один репетировал роль уголовника, другой - роль лейтенанта милиции.

Оба мальчика выглядели если не близнецами, то уж во всяком случае родными братьями. Текста сценария оба, естественно, не знали, и, как выяснилось, к актерам никто и не предъявлял подобных вздорных требований. А я, как на грех, почему-то нервничала, когда вместо текста актер нес откровенную чушь. Эта моя реакция неприятно меня поразила. Я была уверена, что мое авторское самолюбие благополучно издохло, но выяснилось, что оно лишь уснуло летаргическим сном и сейчас зашевелилось и замычало.

- Не психуй, - раздраженно отмахивалась Анжелла. - Мы же потом наймем укладчицу!

Слово "укладчица" вызывало в моем воображении грузных женщин в телогрейках, с лопатами, выстроившихся вдоль полотна железной дороги, а также шпалы, рельсы, тяжело несущиеся куда-то к Семипалатинску поезда...

- Толя, что значит - "наймем укладчицу"? - тревожным полушепотом спросила я у Абазова.

Тот посмотрел на меня безмятежным взглядом и проговорил мягко:

- Приедет блядь с "Мосфильма". Заломит цену. Ей дадут. Она всем даст. Потом будет сидеть, задрав ноги на кресло и сочинять новый текст в соответствии с артикуляцией этих ферганских гусаров.

- Как?! - потрясенно воскликнула я. - А... а сценарий!! А... все эти инстанции?! "Образ героя не отвечает"?!

Он нагнулся к блюду с фруктами и, оторвав синюю гроздку, протянул мне:

- Хотите виноград?..

Буквально репетиции проходили так.

- Ты входишь оттуда, - приказывала Анжелла одному из мальчиков, репетирующему роль подследственного. - А ты стоишь там, - указывала она пальцем мальчику, репетирующему роль следователя.

- Да нет, Анжелла, нет!! - взвивался оператор Стасик, который с самого своего приезда ревностно выполнял обязанности Старшего Собрата по творчеству. - Куда это годится, ты разрушаешь всю пространственную концепцию. Это он, наоборот, должен стоять там, а тот - выходить оттуда! Это ж принципиально разные вещи!

Потоптавшись у дверей, мальчик, репетирующий подследственного, делал нерешительный шаг в сторону окна, где стоял его товарищ, репетирующий следователя, и говорил неестественно бодрым голосом:

- Здорово, начальник! Вызывал?

- Там нет этого идиотского текста!! - вопила я из своего угла. - Почему вы не учите роль?!

- Отстань, приедет укладчица, всех уложит, - огрызалась Анжелла. - Не мешай репетировать. Сейчас главное - как они двигаются в мизансцене. А ты не стой, как козел! - обращалась она к мальчику. - Ты нахальней так: "Здорово, начальник! Вызывал?"

- Учите роль, черт возьми! - нервно вскрикивала я.

- Нет-нет, Анжелла, я принципиально против этой мизансцены! - Стасик вскакивал с кресла - атласно выбритый, в белом кепи и белой маечке с картинкой на груди - задранные женские ножки - и надписью по-английски: "Я устала от мужчин". - Он должен стоять вот здесь, повернувшись спиной к вошедшему, и когда тот входит и говорит: "Здорово, начальник, вызывал?" - поворачивается...

- И камера наезжает, - подхватывала Анжелла, - и глаза крупным планом... Ну, пошел, - предлагала она несчастному студенту, - оттуда, от дверей...

- Здорово, начальник! Вызывал? - вымученно повторял мальчик, косясь на Анжеллу.

- Да не так, не так, более вкрадчиво: "Здорово, начальник, вызывал?"

- Здорово, нача-альник...

- Нет. - Анжелла откидывалась в кресле, сидела несколько мгновений, прикрыв глаза, потом говорила мне устало: - Покажи ему, как надо.

Я шла к двери, открывала и закрывала ее, делая вид, что вошла, скраивала на лице ленивое и хитрое выражение, одергивала воображаемую рубаху, рассматривала воображаемые сандалии на грязных ногах и - столько интеллектуальной энергии уходило у меня на эти приготовления, что когда я наконец открывала рот, то говорила приветливо и лукаво, как актер Щукин в роли Ленина:

- Здорово, начальник! Вызывал?..

После того как на главную роль в фильме был утвержден Маратик, я перестала интересоваться актерами, приглашенными на роли остальных героев.

Толя Абазов съездил в Москву и привез двух актеров, кажется - Театра Советской Армии. Один должен был играть Русского Друга, впоследствии убитого уголовной шпаной (трагическая линия сценария), второй, маленький верткий армянин с печальными глазами, играл узбекского дедушку главного героя (комическая линия сценария). Ребята были бодры, по-столичному ироничны и всегда поддаты. Они приехали подзаработать и поесть фруктов и шашлыков.

На роль бабушки главного героя (лирическая линия сценария) привезли из Алма-Аты народную артистку республики Меджибу Кетманбаеву - плаксивую и вздорную старуху со страшным окаменелым лицом скифской бабы. Она затребовала высшую ставку - 57 рублей за съемочный день, "люкс" в гостинице и что-то еще невообразимое - кажется, горячий бешбармак каждый день.

Директор фильма Рауф приезжал увещевать бабку.

- Кабанчик, - говорил он ей плачущим голосом, - ты ж нас режешь по кусочкам! Где я тебе бешбармак возьму, мы ж и так тебе народную ставку дали. Кушай народную ставку, кабанчик!

(В конце концов она повздорила с Анжеллой и уехала, не доснявшись в последних трех эпизодах. Я, к тому времени совсем обалдевшая, вяло поинтересовалась, что станет с недоснятыми эпизодами.

- Да ну их на фиг, - отозвалась на это повеселевшая после отъезда склочной бабки Анжелла. - Вот приедет укладчица, она всех уложит... )

В один из этих дней Анжелла с гордостью сообщила, что музыку к фильму согласился писать не кто иной, как сам Ласло Томаш, известный композитор театра и кино.

Дальше следовала насторожившая меня ахинея: будто бы Ласло Томаш, прочитав наш сценарий, пришел в такой восторг, что, не дождавшись утра, позвонил Анжелле ночью.

- Не веришь? - спросила Анжелла, взглянув на мое лицо. - Спроси сама. Он приезжает сегодня и в три часа будет на "Узбекфильме".

Мы околачивались на студии - подбирали костюмы, смотрели эскизы Вячика к фильму. Основной его художественной идеей была идея драпирования объектов. Всех.

- Драпировать! - убеждал он Анжеллу. Это было единственное трудное слово, которым он владел в любом состоянии. - Драпирование - как мировоззрение героя. Он - в коконе. Весь мир - в коконе. Складки, складки, складки... Гигантские складки неба... гигантские складки гор...

- Слушай, где небо, где горы? - слабо отбивалась Анжелла. - Главный герой - следователь милиции. Маратик не захочет драпироваться.

Между тем было, было что-то в этой идее, которой посвятил свою жизнь Вячик. В первые дни Анжелла, обычно подпадавшая под очарование творческих идей свежего человека, дала ему волю. И наш художник всего за несколько часов до неузнаваемости задрапировал дом главного бухгалтера: развесил по стенам, по люстрам, по стульям какие-то дымчатые прозрачные ткани. Все эти воздушные шарфы и шлейфы колыхались и нежно клубились в струях сквозняков. А поскольку левое крыло дома осталось обитаемым и по двору время от времени сновали какие-то юркие молчаливые женщины - дочери, невестки, жены бухгалтера, - то все это сильно смахивало на декорации гарема.

Правда, в первый день съемок, примчавшись на гремящем мотоцикле, Маратик навел порядок на съемочной площадке. Он посрывал все драпировки мускулистой рукой каратиста, покрикивая:

- Оно по голове меня ползает! Я что - пидорас, что ли, в платочках ходить?

И директор фильма Рауф успокаивал полуобморочного Вячика:

- Кабанчик, ну не скули - какой разница, слушай - тряпка туда, тряпка сюда... Все спишем, кабанчик!

В три мы спохватились, что забыли позвонить на проходную, заказать пропуск для Ласло Томаша, а на проходной сидел-таки вредный старикашка. Вернее, он не сидел, а полулежал за барьером на сдвинутых стульях, накрытых полосатым узбекским халатом, и весь день пил зеленый чай из пиалы. Старик то ли притворялся, то ли действительно находился в крепкой стадии склероза, только он совсем не помнил лиц, ни одного. Он не помнил лица директора студии. Но обязанности свои помнил.

По нескольку раз в день он заставлял демонстрировать бумажку пропуска или красные членские книжечки творческих союзов.

Выскочишь, бывало, за пивом - проходная пуста. И вдруг на звук твоих шагов из-за барьера вырастает, как кобра, на длинной морщинистой шее голова старикашки: "Пропск!"

Ну, покажешь членский билет, чего уж... Бежишь назад с бутылками пива - над барьером проходной опять всплывает сморщенная башка, покачивается: "Пропск!" Етти твою, дед, я ж три минуты назад проходил! Нет, хоть кол ему на голове... "Пропск!"

Так что Анжелла попросила меня спуститься, вызволить на проходной Ласло Томаша.

Я сбежала по лестнице, пересекла виноградную аллею узбекфильмовского дворика. Навстречу мне шел высокий человек в очках, с крючковатым маленьким носом.

- Вы - Ласло? - спросила я как можно приветливей. - Ради бога, извините, мы забыли заказать пропуск. Вас, наверное, охранник не пускал?

Он внимательно и сумрачно взглянул на меня сверху. Производил он впечатление человека чопорного и в высшей степени респектабельного; назидательно приподняв одну бровь, отчего его маленький крючковатый нос стал еще высокомернее, он сказал:

- ВехОятно, сОбихался не пускать... Но я егО схазу выхубил. На всякий случай.

(Он одновременно грассировал и по-волжски окал. Так бы мог говорить Горький-Ленин, если б был одним человеком.)

- ... Как?.. - вежливо переспросила я, полагая, что ослышалась. В конце концов, Ласло был венгром и в Союзе жил только с 65-го года.

- Да так... Саданул сапОгом пО яйцам и - будь здОхов, - пояснил он, не меняя назидательного выражения лица. - Вон он, валяется квех-ху жопОй. С кем имею честь столь пхиятнО беседОвать?

- Я автор сценария, - пробормотала я, косясь в сторону проходной, где и правда старик охранник неподвижно лежал (как всегда, впрочем) на сдвинутых стульях.

После этих моих слов Ласло Томаш повалился мне в ноги. Лбом он крепко уперся в пыльный сандалий на моей правой ноге и замер. Я в полной оторопи смотрела на его шишковатую плешь, окруженную легким седоватым сорнячком, и не могла сдвинуть ногу, к которой он припал, как мусульманин в молитвенном трансе.

С полминуты длилась эта дикая пантомима, наконец Ласло вскочил, поцеловал мне руку и стал говорить, как ему понравился сценарий, какие в нем легкие, изящные диалоги и прочее - вполне приятный и светский, ни к чему не обязывающий разговор. На мгновение я даже подумала, что все мне привиделось.

- Вы... вытрите, пожалуйста... вот здесь, - пролепетала я, показывая на его лоб с грязноватой плетеночкой следа от моего сандалия.

За те три минуты, в течение которых мы поднимались по лестнице и шли по коридорам студии, я успела узнать, что Ласло - последний венгерский граф Томаш, что он расстался с женой, не сумевшей родить ему сына, который бы унаследовал титул, что недавно он перешел из лютеранства в православие и нынче является монахом в миру; что ленинградский Кировский театр готовит к премьере его новый балет "Король Лир", и нет ли у меня с собой какой-нибудь крепящей таблетки, поскольку с утра у него - от дыни, вероятно, - сильнейший понос.

Через полчаса мы сидели в маленькой студии и смотрели куски отснятого материала: кадр - бегущий куда-то Маратик, кадр - немо орущий в камеру Маратик, кадр - довольно профессионально дерущийся Маратик; два-три кадра, в которых старая хрычовка Меджиба Кетманбаева небрежно отрабатывала свою народную ставку в немой сцене с внуком - Маратиком, и несколько долгих кадров мучительного вышагивания по коридорам здания милиции задушевно (беззвучно, разумеется) беседующих Маратика с артистом Театра Советской Армии.

Когда зажегся свет, я услышала тяжелый вздох Толи Абазова.

- ГениальнО! - твердо и радостно проговорил Ласло Томаш. - ПОздхавляю вас, Анжелла! ПОздхавляю всю съемОчную гхуппу! ЭтО будет лента года. Я напишу очень хОгОшую музыку. Я уже слышу ее - вступление. ЭтО будет двОйной свист.