что ж, подеретесь или будете за уши таскать друг друга, как школьники?
Хороши философы, которые разбивают головы стаканом. Стыдитесь! Вам ли
рассуждать об отвлеченных вопросах? Стыдитесь! От борьбы идей к кулачной
борьбе! Ну же! А я предлагаю тост за университет и говорю вам: негодяями
будете, если не чокнетесь, как друзья, и если оставите хоть каплю в
бокалах.
опомнился первый.
Потом учитель затянул
лавку, на нас стали поглядывать приказчики. На дворе смеркалось. Все мы
были пьяны, что называется, вдрызг. Веселье наше достигло зенита и
постепенно начинало спадать. Учитель первый впал в задумчивость и через
некоторое время сказал:
искусственные средства, а что там у кого творится в душе - другое дело.
Завтра будет похоже на сегодня: та же нищета, четыре голые стены,
соломенный тюфяк, рваные сапоги... и так без конца. Работа и работа, а
счастье... фью! Люди обманывают себя, как могут, стараясь заглушить... Ну,
будьте здоровы!
машинально сделал какое-то движение, как будто застегивал мундир на
несуществующие пуговицы, закурил папиросу и, махнув рукой, прибавил:
Можете обо мне помнить или не помнить. Мне все равно. Я-то не
сентиментален. Будьте здоровы, мои милые мальчики.
противоречившим его заверению в том, что он не сентиментален. Бедное его
сердце хотело и было готово любить, как и всякое иное, но тяжелая жизнь с
детских лет, нужда и равнодушие людей научили его замыкаться в себе. То
была гордая, хотя горячая душа, всегда настороженная из страха, что ее
оттолкнут, если она первая обернется к кому-нибудь слишком дружески.
печальное предчувствие, потому что больше мы не увидели в живых нашего
бедного учителя. Ни сам он, ни мы не подозревали, что в груди его давно
уже гнездится зародыш смертельной болезни, от которой не было спасения.
Нужда, чрезмерное напряжение, лихорадочная работа над книгами, бессонные
ночи и голод ускорили развязку. Осенью, в начале октября, учитель наш умер
от чахотки. За гробом его шло лишь несколько товарищей, потому что еще не
кончились каникулы, и только бедная его мать, торговка, продававшая
освященные образки и восковые свечи возле доминиканского костела, громко
голосила по сыну, которого при жизни она часто не понимала, но, как всякая
мать, любила.
Хожелей, и раненько утром мы с Селимом отправились домой. Нам предстояло
ехать двое суток напролет, так что мы вскочили чуть свет. В доме у нас все
еще спали, только во флигеле напротив, в окне, среди цветов герани,
левкоев и фуксии, мелькнуло личико пансионерки Юзи. Селим надел
студенческую фуражку, закинул за плечо дорожную сумку и встал у окна, уже
готовый в путь, желая показать, что уезжает, на что из-за герани ему
ответили меланхолическим взглядом. Но когда он, приложив одну руку к
сердцу, другой послал поцелуй, личико среди цветов залилось румянцем и
тотчас отпрянуло в темную глубь комнаты. Внизу, во дворе, по камням
загремела бричка, запряженная четверкой крепких лошадок; пора было
прощаться и усаживаться, но Селим упорно стоял у окна, ожидая, не увидит
ли чего-нибудь еще. Однако надежда обманула его: окошко осталось пустым.
Наконец мы спустились вниз, и проходя мимо темных сеней флигеля, увидели
на лестнице два белых чулочка, коричневое платьице, склоненную фигурку и
под щитком руки пару светлых глазок, которые всматривались из сумрака в
дневной свет. Мирза тотчас бросился в сени, а я, усевшись в бричку,
стоявшую возле самого входа, услышал шепот и какие-то звуки, очень похожие
на звуки поцелуев. После чего вышел, пылая румянцем, Мирза и, не то
смеясь, не то растроганно вздыхая, уселся подле меня. Кучер стегнул
лошадей, мы с Мирзой невольно взглянули на окошко: личико Юзи снова
мелькнуло среди цветов; еще миг - и высунулась ручка с белым платком, еще
один прощальный знак - и бричка покатила по улице, увозя меня и прелестный
идеал бедной Юзи.
по окнам спящих домов; лишь кое-где ранняя пташка прохожий будил шагами
уснувшее эхо; кое-где дворник подметал улицу, и время от времени тарахтела
тележка с овощами, тащившаяся из деревни на городской рынок. Вокруг было
тихо и светло и вместе с тем привольно и свежо, как всегда летним утром.
Маленькая наша бричка, запряженная четверкой коренастых татарских лошадок,
подскакивала по камням мостовой, как орешек на нитке. Вскоре в лицо нам
повеяло свежей прохладой с реки; копыта гулко застучали по мосту, и,
проехав не более получаса, мы уже были за заставой, среди широких полей,
нив и лесов.
поглощали окрестности. Земля пробуждалась от сна, крупные капли росы
висели на мокрой листве деревьев и сверкали на колосьях хлебов. В живой
изгороди весело суетились птички, приветствуя погожий денек звонким
чириканьем и щебетом. Лес и луга сбрасывали с себя утренний туман,
которым, казалось, были спеленаты; кое-где в лугах поблескивала вода, и по
ней среди золотой калужницы шагали аисты. Клубы розового дыма подымались
прямо кверху из труб деревенских хат, легкий ветерок волной колыхал желтые
нивы, стряхивая ночную влагу со спелых хлебов. Радость была разлита
повсюду - казалось, все пробуждается, оживает и все вокруг поет:
вспомнив, как в молодые годы он возвращался домой в такое чудесное летнее
утро. Годы детства и школьной зависимости остались позади; перед нами
широко раскинулась юность, словно раздольная, усеянная цветами степь с ее
беспредельным простором; то был неведомый, заманчивый край, куда мы
отправлялись в странствие, предвещавшее счастье, - оба юные, сильные,
окрыленные, почти как молодые орлы. Из всех сокровищ мира наибольшее -
юность, а мы из этого сокровища, при всем его богатстве, еще не истратили
ни гроша.
перекладные лошади. На второй день к вечеру, проскакав всю ночь напролет,
мы увидели, выезжая из лесу, Хожеле, верней, остроконечную кровлю домового
минарета, сверкающую в лучах заходящего солнца. Вскоре мы въехали на
обсаженную вербами и крушиной плотину, по обе стороны которой синели два
огромных пруда с мельницами и лесопильнями. С заросших травой берегов
доносилось нам вслед сонное кваканье и покряхтыванье лягушек, выплывавших
из согретой дневным зноем воды. Чувствовалось, что день близится к концу.
По плотине, окутанное облаком пыли, тянулось стадо овец и коров,
возвращавшихся на скотный двор. Кое-где виднелись кучки людей с косами,
граблями и серпами на плечах; напевая <Дана, ой дана>, они расходились по
домам. Радостно встречая Селима, эти добрые люди останавливали бричку и
целовали ему руки. Но вот солнце еще ниже склонилось к западу, и его
сверкающий диск наполовину скрылся в камышах. Только широкая золотистая
полоса света еще отражалась посередине прудов, между тем как по краям, у
берегов, деревья смотрели в водную гладь. Мы немного повернули вправо, и
вдруг среди елей, ясеней, лип и тополей блеснули белые стены хожельского
дома. Во дворе зазвучал колокольчик, сзывая людей к вечерней трапезе, и в
ту же минуту с башенки минарета зазвучал уныло и протяжно голос домового
муэдзина: он возвещал, что звездная ночь нисходит с неба на землю и что
аллах велик. И тогда, как бы вторя муэдзину, аист, стоявший наподобие
этрусской вазы в своем гнезде на вершине дерева, высоко над крышей дома,
вышел на миг из незыблемого спокойствия, поднял к небу клюв, словно медное
копье, потом опустил его на грудь и, кивая головой, закурлыкал, как будто
приветствуя нас. Я взглянул на Селима. У него слезы выступили на глазах, а
взор сиял невыразимой, лишь ему свойственной нежностью. Мы въехали во
двор.
голубоватый дым из чубука, с радостным чувством созерцал мирную трудовую
жизнь, кипевшую на фоне прелестного пейзажа. Увидев своего мальчика, он
порывисто вскочил, схватил его в объятия и долго прижимал к груди, потому
что любил он сына превыше всего, хотя и был к нему строг. Тотчас же
расспросил он его об экзаменах, после чего снова последовали объятия.
Здороваться с паничем сбежалась вся многочисленная дворня, даже собаки
радостно прыгали вокруг него. С крыльца ринулась стремглав ручная волчица,
любимица старого Мирзы. <Зуля! Зуля!> - подозвал ее Селим, а она вскинула
ему на плечи огромные лапы, облизала лицо и, как шальная, стала бегать
вокруг, подвывая и от радости скаля страшные клыки.
них находилось, как человек, жаждущий обновления. Здесь ничего не
изменилось: портреты предков Селима - ротмистров, хорунжих - по-прежнему
висели на стенах. Страшный Мирза, пятигорский полковник времен Собеского,
по-прежнему смотрел на меня раскосыми злыми глазами, но его иссеченное
саблями лицо показалось мне еще более безобразным и жестоким. Сильно
изменился Мирза, отец Селима. В прежде черных его волосах пробивалась
Дальский Алекс
Роллинс Джеймс
Бажанов Олег
Андреев Николай
Орлов Алекс
Сертаков Виталий