Чтение 7–й страницы книги ~Бузуцкие игры~

Сказал и осекся. Цезари, белеющие во тьме, выглядели внушительно.

- Это еще что такое? - Скубатиев наморщил лоб и поднял брови, пытаясь расширенными глазами рассмотреть белые фигуры. - Что это за хреновина?

Митрофан Николаевич Пригода сжал локти Скубатиева и Цыцыгуни.

- Не бойтесь, - призвал он. - Это наш учитель рисования балуется. Психотерапия своего рода. А мы ему не мешаем.

Скубатиев подошел к ближайшему бюсту и, сопя, внимательно ощупал его.

- В тюрьму бы твоего учителя загнать, - сказал он. - Пугать, так сказать, решил испытанные партийные кадры!

Несколько успокоившийся Цыцыгуня охотно высказался в адрес неведомого скульптора, в словах его для печати предназначалось все, если разделить сказанное на гласные и согласные звуки и печатать их порознь. Облегчив душу, Цыцыгуня обнял товарищей за плечи. Это ему показалось, что он обнял их за плечи. Читатель всегда может домыслить, за что обнял низкорослый секретарь парткома своих высокорослых товарищей.

- А не спеть ли нам?

Скубатиев погрозил ему длинным костлявым пальцем.

- А вот мы... этого, рано нам еще песни петь. В смысле - поздно уже! Ты прикинь, что о нас люди подумают? А если какой-нибудь дурак в область сообщит? Да нас во всех смертных грехах обвинят - допились, скажут, до того, что всю ночь на улицах песни голосили! Не-е, мужики, нам в гостиницу надо. Посидели, погуляли - и хватит. Утро вечера мудренее, товарищи, утром и разберемся что к чему. И с черепами этими каменными разберемся, и со скотиной больной, которую заготовителям резать надо. Опосля, мужики, опосля! Забыли, что такое Бузулуцк? Тут на одном конце зевнешь, на другом доброй ночи пожелают!

Приплетая к происходящему областное начальство и возможные жалобы населения, Рудольф Константинович кривил душой. Еще в кафе он с душевной теплотой вспомнил о секретарше райкома Клавочке, с которой познакомился в приемной у Митрофана Николаевича Пригоды в прошлом году. Помнится, против ухаживаний секретарша тогда не возражала. Но и вольностей особых не допускала. Поведение ее было по провинциальным меркам обычным, в меру игривым и обещающим, но сейчас в разгоряченном мозгу Скубатиева вежливость секретарши показалась ему влюбленностью. Теперь Рудольфу Константиновичу казалось, что Клавочка была в него влюблена, влюблена отчаянно, и только внутреннее джентльменство его, Рудольфа Константиновича, не позволило ему воспользоваться этой влюбленностью, как воспользовался бы ею любой другой командированный, обладающий меньшим тактом и воспитанностью.

Еще через двести метров он уже был твердо уверен, что всю свою жизнь Клавочка ждала именно его, Скубатиева, но он, занятый организационной работой и важными делами партийного строительства, не понимал этого. Клавочка! Бедная девочка! Сейчас она была желанна Рудольфу Константиновичу, и даже под угрозой расстрела Скубатиев не признался бы себе в том, что до сегодняшнего вечера он не вспоминал о существовании этой женщины, что ее просто не существовало в его городской суматошливой жизни. Разгоряченному Рудольфу Константиновичу казалось, что он любил эту женщину всю свою жизнь.

"Уложу этих, - думал он, инстинктивно отставая и тем уже отделяя себя от собутыльников. - А сам пойду к Клавочке. Знает ведь, что я приехал, ждет небось, наверняка ждет!"

В воспаленной любовным томлением голове Рудольфа Константиновича вставали картины ожидающего его прихода Клавочки: белая скатерть на столе, взволнованная русская красавица, расхаживающая по комнате и время от времени нервно поглядывающая на часы и на дверь. Нехитрые провинциальные закуски на столе, графинчик густой и сладкой настойки, ожидающей своего часа...

Митрофан Николаевич Пригода подхватил Скубатиева под руку.

- Чего загрустил, Константиныч? Завтра на Ивановские пруды рванем! Помнишь, какие там карпы?

В гостинице они долго топтались в зале провинциального люкса. Не зря была захвачена из кафе бутылка "белой" - пили "посошковую", потом "стременную", потом снова вернулись к "посошковой" и, опростав рюмки, принялись пить за любовь. Цыцыгуня почему-то прощался с Небабиным: охватив его за толстую шею, он все порывался наклонить к себе покачивающегося Ивана Яковлевича, чтобы запечатлеть на пухлой щеке Ящура Цаповича прощальный поцелуй. Наконец все распрощались. Дверь номера за районными руководителями закрылась, и Цыцыгуня все-таки поцеловал ветврача, опрокинув его на диван. Обцеловав ветврача, Цыцыгуня задремал на диване, закинув ноги на валик. Одна нога по-прежнему была в пыльном австрийском полуботинке, вторая молочно светилась, и с нее свисал черный шелковый носок. Небабин с доброй пьяной улыбкой некоторое время уговаривал Цыцыгуню лечь в постель, но тот сонно отмахивался и отводил руку Ивана Яковлевича в сторону.

Рудольф Константинович посидел, неодобрительно глядя на эти безобразия, потом встал и решительно направился к выходу.

- Константиныч, ты куда? - окликнул его ветврач.

- Да зуб что-то ноет, - не оборачиваясь, сказал Скубатиев. - Вы ложитесь, Иван Яковлевич, ложитесь. А я пройдусь, воздухом подышу. Погодка сегодня больно чудесная!

- А с Цыцыгуней что делать? - спросил ветврач. - Что ж мы его так и оставим на диване на всю ночь?

- Пусть лежит, - закрывая за собой дверь номера, принял решение Рудольф Константинович. - Чего ж мужика беспокоить?

На улице было славно. Оглядевшись, Скубатиев сориентировался и бодро затопал по широкой тропинке вдоль еще не просохшей улицы.

Дом секретарши Клавочки он нашел без особого труда - по синим ставням и коричневым от олифы воротам. Ворота были незаперты, и сердце Рудольфа Константиновича предвкушающе екнуло. Миновав дорожку, обсаженную садовыми ромашками, Рудольф Константинович поднялся по скрипучим ступенькам крыльца и осторожно по-доброму постучал.

- Сейчас, сейчас, милый! - певуче отозвался из-за двери знакомый голос, заставивший Рудольфа Константиновича радостно затрепетать. Узнала все-таки Клавдия о его приезде! Руки у Скубатиева захолодели.

Звякнула щеколда, дверь распахнулась, и влюбленный чиновник увидел знакомую кудрявую головку.

- А вот и я! - объявил Рудольф Константинович. Радости в испуганном вскрике хозяйки не было.

- Вы? - Глаза Клавочки расширились, словно она увидела гадюку. Застыв в дверях, женщина явно не желая впустить Рудольфа Константиновича в свою светелку.

Рудольф Константинович начал понимать, что не все так гладко, как ему казалось.

- А я, понимаете, Клавочка, гулял, - неловко сказал он, - вижу, у вас свет горит. Я и заглянул, хе-хе... как говорится, на огонек. Дай, думаю, удивлю Клавдию... э-э-э... - Он замялся, обнаружив, что не помнит отчества секретарши, а если говорить честно, то и вообще его никогда не знал.

- В другой раз, - сказала хозяйка, по-прежнему стоя в дверях. - В другой раз, Рудольф Константинович!

Скубатиев, еще не понимая, что ему отказывают окончательно и бесповоротно, продолжал жалко лепетать:

- Иду, понимаете, а у вас свет горит. Дай, думаю, зайду чайку попить. Помнится, у вас, Клава, отменный чаек был!

- В другой раз, - снова сказала Клавдия. - Заварка вся вышла, нечем вас поить.

- Значит, чаем не напоите? - попытался улыбнуться Рудольф Константинович. Клавочка вздохнула.

- Говорю вам, заварка у меня кончилась, - снова сказала она. - Вы извините, но у меня там вода для стирки закипает. В другой раз заходите, сегодня у меня стирка большая затеяна.

Дверь закрылась.

Обескураженный Скубатиев посмотрел на насмешливую Луну. В будке у летней кухни загремела цепью собака. Никогда еще Рудольфу Константиновичу не отказывали так бесцеремонно и невежливо. "Сучка, - подумал он. - Как она меня!" Партийная закалка не дала Скубатиеву потерять уверенность в себе. "Не на того напала, - с веселой злостью подумал он. - Скубатиева так просто из дома не гонят! Скубатиев имеет свое достоинство. Скубатиев просто так не отступится!"

Он поднял руку, чтобы вновь постучать в дверь.

- Квирит, - сказал кто-то негромко, но весомо у него за спиной. - Не аккессарис, низи воцатур!

В вечернем университете, к сожалению, латыни не обучали, иначе бы Р. К. Скубатиев понял, что было сказано сзади, а именно:

- Гражданин! Не ходи, не будучи приглашенным!

Надо отметить, что это было сказано своевременно

Рудольф Константинович оскорбленно оглянулся. Слова, приготовленные им для наглого провинциала, вздумавшего говорить по-зарубежному, замерли на его испуганно задрожавших устах. И было от чего!

Прямо за спиной Рудольфа Константиновича стоял ангел. Возможно, что это был даже архангел. По крайней мере именно так эти самые архангелы выглядели на картинах религиозной тематики, которые Скубатиев не paз разглядывал в свою бытность директором Царицынского музея изобразительных искусств. Так вот, архангел, стоящий за спиной Рудольфа Константиновича, и выглядел как архангел. Мускулистое тело облегала белая короткая туника, жаром пылал шлем на голове, в руке архангела был меч, а главное - у архангела были пронзительные всевидящие глаза.

Архангел смотрел на Скубатиева укоризненно и чуточку презрительно.

Рудольф Константинович знал, как надо вести себя с любым руководством. Кроме небесного. Воспитанный на диалектическом материализме и всосавший атеизм еще в годы студенчества вместе с "Агдамом", портвейном и вермутом, Рудольф Константинович относился к религии со здоровым скептицизмом, который, впрочем, граничил с разумной осторожностью. В церковь он, разумеется, не ходил, свечек угодникам и святым по праздникам не ставил, да и к постам относился крайне отрицательно. Очень трудно поститься, находясь в очередной командировке. Ребенка Рудольф Константинович покрестил не веры для, но осторожности ради. Стоило ему это персонального выговора по партийной линии, хорошо - без занесения в учетную карточку. А все потому, что в момент крещения в церкви оказался заведующий сектором атеистического воспитания масс Царицынского обкома партии Иван Иванович Рыбкин, который немедленно доложил наверх о политически незрелом шаге Рудольфа Константиновича. С большим запозданием Скубатиев узнал, что сам Рыбкин в этот день появился в Казанском соборе, чтобы исповедаться и получить отпущение грехов. Время было упущено; подай Скубатиев докладную записку о недостойном поведении завсектором атеистического воспитания, ее бы восприняли как мстительный донос, всем ведь известно, что хорошо стучит тот, кто стучит первым.

И вот теперь оказывалось, что попы были правы, и Рудольф Константинович стоял перед архангелом, тоскливо пытаясь дышать в сторону.

Архангел шагнул ближе.

- Меч опустите, - сказал Скубатиев, пытаясь под показным хладнокровием скрыть дрожь в голосе. - Пораните еще ненароком. И не надо, не надо, товарищ, приписывать мне скабрезных мыслей. Ну, зашел к товарищу по работе, к боевой подруге, если хотите! Узнать хотелось, как товарищ себя чувствует, так сказать, не болеет ли... Много ли в этом вины?

- Не ментири! - прорычал архангел, сверкнув глазами.

- Ладно, ладно, - торопливо согласился Скубатиев. - Грешен, так сказать, мыслями, но помыслами чист. Признаюсь вам, что ничто человеческое мне не чуждо. А тут, сами понимаете, командировочная скука, опять же бабенка аппетитная. Дай, думаю, зайду - чайку с вареньем попьем...

Он хотел развить свою мысль, но не успел. Похоже, что и на небесах справедливости не было, а архангелы, как обычные деревенские мужики, были склонны к рукоприкладству.

Пока Рудольф Константинович боролся с искрами в глазах, архангел постучал в дом. Стучал он по-хозяйски требовательно и уверенно. Дверь распахнулась, и Рудольф Константинович услышал гневное восклицание небесного жителя:

- Фемина ин лупанариус!

Послышался звук пощечины и женский плач, перемежаемый жалобными криками:

- Да что я, виновата? Он сам пришел! Я его, гада, и знать не знаю, клянусь, Птолемейчик!

- Не ври, - сказано было Скубатиеву. Правильно было сказано: чего ж ты, подлец, врешь, коли ангела узрел.

Дверь захлопнулась, и из-за нее продолжались слышаться звуки бытовой ссоры.

Скубатиев медленно приходил в себя. "Вот стерва, - удивился он про себя, - мало ей мужиков, архангелов принимать стала. Погоди-и-и, Скубатиев выведет тебя на чистую воду! О тебе не только Бузулуцк знать будет, вся область заговорит! И архангела твоего к порядку приведем! Будет знать, как на руководителей областного масштаба руку поднимать! - Он вдруг пришел в себя и задрожал. - Господи! Да кому это я грозить удумал? Небесному вестнику угрожаю! Да меня за это... - Липко и жарко облило спину, и Скубатиев присел на скамеечку, доставая из кармана пачку "Краснопресненских". - Да не-ет! - Он медленно приходил в себя. - Какие в Бузулуцке архангелы? И Клавка на непорочную деву Марию тоже не похожа. Разберемся! Ох разберемся завтра!" - Он щелкнул зажигалкой, машинально прислушиваясь к приглушенному стенами дома скандалу.

- А монти ирае аморис ингратио! - назидательно сказали рядом. Подумали и добавили: - Айесдем фаринае!

Рудольф Константинович приподнял зажигалку выше, и остатки волос на его голове зашевелились от ужаса. Трепещущий испуганный огонек зажигалки высветил еще одного архангела, мирно сидящего на другом конце скамейки. Этот был не в пример моложе первого, и обезьянье подвижное лицо его кого-то напоминало Скубатиеву. Он определенно знал, что это лицо ему знакомо. По картинам или иконам. Строгий вид незнакомца говорил в пользу икон, и Рудольф Константинович, не размышляя более, бухнулся на колени, уткнувшись в мускулистые теплые ляжки архангела:

- Прости мя грешного!

- Ну, это без перевода понятно. А что еще скажет муж или, на худой конец, сожитель неверной жене?

"Только бы живым уйти, - лихорадочно думал он. - Только бы простили меня небесные бугры. Только бы простили! В рот больше ни грамма не возьму, Розалии до конца дней своих верен буду! С работы уволюсь, найду себе порядочное место, чтобы никому не лизать за... Тьфу! Не сотворю, как говорится, себе кумира..."

- Веришь? - Он попытался поймать руку молодого и опасного архангела. - Этой... маммоне поклоняться не буду!..

Архангел нахмурился и Рудольф Константинович страдальчески сморщился:

- Да что ж это, Господи, мне уже и веры нет никакой?

Он мучительно старался припомнить заповеди Нагорной проповеди, но со страха не мог вспомнить даже основные положения Морального Кодекса Строителя Коммунизма. В отчаянии Рудольф Константинович возопил:

- Во имя Отца и Святого Духа!

Архангел отодвинулся от него, почесал ногу о ногу и удивленно пробормотал:

- Квае те дементиа кепит!

Скубатиев всхлипнул и нежно поцеловал грубую мозолистую руку архангела.

- Так мы договорились? Вы меня отпускаете?

Архангел гневно вырвал руку.

- Мел ин оре, фраус ин фактус! - задумчиво сказал он.

- Спасибо! - горячечно зашептал обезумевший партийный функционер, отползая от скамейки задом и на коленях. - Спасибо, мой хороший! Господу нашему, как говорится, наш почет и уважение... Отныне молиться буду на него и на вас!

Гней Квин Мус, а это был именно он, удивленно смотрел вслед извивающемуся Скубатиеву.

- Вале! - вежливо попрощался он. - Прощай! Глава девятнадцатая,

в которой легионеры и милиция отдыхают в пионерлагере

им. Ф. Э. Дзержинского, начинаются Бузулуцкие Игры, начальник милиции наказывает сержанта Семушкина,

а Плиний Кнехт едва не побеждает в отжиманиях

Федор Борисович Дыряев с завистью оглядел мускулистую фигуру центуриона, стоящего по пояс в воде. Здоров мужик - тридцать верст в оба конца отмахал, ночь, поди, не спал, а смотри - свеж, как парное молоко. Да, дорогие товарищи, таких только в древности производили, когда нитратов и прочей дряни не было!

Птолемей Прист вернулся к крыльцу медпункта, отфыркиваясь и вытирая голый торс полотенцем.

- Мене сана ин корпоре инвиниес! - пророкотал он. - Это точно! - хмыкнул начальник милиции - Бегал, значит, как говорится, ин медиас гентес?

- Магна чарта бибертатум, - туманно отозвался центурион, усаживаясь на ступеньках и вытягивая длинные мускулистые ноги. - Эссе фемина, Федор, эссе фемина! - Он подумал и добавил. - Витае магистра!

- Клавка научит, - согласился Федор Борисович - Точно, учитель жизни! - Он взглянул тревожно во внезапно посуровевшее лицо центуриона и успокоил; - Это к тому, Квинтыч, что фемина она жизнью умудренная и многому тебя в нашей жизни научит. Истинно говоришь - наставница она для тебя в нашем мире.

И, желая сменить тему, добавил:

- Ну, что там твои гаруспики нагадали?

- И гаруспики, и авгуры сулят удачные Игры, - сказал центурион. - Я думаю, мы начнем с плясок?

Очнувшийся от дремы Гладышев перевел слова центуриона.

- Вчера наплясались, - буркнул Дыряев. - Как ты со своим Мусом в город намылился, так у нас самая пья... тьфу, черт!., самый разгар плясок и начался. Вон Степа до того вчера наплясался, сегодня членом пошевелить не может. А еще через костер сигали, так твой корникулярий мужские достоинства на огне подпалил. О песнях уж и говорить не приходится, одну только "Гей, на Тибре!" раз десять исполняли. Махнут стопку и давай реветь, как на Тибре и к чему молодой легат матроночку склоняет!

Дыряев подумал и добавил:

- Тяжело им сегодня, не знаю, когда мы сможем Игры начать!

Птолемей Прист с ленивой брезгливостью разглядывал оживающих легионеров и милиционеров. Более всего они напоминали осенних мух, ощутивших первые холода. Некоторые брели к воде, чтобы плеснуть ладонью на пухлое лицо живительной влагой.

- Аспике нудатес, барбара терра, натес! - в сердцах бросил центурион. - Нон каптат мускас!

- Полюбуйся, варварская страна, на голые ягодицы, - перевел Гладышев. - Они даже мух не ловят!

- Ягодицами? - заинтересовался начальник милиции, и учитель рисования фыркнул, представив себе столь удивительную картину.

- Ад воцем, Квинтыч, - сказал Дыряев. - Твои все требуют, чтобы мы состязались по римскому, значит, обычаю. Голяком, значит. Ты, Квинтыч, пойми, у вас там, в Риме, нравы вольные были, мальчиков, говорят, портить не за грех было. А мои милиционеры народ нравственный, голяком к народу не выйдут. Да и боятся они твоих, центурион. Давай, брат, по-честному, я тебе как цивис цивису говорю, будем состязаться в исподнем, чтобы позора не было. Да и глаза завистливого беречься надо. А то как бы твоим и в самом деле ягодицами мух ловить не пришлось.

- Не глориосис! - хмыкнул центурион. - Мои и в набедренных повязках твоим задницы надерут! Начиная с гирь и кончая бегом.

- Хвастайся с битвы едучи, - поджал губы начальник милиции. - Мои орлы - не твои мускас, они кого хочешь по кочкам понесут!

Центурион понял без перевода, засмеялся, поднял средний палец и назидательно покачал им.

- Ба-бу-чка на двух сказаль! - похвастал знанием русских поговорок.

- На троих, - усмехнулся Федор Борисович. - Она, брат, всегда на троих предлагает. - И, разом построжав, повернулся к учителю рисования: - Программу Игр отпечатали?

В пионерский лагерь Федор Борисович Дыряев захватил из отдела пару пишущих машинок. Первоначально печатать на них должны были отделовские машинистки, но, поразмыслив, начальник милиции машинисток в лагерь не взял - испортят, подлецы, если не легионеры, так менты спортят, на Дону воздух шалый, к греху располагает. Уследи, которая и с кем в ивняк нырнет.

- Так точно, - ощутив себя солдатом-первогодкой, отрапортовал Степан Николаевич Гладышев. - Все в лучшем виде, товарищ подполковник. Сначала легкая атлетика, потом тяжелая, боксы разные и в финале - футбол. "Бузулуцкие коршуны" против римской "Скуадры Адзурры".

- Вот и славно, - сказал начальник районной милиции. - А нам с вами, Птолемей Квинтович, вон туда, где кумач краснеет. Нам с вами судить придется. Давай, дорогой, сразу договоримся, что судить будем по совести.

- Честь воина - порука честности, - сказал Птолемей Квинт, и теперь уже полковник в свою очередь понял его без перевода.

Начальник милиции был прав, лучше бы Игры состоялись вчера! Центурион грозился ликторами, обещал своим урезать жалованье, но все было напрасным. Даже возможность потерять кровные сестерции не прибавила легионерам бодрости. Да и милиционеры выглядели не лучше.

Прыжки в длину и высоту пришлось отложить. Состязания по бегу состоялись только потому, что хитроумный корникулярий Фест догадался поставить на финише молочный бидон с наливкой для победителей.

В метании диска никто не преуспел. Диск летел у соревнующихся куда угодно, только не в ту сторону, куда они его метали. В довершение ко всему один из неудачливых дискоболов ухитрился попасть снарядом в бидон с наливкой, приготовленный Фестом для бегунов, и этого дискобола долго ловили остальные спортсмены, но, к счастью, поймать не смогли, а то неизвестно, чем соревнования завершились бы. Милиционеры обещали посадить нечаянного злоумышленника в КПЗ, а что ему обещали сослуживцы по легиону, вообще лучше было бы не слышать.

После наведения порядка, на что ушло время, начали метать копье. Степан Николаевич Гладышев, назначенный старшим судьей, нервничал. Ему казалось, что атлеты умышленно целятся исключительно в него, поэтому при каждом взмахе он бросался на землю, закрывая голову руками. Неудивительно, что копье, пущенное сильной рукой ветерана Суфикса, бородача из армянских провинций империи, описало высокую дугу и вонзилось в ягодицу Гладышева.

В соревнованиях опять наступила пауза, вызванная оказанием скорой медицинской помощи судье.

Начали стрелять из лука. Стреляли лишь римские легионеры, ведь по уговору милиция должна была стрелять из табельного оружия, поэтому в этом виде состязаний милиционеры оставались простыми зрителями. Римляне показали свое искусство в полной мере, ни одна из стрел не миновала малой по грудь мишени, установленной старшиной райотдела. В толпе зрителей рукоплескали. И, как оказалось, преждевременно, потому что на огневой рубеж вышел Ромул Луций. В легион он вступил недавно и особых навыков в обращении с этим хитрым оружием не умел. Неудивительно, что одна из стрел, пущенных молодым, еще не прошедшим курса молодого бойца легионером вновь угодила именно в Степана Николаевича Гладышева, вонзившись в его вторую ягодицу.

Опять все начали суматошливо оказывать помощь судье. Гладышев фальцетом голосил, что это покушение, что он этого так не оставит, требовал немедленно возбудить уголовное дело и провести расследование, благо большая часть милицейских следователей приехала в лагерь, а эксперт-криминалист бегал по стадиону с фотоаппаратом в руках, пытаясь поймать самые эффектные кадры для стенда "Богатыри Придонья".

Расследовать, разумеется, никто ничего не стал, ягодицы Гладышеву перевязали, и кровью он не истек, но быть судьей в стрельбе из пистолета наотрез отказался, мотивируя это тем, что пуля - дура, не ягодицу - лоб прошибет.

И как в воду глядел: милиционеры оказались никудышными снайперами, половина из них и в мишень попасть не смогла, но один из них - старшина Калмыков - удачным выстрелом побил пол-ящика минералки у продавщицы их кооперативного магазина. Степан Николаевич Гладышев искренне перекрестился, говоря, что есть на свете Бог, он и отвел руку стрелявшего в другую сторону, а согласись он, Гладышев, на судейство, лежать ему у ног продавщицы бездыханным и окровавленным.

Солнце к тому времени уже поднялось, начало припекать, и соревнующиеся то и дело прикладывались к бутылкам с водой. Видимо, в них была не простая вода, потому что в выжимании гири преуспел лишь известный римский силач Крат Силий Многий, поднявший гирю сотни полторы раз.

В перетягивании каната победила дружба. Канат, как водится, лопнул, и противники дружно извалялись в пыли, после чего разделили очередной бидон вишневой настойки. Настойка была отменной, но ударяла в голову. Неудивительно, что в классической греческой борьбе победитель так и не выявился. В финальном поединке встретились испытанный временем и врагами Корнелий Юлиан Долабелла и известный всему Бузулуцку старший Участковый Соловьев. Последний был столь же ловок, сколь неуклюж и силен был его противник, однако провести победное туше и уложить соперника на лопатки старшему участковому никак не удавалось. Он прыгал вокруг рослого легионера, имитировал захваты и уклонения от них, потом остановился и предложил перевязанному, точно Щорс, но совсем в иных местах, Степану Николаевичу Гладышеву отдать победу ему. Пока Гладышев препирался со старшим участковым, римлянин пришел в себя и коварно напал на соперника сзади.

- Хомо хомини люпус эст! - кричал он запальчиво.

- Пусти, гад! Ападе а ме! - кричал, извиваясь в руках соперника, Соловьев, - Поркус ты! Пусти же! Ты не Долабелла, а настоящий... - и участковый инспектор удачно переиначил фамилию легионера, сделав ее нецензурной. - Люпус эст! Волчара позорная!

Легионеры из числа зрителей обидно хохотали. Верный своему вечному напарнику сержант Семушкин вскочил на ноги, расстегивая кобуру своего надежного, хотя и изрядно потертого ПМ. На нем повисли сразу с обеих сторон.

- А я не дам Михал Денисыча обижать! - кричал Семушкин. - Чего он, как голубой, сзади лезет! Слабо ему, козлу римскому, нашего участкового по-честному завалить?!

Видно было, что наливка подействовала на сержанта не лучшим образом. Семушкин ругался, мешая русский мат с крылатыми латинскими выражениями, однако пистолет у него отобрали, а без табельного оружия сержант был не опаснее наручников, которые на него надели сослуживцы.

Федор Борисович встал из-за главного судейского стола и, заложив руки за спину, медленно подошел к нарушителю спокойствия. Было в медлительности начальника районной милиции что-то от сановитой горделивости римских цезарей и принцепсов. Даже в брезгливо оттопыренной губе чувствовалось нечто августейшее. Встав перед Семушкиным, он молча оглядел его с растрепанной головы до все еще елозящих по траве ног. Среди римлян о взаимоотношениях начальников и подчиненных в стране варваров рассказывались легенды, которым особо никто не верил. Сейчас римляне воочию наблюдали, как долговязый сержант Семушкин под хмурым взглядом своего начальника превратился в испуганного субъекта среднего роста, а при первых словах Федора Борисовича вообще съежился до лилипутских размеров.

- Права, значит, качаешь? - поинтересовался подполковник. - Решил, значит, попранную справедливость восстановить?

- Та-а-а-а-варищ подполковник! - заныл сержант, уже не пытаясь дергаться. - Дак он же сзади... он же... Западло же сзади кидаться!

- А настойку хлебать до ус...ки не западло? - поднял бровь Дыряев. - А "Макаровым" перед товарищами по спорту махать? А если бы ты кого подстрелил? Забыл слова великого русского писателя Антона Палыча Чехова? Если в первом акте, значит, на стенке висит пистолет, то во втором акте обязательно будут похороны! Значит, так, - принял он решение. - Вернемся из лагеря, поедешь на кордон к лесничему Дисамову. Будете с ним, значит, браконьеров вместе ловить. Там свою удаль и покажешь!

- Та-а-а-а-а-аварищ подполковник! - еще громче взвыл Семушкин. - Я ж хотел, чтобы все по справедливости было!

В толпе обидно засмеялись.

- Да разве это наказание? - пояснил римским легионерам Плиний Кнехт. - Это, блин, поощрение, а не наказание. Он там с лесничим самогонку будет жрать до посинения. У Дисамова, блин, самогонка самая крутая в районе! - С этими словами он повернулся к милиционерам: - Не-е, мужики, у нас в легионе порядки не в пример круче. Только оступись, тебя бичами так огуляют, что неделю в постель мочиться будешь. И Юпитер с Юноной не помогут!

- Вам, римлянам, хорошо! - возражали милиционеры. - Только у Дисамова на хуторе людей неделями не бывает, запросто одичать можно - не зря же его в Придонье лешим кличут!

То, что недавние сограждане признали его римским полноправным гражданином, так вдохновило Плиния Кнехта, что он едва не победил в отжиманиях. Корникулярий Фест одобрительно потрепал Плиния по плохо выбритой голове.

- Вени, види, вици! - сказал он.

- Служу цезарю! - браво рявкнул Плиний Кнехт. Корникулярий Фест еще раз потрепал его по голове и объяснил:

- Ты служишь Великому Риму. Цезари же приходят и уходят. Цезарей любят, но служат стране.

В это же время в тесной комнатке медпункта подполковник Дьтряев, гневно заломив бровь, вопрошал понурившегося сержанта Семушкина:

- Ты у кого служишь, сержант? Кто тебе сеет... тьфу, черт!., зарплату платит? Что ты меня, подлец, перед иностранцами позоришь?

И скажи подполковнику Семушкин, что служит он исключительно отечеству, в то время как подполковники приходят и уходят, что было бы истинной правдой, заяви Семушкин, что зарплату ему платит государство, а не Федор Борисович отстегивает от своих щедрот с сумм за проданных кабанчиков и гусей, то что там римский цезарь, куда ему до милицейских командных высот! Гнев подполковника был бы равен гневу Юпитера. Сверкнули бы молнии, загрохотал гром, и сержанту Семушкину пришел бы несомненный и бесславный конец. Семушкин отлично понимал это и потому только вытягивался пред нервно расхаживающим по комнатке подполковником, все повторяя:

- Виноват, товарищ подполковник! Понимаю, что оплошал! Больше не повторится, товарищ подполковник! Глава двадцатая,

в которой продолжаются Игры,

играется футбольный матч и в чудный вечер на берегу

Дона распеваются славные песни, а Гнею Квину Мусу

снятся хорошие сны

Поборолись, постреляли, пометали диски да копья, с грехом пополам одолели короткие и длинные дистанции, выяснили сильнейших и хитрейших. Полный спортивных баталий день подходил к концу. Оставалось еще сыграть футбольный матч, раздать медали да отпраздновать победы и обмыть, как говорится, поражения. Но прав, прав был основатель Олимпийского движения Пьер Кубэртен: важны были не победы, важно было само участие в Играх, ведь всем известно, что в них всегда побеждает дружба.

Так оно и было до футбольного матча. Спонтанное выступление сержанта Семушкина было не в счет. Не просто дебоширил ведь, за друга заступался.

В футбольном матче милиционеры твердо рассчитывали на победу. Равных в Бузулуцком районе им не было, к тому же на воротах у них стоял сухой вратарь, все тот же Семушкин, который на мяч бросался как лев, а на выходах ему вообще не было равных: там, где другим надо было выпрыгивать изо всех сил, Семушкину достаточно было поднять руки.

Римляне правила уже знали и некоторый опыт обращения с мячом имели. Тренером у них был учитель физкультуры бузулуцкой средней школы Валентин Крысанов, заядлый трезвенник и фанат мяча и шайбы, который в свои тридцать пять лет не гнушался погонять мяч или побросать шайбу даже с учениками младших классов, вступая с ними в порой разгоравшиеся на поле и площадке споры, за что получил среди учащихся прозвище Жила. А может быть, это прозвище Валентин заслужил за свою неутомимость на поле и азарт в игре.

Игра только началась, и сразу же стало ясно, что милиционеры напрасно надеются на победу над иностранной командой. "Скуадра Адзурра" техникой не блистала, но воля к победе компенсировала технические огрехи игроков. Едва начался первый тайм, как римляне получили право на штрафной. Муций Невий мощным ударом со своей половины поля открыл счет, и хваленому Семушкину пришлось доставать мяч из сетки. Еще через двадцать минут бестолковой, но азартной беготни по полю юркому и низкорослому дежурному отдела милиции рыжеволосому Василию Короткову удалось забить ответный мяч. В конце матча Муций Невий пушечным ударом мяча в голову отправил в нокаут судившего матч Валентина Крысанова. Игру пришлось прервать, так как другого специалиста не было. Муций переживал случившееся, словно случайно зарезал родную мать. Его утешали всей командой, но тут судья очнулся, и через некоторое время матч продолжился. Удивительное дело, после кратковременной потери сознания Валентин Крысанов начал бегать значительно медленнее, и это сразу же сказалось на темпе игры. Казалось, что игроки обеих команд подстраиваются к потерявшему прыть арбитру. В вялых стычках подковали Гнея Квина Муса, снесли в районе центрального круга младшего лейтенанта Акимочкина, но первый тайм закончился все-таки с ничейным результатом.

В начале второго тайма один из римлян не выдержал и схватил мяч руками, пытаясь занести его в ворота. За ним долго гонялись, пытаясь отнять мяч, отчего игра приобрела сходство с регби. Наконец мяч отобрали, и Валентин Крысанов назначил штрафной, который капитан Соловьев мощно забил на середину Дона. Пока вылавливали мяч, пока его сушили, некоторые игроки освежились вишневой настойкой. После этого игра потеряла стройность и осмысленность. Кончилось тем, что Муций Невий мощным ударом забил Семочкину второй мяч. Но неугомонный Вася Коротков в самом конце забил ответный, и матч закончился боевой ничьей, к удовольствию римлян и смущению милицейской команды.