Чтение 7–й страницы книги ~Фитиль для керосинки~

-- Бобе, майне таере Бобе! Их бет дир, леб нох а гундерт ер!59

-- Ты хитрый! Ешефича!.. Ты все хочешь быть молодым... нет, нет... и хватит об этом... я все равно не поеду на твоей машине... а если ты мне разменяешь рубль по десять копеек, то я смогу всем дать у входа... Она собралась потихоньку, в отдельный затрепанный кошелечек с кнопочкой посредине сложила разменяный рубль, в карман длинной черной юбки засунула другой кошелек потолще и побольше размером, натянула старое, но вполне приличное и не засаленное, как обычно у старух, пальто, далеко не закрывавшее юбку, проверила ключи... после этого взяла самодельную можжевеловую очень удобную палку с длинной загнутой ручкой, на которую можно было опереться даже локтем, и вышла из двери. Девяносто ей исполнилось два месяца назад. Пышно это событие не справляли. Но все соседи откуда-то узнали, и оно почему-то стало событием и для них. Приходили. Звонили в дверь и поздравляли, хотя могли это сделать и во дворе... но приходили... она не то что бы дружила с ними, с соседями, но когда знала, что кому-то из них плохо, шла и просто помогала, а не спрашивала, надо ли помочь... еще когда молодая была... она же тут уже не один десяток лет живет на этом самом месте. У них забирали мужей, она не боялась позвонить в дверь... а забирали обоих родителей, так не боялась пойти покормить оставшихся детей... а когда у нее случилась беда, и никто не позвонил в дверь, а на улице, чтобы не обидеть, переходили на другую сторону и не здоровались, она не обижалась... люди есть люди... одни так живут, другие -- так... "Сколько мне тогда было? Шестьдесят? Ну, чего можно бояться в шестьдесят? Я же не знала, что проживу до девяносто?!" Она не любила вспоминать все подряд -- "валить в кучу", а если вспоминала что-то, то так подробно, будто это происходило сейчас, и она просто пересказывает слепому, чтобы он знал...

Каждый раз она рассказывала ему историю и не обязательно о себе, но сегодня день был особенный, и после рассказа она позволила себе спросить: "Готеню, ду бист хот нит фаргесен -- их хоб до алейн геблибн? Готеню, их бет дир... нит фаргес оф мир... их нор дермон дир..."60 На ступеньках по выходе она раздала приготовленный рубль из кошелечка -- "Зайт гезунт! Зайт гезунт! Зайт гезунт!" и поковыляла в горку к остановке. Путь ей предстоял неблизкий, но она хорошо знала его и еще знала, что обязательно доедет до места... троллейбус, метро с пересадкой, автобус -- всего часа два в один конец... у ворот кладбища она остановилась перевести дух и оглядеться -- ей тут было кого навестить. Она постояла минут пять и отправилась прямо по центральной аллее -- теперь совсем рядом.

Она развязала ленточку, вынула ее из проушин, вошла внутрь низенькой ограды, уложила две еловые лапы вдоль и выпуклостью вверх, ладонью протерла фотографию, приблизила к ней лицо, снова вытерла ладонью, потом поцеловала и опустилась на черную влажную скамеечку. "Гайнт их хоб до мит дир, Зяме. Ду бист хот нит фаргесен вос фар а тог гант? Нейн, их глейб дир, нейн!..."61 Прохожие, конечно, могли подумать, что тут сидит сумасшедшая старуха и разговаривает сама с собой, кому-нибудь показалось, что она читает молитву, на самом же деле она просто разговаривала с мужем. "Тогда тоже было пасмурно, и ты, как всегда, торопился, а мне надо было ехать в село -- у нас никогда не было времени побыть вместе... и все же мы, слава Богу, пятьдесят шесть лет прожили вместе, если считать те восемнадцать, что ты сидел тоже... ну, конечно, считать, если бы мы не ждали, так, может быть бы, и не дожили... с детьми конечно, не повезло... если бы их было четыре или пять, так ты бы не отказался! Еще бы! Я знаю! Тебе это очень нравилось... ну, слава Ему, что двоих дал... успели... то ты воевал, то строил... то сидел... а когда ты вернулся, так мне уже сколько было... не будем считать... конечно, мог бы и подождать меня... что ты так торопился? Ты всегда торопился! Торопился, торопился! Мне одной сюда ездить тяжело уже... про детей и внуков я тебе говорить не буду -- ты итак все знаешь... а правнуки... ну, эти пишеры, "А дайньк дир, Готеню! Але гезунт!"62 Ребе сказал сегодня, что "возлюби ближнего, как самого себя!" Это относится больше всего к профессии, -- что сапожнику труднее всего полюбить сапожника, а портному портного, потому что это конкуренция... а что же, наверное, он прав, этот молодой ребе. Он такой умница... конечно, я не сказала ему, что еду к тебе... нельзя же нарушать субботу, но в другой день я не могу -- у нас же сегодня юбилей, а не завтра, так Он простит мне, я думаю... но ты мне только скажи, что тебе сегодня приготовить... девяносто -- это не так много, если ты можешь сам себе сварить картошку и сходить в магазин за молоком... ну, хорошо, молоко мне приносят... и картошку тоже... и варю я себе очень редко... эта гойка Галка хорошо готовит... но могу я сказать, то, что думаю! Что ты молчишь? Ты всегда молчал... когда надо было сказать... а когда надо было промолчать, так тебя вечно за язык тянули... нет... я все же схожу намочу тряпку -- мне не нравится, как ты выглядишь... Она сходила к крану -- воду еще не успели отключить на зиму, и протерла ему лицо, как делала это не раз, когда он сваливался с температурой... и каждый раз, как и сейчас, одна и та же мысль приходила ей на ум: "А кто же там обтирал тебя? Ведь не может быть, чтобы ты ни разу не свалился за восемнадцать лет!"... Она аккуратно свернула тряпочку, уложила на цоколь позади гранитной плиты... и, распрямившись, шепнула ему прямо в лицо: "Кен сте шен а биселе рюкн... их велт зайн балд... е... е..."63 Свет сильно потускнел, и рабочие на мотороллере, которые не раз проезжали мимо, решили сказать Филиппычу, что эта старуха уже который час сидит и сидит в одной позе. Сначала что-то бормотала и качалась, как все евреи, а теперь и вовсе замерла, как статуя. Кто ее знает, не померла ли она там, да и холодно... Филиппыч матюкнулся, толкнул толстым пузом стол и, кряхтя, выбрался из-за него. Он шел по центральной аллее вразвалку и думал, что конец у всех один: все равно вместе уходят редко, а тому, кто остался, куда тяжелее.

-- Вона! -- Из-за спины указал рабочий, шедший сзади, -- сидит не воро`хнется!

-- Филиппыч остановился возле ограды и кашлянул. Старуха даже не шевельнулась.

-- Гражданка! -- Произнес негромко Филиппыч, но не получил ответа. -- Гражданочка! Территория закрывается для посещения... может, Вам помочь, -- поинтересовался он, изображая участие в голосе. Старуха медленно повернула к нему темное лицо и попыталась встать, опираясь на свою палку, но у нее ничего не получилось. -- Помоги, -- кивнул Филиппыч назад, и рабочий в телогрейке выдвинулся из-за спины.

-- Да, я в цементе весь. Не успел. -- Оправдался он. Тогда толстый Филлипыч, сам, с трудом сгибаясь, наклонился и попытался взять старуху под локоть. Она приподнялась и снова опустилась на скамейку.

-- Ну, вот! -- Огорчился он по-настоящему не столько немощи старухи, сколько неожиданно выпавшим хлопотам. -- Что ж вы одна-то... да в субботу...

-- Ничего! -- откликнулась старуха. -- Я встану. Я дойду... я одна хотела, потому что... -- она замялась, стоит ли говорить, и Филиппыч прервал ее:

-- В вашем-то возрасте!

-- В моем возрасте уже все можно! И одной по ночам гулять, и в субботу! -- Неожиданно резко встрепенулась старуха и сделала первый шаг.

-- Во дает! -- Хохотнул рабочий. -- Ну, и бабуля! Сколько ж вам стукнуло?

-- Девяносто. -- Ответила она, и все замолчали.

-- Сколько? -- Переспросил Филиппыч.

-- Не веришь? -- Она помолчала. -- Мы сегодня ровно семьдесят лет, как вместе.

-- Как вместе? -- Удивился Филиппыч и оглянулся на цифры на камне.

-- А ты не считай, не считай... эти то годы идут один за два... так еще больше получится. -- Она почувствовала, что ноги отекли, и, вправду, вряд ли она сама теперь доберется до дома, но не ощутила не только никакого страха, но и волнения. Мелькнула, правда, мысль, что дома будут сходить с ума, но поскольку такое случалось уже не однажды, она махнула рукой. Все равно все сделала правильно. Они так мало в жизни бывали вместе, что и Зяма наверняка с ней согласен.

-- Подгони треногого, -- распорядился Филиппыч, и рабочий быстро засеменил обратно по аллее. -- Вскоре он вернулся на тарахтящем мотороллере, в кузов которого была постелена свежая рогожа.

-- Ну, бабушка, садись! -- Хохотнул рабочий, и они вдвоем с Филиппычем усадили старуху в кузов через низенький бортик.

-- К конторе! -- Распорядился Филиппыч и после довал за ними. Старуха так и дожидалась, сидя на рогоже, пока он подойдет и снова поможет выбраться ей на землю. Потом они долго решали, что делать, и она наотрез отказалась ехать на такси, а только просила проводить ее до автобуса. После долгих уговоров она согласилась, что Филиппыч довезет ее до троллейбуса -- это ему по дороге, а там уж она сама.

-- Внук все записать за мной мою жизнь хочет, -- рассказывала она по дороге, -- а я ему говорю, что толку нет -- все мы одинаково жили, ничего особенного, а то, что мне довелось больше других на свете остаться, так это еще неизвестно

-- повезло ли.

-- Да! -- вздохнул Филиппыч и оглянулся. -- А вам больше семидесяти не дашь. Не обманываете?

-- Зачем? -- удивилась старуха. -- Ты представь только -- я ж еще при Александре родилась, в черте оседлости!

-- А это что такое?

-- Что такое? А за ер аф мир! Что такое? Черта для евреев была.

-- Какая?

-- Где жить -- где не жить!

-- Граница что ли?

-- Видно, правда, надо соглашаться мне...

-- Чего?

-- Да рассказывать! Если такие молодые люди ничего не знают... ты хоть учился где?

-- Бауманский закончил, -- похвалился Филиппыч.

-- Это что же такое?

-- Инженером был!

-- Инженер -- заведует кладбищем!

-- Гелт. -- Просто ответил Филиппыч.

-- Ты что, разве а ид? -- Удивилась старуха.

-- Я нормальный. Что, одни евреи умные!? -- Обиделся Филиппыч. -- Неужели все помните? -- Старуха долго не отвечала, так, что водитель уже стал беспокоиться и оглянулся назад через плечо.

-- Я такое помню, что лучше забыть. -- Тихо сказала она. Раньше за это сажали. Теперь все равно не напечатают. Зачем ему трепать нервы. Пусть это уйдет со мной. Он же не виноват, что я его бабка...

-- Знаете что? Я вас довезу до дома. Куда вы в такую темень и с такими ногами...

-- Нет. -- Возразила старуха. -- Я должна сама домой вернуться. Так надо. Мне надо и ему... -- Филиппыч не понял, кому "ему", но уточнять не стал. Он высадил ее на остановке, помог забраться в троллейбус и еще долго стоял, переваривая произошедшее с ним и завидуя неизвестному внуку. У него-то не было стариков -- одни лежали в земле далеко на западе, другие далеко на востоке, и никто не мог даже сказать ему, где их могилы. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

На взгорке росли только дубы. Они, не толпясь, подходили к самому берегу озера и даже слегка наклонялись над черной водой, роняя в нее желуди в зеленых шапочках с хвостиками набекрень, а потом уже в позднее предзимье сбрасывая плотные ржавые листья. Озеро было глубокое ледникового периода. Накопило оно за прошедшие столетия много этого дубового концентрата, утащило его на дно таким образом заросшее илом, говорят, метров на десять, отчего вода в нем всегда была черной.

Прожорливое озеро было. Перед войной во время учений сорвался с мостика над крошечной речушкой, вытекающей из него, танк, -- сорвался и остался на дне вместе с экипажем... только пузырь воздушный бухнул на белый свет, будто отрыжка ненасытного голема... искали его... ныряли взрослые, да даже не нашли места, где это случилось, видно, засосало его в глубину и... все... А Ванечку нашли. Не то что нашли -- сразу почти вытащили. Да в чувство привести так и не сумели. И фельдшер, который прикатил на велосипеде, старался потом -- по всем правилам дыхание делал и дышал с ним рот в рот... трудно и говорить, и вспоминать об этом.

Дуся, как подкошенная, упала, когда увидела. Не вскрикнула даже. Повалилась

-- сзади то успели ее подхватить почти у самой земли, а то бы затылком ударилась и за сыном следом пошла. А ей нельзя -- у нее еще четверо было. Старший уже школу кончал. А Ванечка последыш. "Мизиникл" -- Сказала Броха и велела всем уйти. -- Что она там бормотала на непонятном никому наречии над пластом лежащей четвертый день женщиной?.. От больницы ее спасла, потому что та открыла глаза к вечеру, посмотрела на соседку и заплакала. Звука не было

-- слезы текли с двух сторон из уголков глаз на подушку. Волосы прилипли в углублениях у висков к коже. Броха отвернула край полотенца с ее головы и промокнула эти слезы, а потом сняла его вовсе и бросила зачем то на пол в ногах кровати, а сама опять наклонилась к лицу Дусиному и зипричитала, запричитала полушепотом... долго не разгибалась... может, час... шестиклассница Ленка, стоявшая за дверью и следившая за всем, что в комнате творилось, на цыпочках рванула к отцу: "Пап, может Броха сама тронулась? Глянь, -- зудит, зудит... не разгибается... как быть то?" -- "Цыц!" -- Сказал пьяный Денис. И на этом все кончилось...

Выходила Броха Дусю. Своих детей забросила, дом запустила. Моня ее совсем почернел -- не от ваксы и дратвы, лицом помрачнел и сутулиться стал -- то ли свою беду опять переживать начал, когда на Сему похоронку получил, то ли за Илюшу испугался, одногодка дружка его Ванечки... только зыркнул на сына и сказал тихо, как никогда не говорил, орал ведь всегда, -- "Увижу у берега..." дальше у него слов не нашлось, и он для убедительности всадил прямо сквозь клеенку мясной нож в кухонный стол так, что Броха потом ходила за соседом Столяровым, чтоб его вытащить...

Денис то и раньше поддавал, а с той поры вроде как оправдание себе нашел и на окрики жены и укоризны поднимал вверх указательный палец и крутил головой. "Все!" -- Говорил он загадочно. -- "Все. Ребята, все... Ванечка, все!"

С чего бы так незабываемо стало имя его сына... одуванец и одуванец. Шустрый, глаза, как стрелки и на слово скорый, а, главное, пел душевно. Что ребенок в семь годов спеть может? Это вопрос праздный -- так пел, что сердце заходилось. Голосок высокий -- "дишкант"... Денис то еще по своему детству судил, когда в церкви такое слышал, а сейчас, куда его?. Раньше бы к батюшке отвел, а тот то уж знал цену голосу в хоровом деле... церковь порушили... поселок умирал потихоньку... а когда война кончилась, вождь умер, дети разбрелись... остались они вдвоем со старухой... со старухой, не по годам, потому что внуки уже пошли... и их сюда на лето забрасывали под присмотр... а какой присмотр, когда Ванечку не уберегли... все же его помнили: и они сами, и дети их -- братья и сестры его... и чуть что -- Ванечку в пример. Не умирал он. Не уходил из семьи... "Ванечка бы так не сделал..." , "Ванечка то лучше бы спел", "Ванечка бы на одни пятерки учился"... особенно, когда в телевизоре видели лохматых новомодных... -- с ними жил Ванечка... теперь со внуками, которые его по годам догонять стали... Сегодня Денис, как всегда с утра, принял. Норму. Ветлухину лодка нужна была. Таксу человек знал. Такса была твердая. Налил он Денису граненый без ущерба стакан. Да настоящий, не каким семечки покупателям у станции из мешка отмеряют. Денис его степенно выпил, не отрываясь, понюхал корочку и пошел отмыкать замок на цепи у мостка. Весла выдал -- все, как полагается. Потом стал подниматься по взгорку между дубов, да вдруг обернулся и закричал на всю воду, обернувшись к ней лицом:

-- Сталин мене здесь оставил озеро сторожить! Поня`ли! И не позволю! Жиды все! От них разор пошел! Не позволю... -- какая его муха укусила -- неведомо... кричит -- и бог с ним, не в том дело, -- пьяный дух выйдет, опять человеком станет. Но на беду, Броха как раз ковыляла с бидоном к Дусе на своих побитых "трозом" ногах. Чего ей самой вздумалось? Да так все вышло по совпадению... остановилась она у косого штакетника, положила пухлую руку в черепашьих морщинах на головку сырого столбика, чтоб поддержаться и передохнуть, и так стояла, глядя в спину расходившегося Дениса. Хотела было повернуть обратно, да ее Дуся заметила. Вышла от Зорьки с ведром молока надоенного и обернулась... крик то и сюда долетал, и она сразу сообразила, что к чему... на мужа бы наскочить, так за это время Броха уйдет, а ее позвать -- так вроде специально, чтоб этого дурака пьяного слушать. Она поставила ведро на землю, пена качнулась и чуть наползла за край на цинковый блестящий бок ведра, и кинулась к соседке, говоря нарочно громко, чтоб перекрыть лишний голос...

-- Ты чего всполошилась то... я что ж, не пришлю тебе молока, что ля..

-- Чтоб ты забыла?.. ты другое забыла... -- возразила Броха, дергая плечом

-- Что? -- удивилась Дуся

-- Завтра.... завтра -- Ванечкин день...

-- Ой... -- Дуся даже будто присела. -- Ой... она закусила край платка зубами, потупилась и перекрестилась

-- Я думала тесто поставить... так нет же дрозьжей... а ты забудешь, так потом корить себя станешь... а он, так, наверно, вспомнил... расходился, во...

-- Он каждый день вспомнил! -- Махнула рукой Дуся. -- Идем уже в дом...

-- И что ему жиды сделали? Что он так разгулялся? Что я мало в жизни имела?!

-- Броха ковыльнула два раза по направлению к калитке и снова остановилась...

-- Ну, скажи мине, что я ему сделала плохо?... я еще погром помню... ну?... Скажи? А?... -- Она вдруг почувствовала, что слезы навернулись на глаза и решила идти назад...

То ли пьяному надоело кричать в пустоту, то ли он услыхал голоса сзади -- он замолчал, повернулся, увидел женщин и прямиком направился к ним. Они тоже замолчали обе от неловкости и смотрели на него в упор. Трудно сказать, помнил ли он, что кричал, и сопоставил ли это как-то с приходом Брохи, но на подходе галантно снял засаленную, когда-то зеленого велюра шляпу, с лентой в разводах от разных случавшихся с ней неприятностей и даже попытался улыбнуться...

-- Здравствуй, Броха... -- и замолчал на полслове...

-- Я не Броха, -- неожиданно для себя ответила соседка...

-- Как? -- Совершенно растерялся Денис...

-- Я -- жидовская морда...

-- Ты??? -- Страшно удивился Денис, -- Не-е-е т!!!.. ты не жидо... -- он осекся и замолчал...

-- И --и-и! -- Протянула Дуся. -- Кабы знала я, до чего ты допьешься... рази бы я шла за тобой столько годов... ну, скажи... рази шла бы?...

-- Нет! -- Денис уверенно помотал головой из стороны в сторону... -- ааа....

-- А разве я к тебе шла за молоком, -- обратилась Броха к Дусе, -- я к тебе шла с разговором...

-- Ну, так... -- начал Денис...

-- Пошли! -- Обрадовалась выходу из неудобного положения Дуся... -- она протянула руку, чтобы перехватить бидон, но Броха его не отпускала...

-- Я думаю, что уже не нужно. -- Тихо сказала она. -- Он ответил мине на все мои вопросы...

-- Нет, -- ободрился Денис, -- это так не годится. Мы сейчас сядем рядком, нальем по-маленькой...

-- Нет. Мы не сядем, Денис Иванович, -- Четко проговорила Броха, -- потому что Вам не годится пить -- нельзя...

-- Совсем нельзя! -- Обрадовалась Дуся. -- Пошли, пошли!...

-- Зачем?.. я же уже все поняла... у меня такое сомнение было, что весь мозг поднялся... я еще сегодня утром думала: как я безо всего этого жить буду, -- и она обвела взглядом окрестность, ни на чем его не останавляивая...-- это ж ноги мои этот чертов троз . а за ер аф мир . ломит... от этой сырости , от етого озэра, и чтобы пирог поставить, так за дрозьжами надо в город тащиться, потому что даже Клавка в орсе не может мине достать их. Я же Моню уже неделю просила... и я все равно не могу... что подумаю: утром открою глаза и что я увижу... и кому я что скажу?.... вот.... -- она отодвинула передник в мелкий ситцевый цветочек со своего солидного живота, засунула руку в карман зеленого бумазеевого халата и показала конверт... -- Вот. Это Илюша пишет... -- она потрясла конвертом еще раз и стала снова в общем глухом молчании засовывать его аккуратно в карман... -- Я что, Денис Иванович, виновата, что он жив остался?... так он уехал со своим старшим братом, потому что вы в озеро кричали это страшное слово, а ему голову с этим словом проломили... так он уехал и вот теперь пишет и пишет, а я все не еду и не еду.... так я шла с разговором, потому что тут вокруг на двести кило`метров мине некому дать совета, понимаете? -- Денис, кажется уже совсем протрезвел, кивал в догонку каждому слову головой и открывал рот, как рыба, пытаясь вставить слово, но Броха говорить умела. Она недаром словами своими славилась на всю округу, и шли к ней, как к фельдшеру, даже, когда медпункт открыли и врача прислали... -- Так что я в дом пойду? Вы мине все ответили...

-- Нет!!! -- Вдруг рубанул воздух рукой Денис. -- Это не по-нашему, это как же так -- на улице совет держать -- Мы в дом пойдем...

-- Пошли, -- робко попросила Дуся...

-- Я же не доскажу тогда, -- тихо воспротивилась Броха... -- Моня у меня ничего не решает -- он подметки режет. У него же вся жизнь в подметке, он же по каблуку характер человек высказывает, а я так должна в глаза посмотреть и голос услышать.... так я, как услыхала вас сегодня, Денис Иванович, сразу подумала, что лучше я уже не буду понимать, что они там по израильскому языку говорить будут, чем...

-- Эттто, -- закрутил головой Денис, -- эттто к тебе, Броха, никого не имеет отношения...

-- Не имеет? -- Поинтересовалась Броха

-- Нет! -- Отрезал Денис. -- Я Вас даже очень уважаю...

-- Взаимэнэ. -- Сказала Броха и тяжело повернулась на своих артрозных ногах. Казалось, что они заскрипели под ее грузным телом...

-- У!!! -- Дуся ткнула кулаком в голову Дениса и показала ему на ведро с молоком, а сама бросилась вдогонку за Брохой, молча и отдыхиваясь на каждом шагу.

Так они и шли -- две плотные широкие спины по тропинке между старых дубов, чем-то невыразимо напоминая их... может быть, своей основательностью, кряжистостью, а может быть, внутренним сходством, которое проступает наружу, как у долго проживающих вместе супругов, которые при полной несхожести лиц все же похожи друг на друга даже морщинами... И судьбы их, внешне несхожие, были тоже похожи... похожи даже тем, что одно оброненное слово могло повернуть судьбу соседа наветом, целительным загово`ром, или обидой... ТАКИЕ ГОДЫ

( повесть )

В начале начал все прошли через это или похожее. Детство было у каждого. И даже "в детстве у меня не было детства..." -- вдумайтесь -- совершенно точно указывает, отчего и откуда родилась фраза.

Просто, от некоторых детство ушло слишком рано, у некоторых растянулось чуть не на всю жизнь... но оно было... А потому я надеюсь на людей -- мы же все однокашники, мы все оттуда, из детства. И я приглашаю вернуться в него с радостью, грустью, сожалением, содроганием, болью, нежностью, восторгом, опасением и многими другими чувствами, которые возможно, надо преодолеть. По-моему, это стоит сделать, если даже не для услаждения и отогрева души, то для того, чтобы понять что-то сегодняшнее мучающее, никак не разрешающееся и не поддающе еся, -- почему? Да потому, что все началось там и снова повторится в детях и внуках...

Это не пустая легкая прогулка... но, может, стоит потратить долю своих душевных сил на нее, ибо я уверен, что отдача будет много щедрее и значительнее наших затрат...

И еще: я прошу всех, кто рискнет отправиться вместе со мной по страницам этой книги. Не отождествляйте героя повести с автором.Автор не пошел по наиболее простому (но отнюдь не самому легкому пути) и не списал из памяти и наслоившихся поздних рассказов то, что показалось ему интересным, и представил на прочтение публике, надеясь на ее благосклонность. Может быть, даже наверняка, что-то покажется в этом повествовании неправдоподобным... в таком случае, я попрошу вас попробовать перенестись в то время, далекое, но достаточное известное по другим книгам, фильмам, картинам, и посмотреть на событие уже взглядом тех лет. Во всяком случае, в не зависимости от оценки читателем моего труда, могу заверить любого, что в книге нет ни звука неправды. ГЛАВА I. СУДЬБА

Осень еще не потеряла своей привлекатель ности. Утренний холод сковывал остатки вчерашнего дождя. Пижма, высохшая и закоченевшая, ярко желтела вдоль пустыря, и, если растереть ее между ладоней, пахла высохшим и не собранным сеном и знойной пылью.

Пустырь был длинным, кочковатым по краям, а в центре гладко вытоптанным и желто-песчаным. Если бы проверить каким-нибудь инструментом эту утоптанную поверхность, посторонний мог бы утверждать, что соблюден правильный овал. Может быть, даже его сначала начертили на земле, а потом уже специально вытоптали и посыпали песком. На самом деле все было не так. Через забор дровяного склада, который тянулся вдоль одной стороны пустыря, кто-то перекинул с добрую телегу жердей -- наверное, своровал. Ребята в свою очередь успели стянуть из этой кучи четыре ствола потолще и покороче, вкопали их попарно с двух сторон -- так получилось футбольное поле. С одной стороны -- забор, с другой -- тропинка в школу, которая виднелась в полукилометре на краю лежащего за ней оврага. По этой тропинке непрерывно прибывали игроки, как шедшие на урок, так и отбывшие смену. Смен было три -- классов не хватало, и потому поле никогда не пустовало. Вот и вытоптался такой замечательно ровный эллипс, а заодно стало ясно, что стоит их поселок на чистом песке.

Забор нисколько не мешал игрокам и не был опасен, потому что мяча никто еще не пробовал ногой. Играли банками из-под тушенки или "Кильки в томате", а поскольку банки были совершенно пусты, то игроки не очень горевали, когда жестяной мячик улетал в аут через забор.

Но в такой ранний час на пустыре никого не было, он действительно был пуст. Венька положил противогазную сумку с книгами и тетрадками на землю, сел на нее и прислонился спиной к штанге. До школы оставалось еще минут сорок, а ходьбы -- десять... он придумывал, что убежал пораньше от назойливой тетки, что ему плохо дома, и вот он, несчастный, сидит здесь на холоде, потому что некуда деться... Жалостная история, крутилась в голове, но по-правде, даже не трогала его. Это он будто сочинял для кого-то и так складно, что сам во все верил, тем более, что сгущал он совсем немного. Была и назойливая тетка, досаждавшая своей опекой, и тесные две комнатушки, в которых ютились три семьи -- родных, но не дружных и мечтавших разъехаться, и школа, правда, была закрыта и не очень-то он ее любил -- даже не так. Он и вовсе не любил школу, но последнее время не прогуливал и бежал на уроки с охотой, совсем не потому что "учиться, учиться, учиться..." Вот этого ему вовсе не хотелось, а потому что...

В отдалении на улице, идущей от заводских бараков, он приметил нечто мимолетно мелькнувшее, оранжевое, и, конечно, не мог обмануться. Это была косынка на ее голове. Там улица поднималась в гору, и сейчас ее фигура начнет расти, расти и медленно приближаться. Появятся ее лицо, плечи в сером пиджаке, распираемом грудью, потом юбка... но он этого уже не увидит...

Венька тихо поднялся, отряхнул сумку, набросил выцветший брезентовый ремешок на плечо и медленно пошел по направлению к школе. Так медленно, что никакому инвалиду не под силу -- это очень трудно -- совсем медленно идти. Он был уверен, что она его догонит -- просто другой дороги к школе не существовало. Ему даже не важно было, что она догадается, что он ее ждал -- не станет же она говорить об этом... Венька спиной чувствовал, как она приближается, потом стали слышны ее шаги по застывшей тропинке, потом скрип песка под подошвами туфель. Наконец, когда она оказалась сзади, в одном шаге, он повернулся и поднял на нее глаза.

Вот так он мечтал смотреть на нее всегда, всю жизнь, на волнистые рыжеватые волосы под легкой косынкой, гладкий выпуклый лоб и серые глаза, и он смотрел, смотрел на нее. Он и себе не мог объяснить, что с ним происходило, когда она стояла рядом или проходила на уроке мимо по проходу -- проплывала ее грудь, медленно переступали ноги, какой-то сладкий аромат неуловимо обволакивал и мгновенно улетучивался, а внутри все напрягалось, настораживалось и поворачивалось к ней... Да, он ее любил совершенно сознательно. Он же уже столько раз читал об этом, и, как положено -- любил безнадежно, потому что... она была так недосягаемо прекрасна -- ну, разве может она обратить на такого внимание...

-- Ты ждал меня, Веня?

-- Нет, Эсфирь Яковлевна, я ... я ведь тут живу рядом... мы здесь в футбол играем... на пустыре...

-- И ты всегда так рано выходишь?

-- Ну...

-- Пошли, пошли, -- она положила ладонь на его плечо, и он прирос к этой ладони, и старался идти в такт, чтобы не сорвать ее -- не обогнать и не заставить напрягаться своим отставанием, и все в нем горело и холодело одновременно, замирало и стремилось вырваться, как при взрыве. В классе было шумно, как всегда перед началом занятий. Кто-то выяснял отношения за вешалкой, стоящей вдоль стены. Оттуда раздавались громкие голоса, пальто колыхались, и вся вешалка шаталась, грозя рухнуть на парты. Позднякова уже была на месте на своей первой парте в третьем ряду. Она сидела, положив руки на приготовленные тетради. Отутюжен ный галстук, гладко причесанные волосы. Венька прошел мимо к своей последней парте. "Здравствуй! Позднякова!" Почему он так сказал, он никогда не называл ее по фамилии... просто сегодня она особенно не нравилась ему... может быть, по сравнению с Эсфирью, а может, оттого, что вчера он безуспешно пытался наладить с ней отношения, и сегодня еще обида разъедала его. Ему очень хотелось доказать ей, что не только она одна может получать пятерки и тараторить ответы так, что даже учителя не выдерживают и всегда говорят ей "Хватит!". Это они, наверняка, потому что невозможно слушать... как пулемет, без одной остановки. Когда она дышит -- непонятно. Ее если не остановить, она так и протараторит целый урок до конца... если не задохнется... и все же ему хотелось, чтобы Нинка не задиралась, что-то доказать ей, переубедить... зачем? Два урока он рассеянно и неотвязно думал об этом: о ней, о том, что она тараторка и чистюля, и первая отличница из всех классов, а это было самое неприятное. Хотя позорная кличка "отличник" как бы не подходила ей тоже. Она вроде была на своем месте -- должен же кто-то быть первым учеником. Зачем? Но должен... а потому ее и не дразнили, и не трогали. Если бы просто отличник и старался им стать, а она вовсе не старалась, так уж получилось, что она была первая, и это было естественно. Просто невозможно представить, что могло быть как-то по-другому. В окно со своей задней парты Венька видел верхушки деревьев, торчащую между ними справа крышу и облака, а если медленно, упершись икрами в скамейку, приподняться немного, можно было наблюдать дорогу и изредка проезжавшую по ней машину, и даже то, что лежало в кузове. Казалось, что облака цепляются за "петушки" сосен и елок, и те захватывают их в плен, утягивают вниз, и если в этот момент раздавался звук мотора, Венька медленно вырастал, чтобы непременно успеть захватить взглядом кузов проползающей мимо полуторки. Он был уверен, что увидит там белую клубящуюся массу облака... "Там интереснее,

-- обрывал его учитель, -- может быть, тебе туда пойти на урок?" И Венька медленно откидывал крышку парты, вставал и произносил нечто невнятное себе под нос, что предполагало полное раскаяние. Раскаяния, конечно, никакого не было. Он бы с удовольствием пошатался по улице, но через урок -- история... Еще совсем недавно он бы не поверил, если бы ему так повезло, пропустить заодно и историю, эти даты, контурные карты, непонятные имена и непонятные поступки каких-то сумасшедших царей, кардиналов, династий... но теперь он ждал историю на третьем уроке и не собирался никуда уходить... Венька щурился, пытаясь разглядеть на карте цветные стрелки с длинными изогнутыми хвостами, которые запросто охватывали пол Европы, Средиземное море и огромный кусок Азии. Они тянулись, как щупальца спрута и вцеплялись в эти несчастные, обреченные государства... Сквозь набегавшие от напряжения слезы ему представлялись беженцы, подводы, пыль, мешки, узлы -- все, что он недавно сам видел вокруг себя -- материнские крики, вой пикирующих самолетов и горящие смрадные грузовики...

-- Вениамин, может быть, ты пересядешь на первую парту -- там свободно? У тебя что, с глазами непорядок -- надо проверить зрение! Венька вскочил мгновенно и запротестовал. Еще бы -- все что угодно! Он столько времени добивался последней парты -- и именно теперь потерять ее! Нет, у него, слава Богу, все в порядке со зрением, а щурится он просто оттого, что мелкая карта и очень яркое солнце за окном. Нет, уж, он будет сидеть здесь и тогда весь урок видеть ее, потому что она очень любит ходить между рядов, а не сидеть за столом весь урок... от парты к парте и по дороге класть свою ладонь на плечо или голову того, возле кого остановилась. Тогда голос ее, казалось, попадает в тебя не через воздух, а прямо по руке вливается, как по шлангу, и приобретают смысл поступки непонятных вождей, Пунические войны, захватчики оказываются серого цвета мышиных немецких шинелей, а шлемы превращаются в ненавистные болотные каски. Он снова был далеко. Тараторила без запинки Позднякова, Анашкин мучался, пытаясь выдавить из себя два слова подряд без перерыва, потом шло объяснение нового материала, и он, как всегда, вроде не слышал, что говорила учительница. Тот голос входил в него и все, что приносил с собой оставалось в памяти навсегда, как самые дорогие и нужные в жизни слова. Эсфирь, Эсфирь... такое царское имя... и у нее никогда не шумят на уроках и не вырываются по звонку из класса... Эсфирь... Яковлевна... она, наверное, знатного старинного рода...

Она стояла рядом с ним, положив руки одна на другую на стену, и словно сидя на них. Ему хотелось приблизить к ней лицо и вдыхать аромат... прислониться щекой к мягкому, наверняка мягкому, как у мамы, животу и ничего не говорить. Только слушать, слушать, эту удивительную историю, которую он почему-то раньше не любил, все эти замечательные даты, необычные названия портов, имена полководцев и царей... а почему они все время воевали? Воевали и боролись, убивали друг друга? Только и делали, что завоевывали земли и утверждали власть. И какое нам сегодня до этого дело?.. Но это замечательно, что они столько навоевали и назавоевывали, и нужно все это слушать, и совсем не обязательно запоминать... но... оно само запоминается и потом, когда начинаешь читать в разодранном учебнике или рассказывать, звучит голосом царицы Эсфири... Верно, верно, -- это она была там всюду, потому и рассказывает так, что ей веришь. Она же все это видела столько веков назад, а теперь появилась, чтобы рассказать им... ему... и это называется -- судьба... ГЛАВА II. ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Драки в поселке никого не удивляли. Если соседи и приятели не могли разнять увязших в драке, вызывали милицию и отправляли их в кутузку. Боялись только шпаны у пристанционных киосков и кинотеатра. Страшнее же всех были ремесленники. Они никогда не ходили по одному. В черных, грубого сукна укороченных шинелях -- ворот нараспашку -- перепоясанные кирзовыми ремнями с начищенными бляхами с двумя литерами Р. У. Они наводили панику на жителей, потому что ничего и никого не боялись, и, как говорили, для них не было ничего святого. С ними никогда не связывались. Малолетняя шпана их побаивалась. Вечером, при появлении великовозрастных в мягких сапогах и кителях, ремесленники старались найти себе другое место и применение. Как правило, в кармане у них лежал трехгранный напильник, остро заточенный с одного конца, и самодельный кастет.

Основной их промысел был: пассажиры с электрички. Вечером с перрона по одному не возвращались домой. Кого не встречали, пристраивался к группке, спешащей в нужную сторону. Последний фонарь на углу рыночного забора только еще больше подчеркивал беззащитность прохожего и угрожающую неведомость темноты впереди. Школьников они задирали просто так -- оттачивали технику. "Не будешь, как следует учиться -- в ремесленное пойдешь!" -- О, эта угроза перекочевывала из дома в уста педагогов и наоборот. Директор же говорил еще проще и понятнее: "Вызову милицию и сдам в ремесленное!" Овраг за школой был привлекательным местом. Зимой там катались на фанерках по ледяным склонам, весной и осенью -- жгли костры внизу, в марте еще из-под снега собирали подснежники, а летом в него часто спускались шатающиеся, обнявшиеся парочки и исчезали за дикими густыми кустами. Если пролезть в дырку забора позади школы, не надо было тащиться до переезда, можно по земляным ступенькам на склоне подняться на противоположную сторону, перейти линию и сократить дорогу домой. Половина класса жила на той стороне и пользовалась этой давно проложенной "улицей". Венька попадал сюда, только когда провожал кого-нибудь домой, как сегодня Позднякову. Он шел рядом, чуть отставая и слегка размахивая ее портфелем. Он подумал, "как Филька", из "Дикой собаки Динго", но тот был влюблен в свою Катю... а Венька знал Нину уже три года и никогда не думал об этом. Она, конечно, больше всех нравилась ему из девчонок и в классе и в школе... но эта первая парта, всегда выглаженный передник и гладкая, никогда не нарушавшаяся прическа... Он чувствовал себя рядом с ней всегда неловко в своих лыжных из чертовой кожи шароварах с накладными карманами спереди, измазанными чернилом руками и противогазной сумкой вместо портфеля...

Разговор никак не получался, мысли Веньки перескакивали с Эсфири на Позднякову, а Нина выговаривала ему за плохое поведение на уроках...

-- Так скучно же, -- лениво возражал Венька

-- А на истории тебя не слыхать!

-- Потому что интересно!

-- Когда это ты успел полюбить историю, раньше ни одной даты запомнить не мог.

-- Раньше не мог,-- согласился Венька. А вообще ты знаешь, история -- великая наука. Если бы ее не было... это, как память земли -- она в любой науке -- главная часть. Ведь если бы ее не было, снова бы изобретали электричество или открывали Соломоновы острова, и шли бы по пути, который уже прошел капитан Кук, как в первый раз -- не знали бы ни карты, ни как живут там племена и народы...

-- Да что ты говоришь? -- Венька и Нина разом повернулись на голос сзади -- откуда могли так незаметно появиться ремесленники? Их было четверо, примерно того же возраста и роста.

-- А жиды всегда такие умные -- за это их и не любят, -- поддержал другой.

-- Че молчишь, ты? Пожрать нечего?

-- Ребята, мы после школы, -- затараторила Позднякова. Это была ошибка -- объяснять не следовало...

-- Заступается! -- заулыбался первый, -- Ты его любишь, правда?

-- И ты тоже? -- ткнул Веньку в грудь другой.

-- А давай их поженим! -- захохотал первый.

-- Это как? -- Спросил молчавший до сих пор.

-- Вась, он не знает как? -- Зароготал первый.-- Вот сейчас тебя этот жидок и поучит -- он же умный, а? -- Венька краем глаза следил, как один заходит за спину Поздняковой, а другой пристраивается у него сбоку. Первый, заводила, свистнул пронзительно сквозь приоткрытые губы, и в тот же момент Нина свалилась на спину через наклонившегося сзади мальчишку, юбка ее бесстыдно задралась... Двое схватили Веньку за руки, и первый, подойдя к нему вплотную, злобно спросил: "Ну, что, поучишь? Или женилка не выросла? -- Тогда мы поможем? Согласен? Ты же умный, а? Венька молчал, стиснув зубы, чтобы не вырвалось ни одного слова. Он поднял глаза и уставился в ненавистное лицо, торчавшее перед ним, потом сделал ложную попытку вырваться, и когда почувствовал, как стиснули его с двух сторон, повис на их руках, ударил головой в торчавший перед ним нос и коленкой со всего маха в пах. Стоявший перед ним с диким воплем повалился на землю и скорчился, двое от неожиданности выпустили Веньку, и он тихо сквозь зубы сказал: "Беги!", ударил портфелем по голове правого и кубарем полетел вниз с откоса... Трое опомнившихся рванули за ним, расстегивая на ходу пояса и наматывая их на руки. Последнее, что Венька помнил, был удар башмака в скулу и сиплый голос "Готов!"

Нина вернулась за ним, как только ремесленники отступили. С ней было еще трое ребят. Они подняли Веньку по склону, уложили на тачку с самолетными колесами и повезли к Поздняковой. По дороге все молчали. В милицию заявлять не стали. Прибежал рыжий запыхавшийся Фейгин, выгнал всех из комнаты, потребовал горячей воды, скинул пиджак, закатал рукава рубашки и склонился над Венькой, плавно двигая своими огромными в рыжих кудрях руками с толстенными пальцами, которыми, казалось, невозможно взять никакой инструмент. Потом он грузно опустился на табурет, сам глотнул какую-то пилюлю, и, обведя взглядом наблюдавших за ним ребят, спросил: "Ну, кто что-нибудь видел?" Нина открыла было рот и хотела по обыкновению протараторить, ибо по-другому говорить она не умела. Но доктор Фейгин опередил ее и досказал свою мысль тем же тоном: "Никто ничего не видел! Очь хорошо! Очень хо-ро-шо..." -- и стал натягивать пиджак. "Пусть лежит здесь. Никуда его не таскайте... а за матерью пошлите кого-нибудь из взрослых. Он ведь, кажется, на той стороне живет? Да? Ну, прощайте, драчуны... и не вздумайте!" -- сурово зашипел он на бабку, попытавшуюся что-то сунуть ему в карман. "Прощайте!" ГЛАВА III. ИЗМЕНА

Когда Венька просыпался, крепко пахло мятой, потом утренний запах сменялся сладковато приторным ароматом парного молока, потом пахло чем-то сальным и горьким -- это баба Дуся садилась за спицы, так пахла шерсть. Свет просачивался сквозь двойную преграду -- сначала ситцевых и затем толстых кружевных занавесок. Поэтому рассвет запаздывал в комнату, а темнело все раньше и раньше.

Фейгин навещал два раза в неделю, накладывал свои огромные рыжеволосые руки на щуплое Венькино тело, на голову, трогал пальцами и что-то бормотал для самого себя по-еврейски. Вставать разрешил только "до ведра", а на улицу -- "ни, Боже мой". Это очень стесняло и мучало Веньку. Но самое обидное, что читать ему тоже не разрешалось ни строчки -- столько свободного времени пропадало даром...

Мама хотела после нескольких дней перевезти его домой. Она страшно переживала, что он стесняет чужих людей, пыталась заговорить, что и кормить его накладно, но баба Дуся все решила очень просто: "Ты не переживай, дочка, кто знает еще, кого ты в жизни выходишь... а если б не парень твой, совсем бы худо было. Пусть лежит -- тебе же спокойней!" Она делала ударение на последнем слоге, и от этого, непонятно почему, Веньке становилось как-то особенно тепло и близко все, что тут происходило. А происходило удивительно много -- чего не замечаешь в однообразном течении собственной жизни. Во-первых, приходили ребята из класса навестить. Их, правда, бабка пустила ненадолго и ворчливо заставляла вытирать ноги, зато потом угостила пирожками. Из разговора с ними Венька выяснил, что двое из ремеслухи пострадали не меньше его. Но друзья просили, чтобы он их не выдавал, что они ему сообщили: ему запретили волноваться.

-- Да что я больной что -- ли! -- возмущался Венька, -- сбегу!.. Правда, на следующее утро он обнаружил, что его штаны и рубашка, висевшие на стуле, исчезли, и догадался, что бабка Дуся- настоящий разведчик -- подслушала его обещание.

Мама в те вечера, когда могла освободиться пораньше, приходила раскрасневшаяся и доставала что-нибудь вкусненькое из сумки. Раньше он никогда не проводил с ней столько времени. Однажды она вынула толстенную книгу, позвала Нину и отдала ей -- "Только не давай ему самому читать, а если тебе будет интересно, почитайте вместе!"

-- Покажи хоть обложку! -- потребовал Венька. Он напряг глаза, голова закружилась, но отчетливо выплыло название "Земля Советская" С того дня Нина усаживалась поудобнее на мягкую подушечку на табуретке около Венькиной головы, чтобы удобнее показывать ему картинки, баба Дуся пристраивалась у швейной ножной машинки, на которой раскладывала свои мотки шерсти, и начиналось долгое чтение с замечательными комментариями бабушки, которую внучкины возражения остановить не могли.

-- Ты можешь помедленнее, -- просил Венька, -- я же за тобой не успеваю.

-- Толмит, как дьячок, -- поддерживала бабка и крестилась на икону в углу. Голос раздавался ровно и монотонно. Потом он становился все дальше, дальше... Венька смотрел в потолок, ему казалось, что он сидит в классе, и вот Эсфирь рассказывает про то, как нашли аппатиты на Кольском полуострове и соль в Кара-Бугаз голе...

И он представлял ее только не с бронзовыми густыми волосами, а с косичкой, туго стягивающей темно русые, как у Нины, и не в сером пиджаке, а в черном ученическом фартуке, и голос ее почему-то был удивительно похож на тот, который он слышал теперь каждый день...

Однажды, когда его осматривал Фейгин, Венька почувствовал какую-то суету за занавеской, "Проходи те! Проходите!", и появилась Эсфирь. Фейгин встал с края кровати, на котором сидел, поздоровался с ней , и она заняла его место. Венька сгорал от смущения -- никогда столько взрослых сразу не проявляло к нему внимания, и среди них, среди этих взрослых была Она... он уже плохо понимал, что ему говорили. Только чувствовал нотки одобрения, даже восхищения им, конечно, скрытые, еле звучащие, смотрел на всех вытаращенными глазами и стеснялся, что лежит при них, что болен, хотя считал себя здоровым... и в то же время счастье все больше и больше наполняло его... Фейгин постоял молча, а потом что-то быстро вполголоса сказал по-еврейски, Венька не расслышал, зато Эсфирь громко и отчетливо ответила: "Аваде!".64. И обратилась к нему:" Ты можешь попросить маму, чтобы она зашла ко мне в школу?" "Нет, не так, -- запротестовал Фейгин -- сама зайди сюда еще раз. Когда бывает мама? Поздно -- тогда зайди в воскресенье.Все. Генуг.65 Тебе не надо больше ... -- ладно... потом...-- прервал он сам себя... Венька был удивлен, что они разговаривают так, будто давно знают друг друга. Незнакомое ревнивое чувство неприятно укололо его, заставляло нервничать, злиться, что он сидит взаперти... и три ночи подряд ему снились рыцари в шлемах и латах верхом на конях. Они надвигались свиньей на него, и он отчетливо видел на сверкавших щитах выпуклые буквы Р.У.

-- Берегись! -- кричала ему Эсфирь, и он, вздрогнув от ее голоса, вырывался из оцепенения страха и успевал увернуться от смертельного удара меча. Всадник, не рассчитывавший на промах, тянулся вслед за рукой, направлявшей тяжеленный меч, и падал с лошади. Тогда Венька подлетал к нему и тут ясно понимал, что ничего с ним не может поделать, потому что безоружен, а удар кулака по латам... он судорожно искал взглядом вокруг хоть что-нибудь... но ничего -- пусто! И вдруг появлялась Позднякова, поднимала выпавший рыцарский меч с земли и протягивала Веньке. "Ура!"- орал Венька, поднимал двумя руками тяжеленный стальной снаряд над головой и с хрупом опускал его на ненавистный панцирь...

-- Мама, вы б его тормошили хоть, когда он кричать начинает, а то опять слетит с кровати, да, не дай Бог, головой то стукнется -- все равно не спите... голос тети Вали долетал глухо из-за занавески.

-- Не сплю, не сплю, -- отвечал ворчливый бабкин голос, -- за вас молюсь... Господи, за какие грехи караешь?

-- Полно, мама, молитесь молча, мне на смену в пять вставать... -- и Венька снова проваливался в свой сон. Самое удивительное, что он впервые видел сон с продолжением.

Рыцарь, как ни в чем ни бывало, поднимался после Венькиного удара и шел на него... на перерез бросалась Позднякова, тихо сквозь зубы выдавливала "Беги!" и ...

-- Милок, ты попей, попей... и на другой бок ляг, -- и бабка крестила его в темноте -- он видел движение ее руки на фоне лунного окна... Когда Фейгин разрешил выйти на улицу, Веньку встретила зима. Смутный серый, влажный день обернул его, как простыня. Он зажмурился, втянул носом сырой воздух. Глаза закрылись сами собой, и, чтобы не упасть, Венька схватился рукой за перила крыльца...

Вечером мама пришла за ним.

-- Коли, что не так, прости дочка, сказала бабка Дуся и перекрестила их.

-- Хватит, мама, -- как обычно оборвала Нинкина мама. -- Циля, садись. Поужинаем. Она поставила на стол бутылку. Налила в граненные стаканы и, не дожидаясь, чокнулась с маминым стаканом.

-- Спасибо вам за все...

-- Не надо. -- Опять оборвала Валентина. -- Когда ее отца забрали, ей шесть было, -- она громко сглотнула, прикусила губу, протолкнула что-то мешавшее ей в горле, и совсем жестко добавила, -- меня в эшелоне Абрам Григорич выходил, царство ему небесное, а то бы... -- и она махнула рукой...

-- За что,-- тихо прошептала Венькина мать, посмотрела на стакан, наполовину наполненный водкой и, неумело приложив край его к губам, начала пить...

-- Ты разом, -- подсказала Валентина и снова плеснула, -- Давай... Эх, Валентина, -- вздохнула бабка...

Потом они долго сидели, потихоньку с надрывом пели "Что стоишь, качаясь", "Синий платочек" -- любимую Венькину песню и "Там, вдали за рекой".

-- Пойдем почитаем, несколько раз приглашала Нинка и начинала что-то быстро тараторить. Но Венька только отмахивался -- он никогда не видел маму такой.