read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



- Не въедешь ты в закон, - покачал он головой, и Рогов так и не понял, относилось ли это к тому, что он не отдал часов сразу, или к тому, что отдал их теперь.
Обедали долго, все той же тушенкой - правда, теперь с водянистой намятой картошкой; выдано было несколько арбузов. После молча курили. К Рогову никто не подходил, словно пребывание в карантине делало его заразным, зачумленным и доступным только для Павла. Рогов понимал, что на этот и ближайшие два дня попал в полную зависимость от Павла, и боялся того, чем все это могло закончиться. Павел же охотно разговаривал с остальными, но Рогова не упоминал: обсуждали в основном предстоящее шоу Петра. Судя по всему, посмотреть было на что. Самого Петра видно не было: из реплик Павла следовало, что тот готовится, уединившись в будочке около помоста. Шоу предполагалось через три часа после обеда, и время, особенно без часов, тянулось для Рогова невыносимо медленно. Из курилки, представлявшей собою деревянный, типа караульного, гриб возле столовой, все постепенно начали расходиться. Больше всего Рогова занимал вопрос - куда деваются люди из поселка днем: они сходились для вечернего сбора или для жирной консервно-крупяной трапезы, но на утрамбованной территории лагеря Рогов со своим гидом за все предобеденные три часа встретил только Андрона с тремя помощниками, несших непонятное бревно. В лагере никто не работал: лишь женщины, судя по всему, так и сидели в бараке, штопая свою и чужую одежду или заготавливая затируху. Все бросали окурки в железное ведро, стоявшее под грибом, и уходили в разных направлениях - иногда поодиночке, иногда по двое-трое. Одни исчезали в бараках, другие в лесу: стало быть, выход за территорию поселка на работы был разрешен.
Глядя на этих людей, уходивших делать свои таинственные дела, Рогов испытывал все более глубокую тоску: такую же тоску он чувствовал всегда, попадая в новые места, где люди уже живут заведенным порядком, а ему в этот порядок еще только предстоит войти. Вот так же чувствовал он себя, оказавшись в новой школе после переезда - то был восьмой класс, - или впервые проснувшись в армии, в учебке, куда он прибыл с последней партией. Все уже маршировали, бегали, что-то таскали, - они же, последняя троица только что обскубанных тупой машинкой новобранцев, только пришивали погоны к хебе. Их посадили как раз в ротную курилку и предоставили самим себе; иногда кто-то из "духов", прослуживших уже неделю-другую, забегал к ним и с видом прожженного, опытного знатока предупреждал, что скоро придется вешаться. Кругом кипела жизнь, какая-никакая, они же были выброшены из всякой. Подшиваться надо было так, чтобы между стежками не проходил палец. Шить Рогов не умел. Но тоска происходила не только от этого и даже не от этой отдельности от всех, которая в другое время Рогова бы обрадовала, - а главным образом от того, что все это было преддверием новой и ужасной жизни, в которую будет вовлечен и он. Любые переходные и межеумочные времена вообще всегда были для Рогова мучительны - он любил определенность, и даже солнечный осенний день заставлял его в душе кричать: скорее бы! Скорее бы началась мерзость зимы с ее темными утрами и тотальной враждебностью человеку - враждебностью, которую он и так чувствовал во всем, но летом она маскировалась, а зимой бывала обнажена: если убивать, то лучше сразу и честно.
Вот и теперь, сидя в курилке, он мучился больше всего оттого, что пока присутствует в аду туристом, а через три дня натурализуется, и тогда непостигаемые правила преисподней распространятся и на него. Плохо быть отдельно от всех, но хуже будет со всеми, - это он понимал, и душа его выла.
- Павел, а что они все делают? - решился он спросить, потому что не мог больше молчать.
- Да кто что. - Павел сплюнул. - Время проводят. Одни деревья метят, другие считают. Гавриил вон сбился - видал, что было с Гавриилом? Ну, по дереву работают по мелочи... Иногда пилят, валят... Мышцу качают...
- А кто задания дает?
- Да в начале сезона Константин определяет, где кому быть, - они там и торчат. Только дежурных назначают да вот с новичками в карантин. Меня часто на карантин бросают - я закон хорошо знаю. Всосал.
Рогова озадачили слова о начале сезона, но входить в детали он не стал, даром что Павлу, казалось, нравилось болтать. Рогов ничего не понимал в настроениях Павла. На глазах сбывался один из самых страшных кошмаров его детства - путешествие с безумным спутником; кошмар этот возникал чаще других и заставлял его вскакивать с колотящимся сердцем. Ему снилось, что он бродит по пустому закатному городу, как правило, по Москве, по каким-то ее районам, на которых она тогда для него кончалась, и по мере расширения географии его поездок - к родне, к друзьям, к репетитору - изменялся и пейзаж сна, пока действие его наконец не переместилось в реальные окраины и пригороды вроде Новопеределкина. Был болезненно-красный закат, солнце уже село, но все небо было в алом тумане, и жарким, пыльным вечером он бродил и по городу с сумасшедшим спутником (реже спутницей), не зная, как от него отвязаться. Самое страшное заключалось в том, что спутник был непредсказуем - мог засмеяться, мог наброситься, и приходилось его все время заговаривать, причем с какого-то момента тот переставал слушать начатую историю и только смотрел на Рогова в упор, как умеют смотреть сумасшедшие, - с бессмысленной подозрительностью. Так они кружили и кружили, пока спутник вдруг не лез в нагрудный карман за чем-то невыносимо страшным - но за чем именно, Рогов никогда не успевал досмотреть. Больше всего на свете он боялся безумия - чужого, потому что о своем и подумать не мог без дрожи.
- А зачем считать деревья? - спросил Рогов.
- За вопрос "зачем", вообще говоря, по закону бичевание, - сказал Павел с мрачным удовлетворением. - Имей в виду.
- Что, запишешь мне?
- Во время карантина не пишут. А вот ты себе где-нибудь запиши.
- А еще какие вопросы нельзя?
- По ситуации, - расплывчато ответил Павел. На лице его заиграло что-то похожее на вдохновение: видимо, он действительно хорошо знал и любил закон. - Иногда, например, нельзя спрашивать: "Как дела?" При ясной погоде нельзя спрашивать: "Что мне сегодня делать?" При пасмурной погоде нельзя про патруль: кто, мол, в патруле да когда я дежурный? При северном ветре нельзя спрашивать, который час.
- Так ведь часы запрещены, - полувопросительно произнес Рогов, потому что погода была пасмурная, а мало ли какие слова нельзя произносить при такой погоде.
- Ну, - рассудительно кивнул Павел. - Запрещены. - (Он сделал паузу, словно придумывая объяснение.) - Но это только в карантине, а после карантина кой-кому разрешены. Мне, например, можно - но только при условии, что у меня будут свои. Видишь, у меня свои. - Он вынул из кармана часы Рогова и невозмутимо показал ему.
Тень догадки мелькнула в голове Рогова - на секунду ему показалось, что он ухватил самую суть закона, - но тут же все потонуло в прежней мути.
Неожиданно - он всегда появлялся неожиданно - из дальнего барака (второго мужского, мысленно окрестил его Рогов) выскочил Николка и стремительно понесся к столовой. Ни на завтраке, ни на обеде его не было, видимо, он ел отдельно и вообще обладал привилегиями.
- Что, Павлушко, - кричал он издали, - не все сожрали, не все смолотили? А? Не все новый пожрал? Здоровый малый, здоровый, здоровый, брюхо-то набил! - Он закружился вокруг Рогова. - Пожрешь, потом отработаешь, всем отработаешь! Полюбуемся, полюбуемся новым! - Он еще попрыгал, зловонно дыша на Рогова, а потом отскочил в сторону и боком побежал к столовой, все косясь на курилку.
- А Николка что делает? - спросил Рогов.
- Что хочет, то и делает, - пожал плечами Павел. - Он на таком положении, что ему только Константин указ. Николка Божий человек, блаженный.
Рогов затруднялся представить себе Бога, у которого такие люди, но другого Бога здесь, видимо, не знали.
- И что, его трогать нельзя?
- Трогать нельзя, жаловаться на него нельзя, спорить с ним нельзя. В нем закон и есть. По закону, скажем, воровать нельзя. Но ежели Николка сворует, то ему можно. Кому другому - нельзя, а ему можно.
- И что ж вы его терпите?
- Мы не терпим, - вдруг озлился Павел. - По закону он нужен. Без него закон неполный. В Николке соль земли. Богоносец он, понял ты или нет?
- Бого-кто? - спросил Рогов, откровенно издеваясь. Ему начало всерьез надоедать все это, а злоба у него всегда изгоняла страх, как жажда забивает голод.
- Богоносец! - рявкнул Павел. - "Бого-кто"! Это ты бого-кто, чумоход болотный, а Николку не трожь! Из него все вышли, от него сам Константин зависит! Им повелевает, но от него и зависит. Глас Николкин - глас Божий. Тут все во имя Николкино. Для кого иначе-то?
Снова что-то знакомое мелькнуло Рогову во всех этих сочетаниях - глас Николки, вышли из Николки, во имя Николкино, - но ум его в Чистом мутился, и мысль снова потонула в страхах и тоске.
- Все уж видели, - раздумчиво между тем сказал Павел. - Разве свинарник тебе показать... Пошли посмотрим. - И они направились к краю поселка, забирая левее помоста.
Свиньи, общим числом двенадцать, толкались и хрюкали в загоне. Только что двое одноруких чистовцев, которые накануне снимали с козел гроб новонедоказненного Гавриила, приволокли им из столовского барака огромный котел объедков, оставшихся с обеда. В котле, в отвратительной жиже, хлюпали арбузные корки, куски хлеба, каша с жирным мясом. Котел был встречен взрывом хрюканья и визга. Свиней содержали чисто, но свинья грязь найдет - загон был вытоптан и вымешен полусотней копыт, и в этой пыли, которую после каждого дождя, вероятно, развозило в липкую кашу, валялись две самые толстые, уже не в силах подняться.
- Свинья - зверь простой, а умный, - с непонятной гордостью за свиней сказал Павел. - Знает, когда жрать несут.
- Когда резать будете? - спросил Рогов, чтобы что-нибудь спросить.
- До холодов всех порешат, - с такой же гордостью, но уже, видимо, не за свиней, сказал Павел. - Каких поедим, каких продадим. Надо тебя Прову показать. Пров!
На зов из крошечной слепой избушки вышел низкорослый мужик лет тридцати, с желтым, одутловатым лицом и мутными глазами. Рогов по привычке искал у него увечья, но не нашел - видимо, что-то под одеждой, вроде Гаврииловых шрамов.
- Кто звал? - спросил он равнодушно, но Рогов за этим равнодушием, за бегающими глазами навыкате уже чувствовал дикую злобу, искавшую только повода.
- Я звал, - радостно сказал Павел, предчувствуя, видимо, развлечение. - Нового показать привел.
- Ты, что ли, новый? - все так же ровно, но в высшей степени пренебрежительно, словно Рогов принадлежал к безнадежно низшему сорту, спросил Пров. - А? Чё молчим, новый?
Это обращение на "мы", имитирующее разговор с ребенком, Рогов хорошо знал по армии: что буреем, воин?
- А что с тобой говорить-то? - спросил он, начиная закипать.
- А чё ты чёкаешь-то? - незабытым, столь знакомым тоном безнаказанной шпаны спрашивал Пров. За Провом явно был опыт шестерки, долго наблюдавшей подобные инициации в качестве рядового члена команды, - команда, верно, стояла полукругом, пока пахан производил ритуальный опрос, служивший прелюдией к долгому и изощренному измывательству. - Ты чё чёкаешь-то, чё? Чё ты чёкаешь, ты? - И он ткнул Рогова в грудь кривым пальцем.
Павел стоял у загона, отвратительно скалясь. Рогов ощутил ненавистный холод в желудке, словно ледяной кулак сжимался там.
- Карантин, - сказал он, ненавидя себя за подлое желание прикрыться здешним законом. - Что ты лезешь, я в карантине.
- В карантине, ну и чё? - невозмутимо повторял Пров, наступая на него. - И чё? И трава не расти?
- Пров, новых не трогают, - подал голос Павел, но явно исключительно ради проформы, рассчитывая на изобретательный ответ.
- И чё? - спросил и его Пров. - А про число сегоднее ты помнишь? Какое седня число? Седня двадцать пятое число. - И снова повернулся к Рогову, продолжая наступать на него. Число было двадцать первое, это Рогов помнил. - Карантин ему. Закон он выучил. Закон тебе, да? Говно жрать - твой закон. А? Чего молчим-то? А? - И Рогов, не успев увернуться, получил тяжелый, неожиданной силы удар в челюсть; рот сразу наполнился кровью.
Этого ему хватило, чтобы мобилизоваться: он ненавидел прелюдии, ожидания, подготовки, но после первого удара страх исчезал, и тогда Рогов действовал четко - на зависть шпане. Никогда не тренируясь, не занимаясь никакой борьбой, считая ниже своего достоинства изучать приемы самообороны, Рогов чувствовал иногда такую душную ярость, что оттащить его от жертвы бывало непросто. В армии он так дрался всего единожды, когда сержант выбросил из его тумбочки материнские письма; инцидент стоил ему пяти и потом еще пяти нарядов по роте, но сержанта никто не любил, и большая часть роты была на роговской стороне. Так что драться Рогов не умел, а вот убить, вероятно, в известном состоянии мог бы.
- Убью, сука! - взвыл Пров, еле успевая заслоняться от града ударов, но Рогову этот визг только прибавил прыти. Он и ноги пустил в ход, и Пров уже встал на одно колено, закрывая только голову, а потом и вовсе упал, - но тут Рогова сбил с ног прыгнувший на него Павел.
- Ты что, тебе ж конец теперь! - заорал он. - Оставь его, ты, чума бешеная! Он же свинарь, тебе за свинаря знаешь что будет?!
- Убери, убери его! - стонал Пров, катаясь по земле. Сквозь шум крови в ушах Рогов слышал бешеный топот и хрюканье, доносившиеся из загона. Он оглоушил бы и Павла, но начал уже выдыхаться, да и Павел был здоров.
- Ты что, - уже мирно продолжал Павел. - Свинаря кто же трогает? За свинаря по закону тебе шкаф, да после шкафа три дня самому за свинаря. - Рогова особенно раздражало, что Павел произносит "свинаря" с ударением на "и", но сил злобиться у него уже не было: как всегда после приступа ярости, он чувствовал только опустошение.
- Что за шкаф? - спросил он равнодушно.
- Теперь узнаешь, тебе через три дня сразу шкаф. И учти, свинарь в любом случае пишется: в карантине ты, не в карантине...
- Лично ему шкаф сделаю, - плюясь красным и поднимаясь с кряхтением, говорил Пров. - Лично, гад буду, лично!
- Ладно, - широко улыбаясь, сказал Павел. - Познакомились. Пошли обратно, скоро сбор большой. Пров, ты пойдешь Петра-то смотреть?
- Не видел я твоего Петра, - сплюнул Пров.
На обратном пути Рогов спросил Павла:
- Слышь, а почему за свинаря пишут в карантине? Три дня же, Константин говорил.
- Три дня, пока закон не всосешь, - с прежним дружелюбием отвечал Павел. - А раз на свинаря полез, значит, ты закон всасывать начал. Глядишь, у тебя на второй день карантин закончится.
- Понятно, - сказал Рогов. - А сколько он у тебя был?
- А тебя скребет? - оскалился Павел, с прежней внезапностью переходя к злобе.
- Скребет, а чё? - вопросом на вопрос ответил Рогов.
- Смотри ты, - проговорил Павел с подобием уважения и чуть ли не любования в голосе. - Еще чуть - и совсем всосешь. Я все три дня всасывал, даже в книжку писал - то-то надо, то-то нельзя... Константин увидел книжку, мне потом груша была.
- Полная груша-то? - спросил Рогов, полагая, что груша - что-то аналогичное крантам.
- Была бы полная - жив не был бы, - сплюнул Павел. - До половины раскрыли.
Рогов, не в силах представить себе грушу, замолк. В оставшиеся до сбора полтора часа он валялся на траве под присмотром Павла и, кажется, даже задремал ненадолго - настолько все было нереально и так он устал от этого.
Сбор был главным событием дня: кто в чем - в старой военной форме, в тренировочных костюмах древнего образца, в ватниках и болоньевых куртках, в грязных китайских пуховках жители Чистого тянулись к помосту. Откуда они только не брались: из леса, из бараков, из столовой, из-под земли; Рогов наконец увидел, что пятеро копали яму, явно слишком большую даже для братской могилы. Она располагалась на краю площадки, за Константиновым бараком, и смысла в ее рытье было не больше, чем в таскании бревна. Земля, выброшенная из ямы, видимо, тут же разбрасывалась и разравнивалась: насыпей Рогов не видел.
Из своей избы вышел Константин с неизменным Андроном - сам в чистом длинном пальто, доходившем ему до пят, Андрон - во вчерашнем тулупе. Свежело, Рогов попросил у Павла разрешения сбегать в барак за рюкзаком, но одного его, естественно, никто отпускать не собирался. Они дошли до барака, Рогов натянул свитер. Павел с явным нетерпением торопил:
- На сбор не опаздывают. Ты знаешь, что тебе после карантина будет за опоздание на сбор? Палец, не меньше.
Что такое все эти груши и пальцы, Рогов уточнять не хотел. Он пробыл в поселке меньше суток, а ему уже до смерти надоело метаться между страхом и злобой: других состояний - просветлений, озарений, благости - он и не предполагал тут. Последние сомнения мог развеять сбор - главное, видимо, что он должен был тут увидеть. Но самой страшной была мысль о том, что только такая жизнь, всецело подчиненная сложному и изощренному закону, и могла стать уделом обитателей подлинного Чистого или их наследников: ни в чем, кроме усложнений закона и кар за его несоблюдение, смысла для них быть уже не могло. И поскольку Рогов нигде в мире не видел ничего подобного этому поселению, оставалось признать, что его-то он и искал - и не мог бы найти ничего другого, потому что лишь беспрерывное самоограничение со все новыми изощрениями могло представлять интерес для человека, прошедшего Верховную проверку. Такой человек должен был обожествлять принципы и в принцип возводить любую мелочь, регламентировать каждый чих и за несоблюдение регламента в мелочах карать так же, как за убийство, например, - ибо с точки зрения человека, выдержавшего полгода пыток и не сдавшегося, разницы между ошибкой, проступком и преступлением по определению нет.
Но что такое закон, думал Рогов, идя со всеми к помосту, - что такое закон, который он, по словам Павла, начал уже понимать - и понимать, если верить Павлу, после нападения на свинаря? Впрочем, чему здесь можно было верить... Все было обманкой для нового человека, и пройти по этому минному полю, не подорвавшись, не смог бы и самый тренированный провидец. Закон двадцать пятого числа, бывшего к тому же двадцать первым; северный ветер; чудесное превращение чужих часов в собственные; неприкасаемый Николка, груша, палец, палки-рогульки, три сезона - все сливалось в один затяжной, бессмысленный кошмар, и подобрать к нему единый код было по определению нельзя; только отсутствие кода могло быть единственным законом - но в этот миг его отвлекли. Он так сосредоточился на собственных мыслях, что не заметил, как одноглазая подошла к нему и тронула за рукав. От нее шел тот же тонкий, тошный запах женского барака, но она накрасилась - и что самое отвратительное, накрасила не только губы и щеки, но даже грубо, как на тюремном вечере самодеятельности, размалевала веки; особенно ужасно было сморщенное синее веко отсутствующего левого глаза. А ведь она молода, мелькнуло у Рогова, молода и была бы хороша, будь при ней оба глаза и пропади куда-нибудь эта боевая раскраска.
- После сбора приходи, со мной пойдешь, - тихо сказала она, наклонясь к его уху и чуть не касаясь его губами; он узнал влажный, жаркий шепот, который вчера на закате морочил его в лесу.
- А этот? - Он кивнул на Павла.
- Этот ничего тебе не сделает, я с ним договорюсь. Как будет отбой, час выжди. Часы взяли?
Рогов кивнул.
- На. - Она быстро сунула ему крошечные женские часики с браслетом. - В десять.
- А ты?
- Я себе еще возьму, я староста барака. - В голосе ее зазвучала начальственная гордость. - Что, не ждал?
Рогов пожал плечами.
- А патруль?
- Ты не понял? - Во взгляде единственного ее глаза читалось явное разочарование. - Нет никакого патруля. На тебя случайно напоролись, там наши деревья метили. Что ж ты тормозной-то такой, новый? Мне ж Пашка сказал, ты вроде продвинулся.
- Когда он успел? - удивился Рогов.
- Нам много время не надо. Ты бы спал побольше. - Она хихикнула и отстала.
Тут же к Рогову подпрыгнул Николка.
- А, новый, новый! Петра посмотришь, Петра посмотришь! А потом сам, а потом сам! Внимательно смотри, пригодится!
- Пошел ты, - сказал Рогов.
- Сам пойдешь, сам пойдешь! Андронушко, запиши ему!
Но Андрон был уже далеко впереди, и было ему не до Николки. Он давал последние наставления четверке мрачных людей, окруживших пятого, связанного. Разглядеть его толком за широкими спинами охранявших Рогов не сумел - видел только, что толстый; в Чистом вообще было на удивление много дородных. Помост пока стоял пустым; потом двое вынесли на него кресло - для Константина, догадался Рогов. Догадывался он и о том, кто был Константин, и понимал даже, почему его однополчанин с такой смесью ужаса и омерзения, словно увидев выходца из ада, бежал от лейтенанта Сутормина в сорок восьмом году. Как будто прочитав его мысль, Константин обернулся в его сторону и кивнул - не ему, а своим мыслям; потом пальцем подманил Андрона и что-то шепнул ему, подобострастно нагнувшемуся. Андрон направился к Рогову, и тот со стыдом и омерзением почувствовал, как потеют руки и снова ледяная рука сжимает желудок. Двадцать пятое число: карантин больше не охранял его. Он не был застрахован ни от одной из местных казней. Господи, подумал он, что ж я не остался с ними, с теми? Господи, сделай меня деревом, травой, тропой, Господи, спрячь меня от человека!
- Пойдем, - пробасил Андрон. - Константин возлюбил тебя, воспомнил. Говорит, поставьте нового, чтобы лучше видно было.
- Свинарь! Свинарь! - закричали в толпе, снова с ударением на "и". Рогов понял кое-что, и это кое-что его не обрадовало.
Между тем постепенно темнело, пасмурный свет мерк. Константин тяжело поднялся на помост и медленно опустился в кресло. Андрон пять раз звучно хлопнул в огромные ладони, - видимо, это заменяло бой курантов. Воцарилась тишина. Еле-еле покрапал дождь, но тут же стих.
- Собратья, - тихо и скрипуче выговорил Константин. - Сегодня мы в первый раз казним двух новопосвящаемых, Алексея и Елисея, удушаем сестру нашу Анну, предавшую нас, и в последний раз прощаемся с братом нашим Петром, превысившим меру терпения нашего. Время позднее, погода серая, - поторопимся. Андрон, подымись да прочти.
Всего, что происходило затем, Рогов старался не видеть, но не мог ничего с собой сделать и время от времени смотрел: искушение было сильно, хоть он и понимал темную, подземную природу этого искушения. Страшное возбуждение владело им, и только одно оправдание могло быть у этого возбуждения - он так до конца и не верил в реальность происходящего. Между тем происходящее было реально: двое дюжих выволокли на помост бледного, онемевшего от ужаса молодого парня, который трясся и повисал у них на руках.
- Новопосвящаемый брат наш Алексей! - возгласил Андрон. - Преступление: выбросил окурок между полуднем и первым часом пополудни. Наказание через отрубление. Свинарь, делай свое дело.
- Стой, стой. - Константин поднял руку и остановил церемонию. - Не задерживай, да не гони. Надо слово сказать. Говори, Алексей, свинарь-то у нас дело знает, он успеет.
Но Алексей не мог не только говорить - он еле стоял. Рогов снова опустил глаза, однако хорошо успел разглядеть его белое лицо, длинные рыжие кудряшки, забранные в хайратник, и широко раскрытые серые глаза. Парня этого гораздо проще было представить в хипповой коммуне или программистской, допустим, тусовке; смотрелся бы он и у толкиенистов. Алексей немного похватал ртом воздух, оглядел лица, скользнул и по Рогову, который нет-нет и взглядывал воровато на помост. Прошло около минуты.
- Пу...пу...пустите меня, я передумал, - очень тихо сказал Алексей.
В толпе зааплодировали. Рогов наконец оглянулся: на всех лицах был написан жгучий интерес и непритворное наслаждение.
- Молод. - Константин поощрительно улыбнулся. - Молод, но перспектив не лишен. Ничего, еще обучится, - пальцев много. Приступаем, брат свинарь.
На помост вскочил Николка, который, конечно, не мог пропустить зрелища. Он закружил, захлопотал вокруг плахи, приговаривая:
- Мало тебе, мало тебе, Алексеюшка! Запишите ему - плохо просит, плохо просит! А ты окурками не швыряйся, не швыряйся!
Никто не осаживал Николку, напротив - такой образ действий, судя по всему, был в поселке привычен и вызывал горячее одобрение.
Двое, державшие брата Алексея, с силой подтащили его к плахе и положили на нее левую руку новоказнимого. Алексей завизжал, как резаная свинья. Менее всего Рогов мог представить себе, что сам он станет делать в подобной ситуации, которая запросто могла ему предстоять уже на следующий день: во-первых, есть вещи, которых не отрепетируешь, ибо в экстремальных положениях все происходит наоборот, против обычной логики; во-вторых, реальности происходящего верить было невозможно. Кругом был девяносто шестой год, август, Восточная Сибирь, - и тем не менее свинарь размахнулся, с радостным хеканьем опустил топор, визг Алексея оборвался, и мгновение спустя что-то шлепнулось на помост. Пров тут же подскочил к упавшему предмету, поднял его и показал толпе: Рогов понял, что имел в виду Павел, говоря о казни "палец". Понятно, тут же подумал он: нарушений множество, жизней не напасешься. А пальцев вон сколько, считая те, что на ногах. Интересно, что сделали однорукие. Не иначе, чихнули во время церемонии. Алексей тихо плакал, повизгивая; двое быстро и привычно бинтовали ему левую руку. Свинарь сунул отрубленный палец в карман. Послышались приветственные крики.
- Оттяпали, оттяпали! - кричал Николка. - Небось обделался, верно уж обделался! - Он скатился с помоста по ступенькам, не решаясь спрыгнуть по малости роста и, как догадался Рогов, робости натуры. Рогов охотно убил бы его. Теперь он почти не сомневался, что смог бы это сделать, и более того - что этот поступок мог бы стать главным оправданием его жизни.
- Порадуемся за новонаказанного брата нашего, - тихо и тепло сказал Константин. - Каждый из нас знает, какое умиление снизошло сейчас на душу его. Живому пройти через казнь и с новой силой вернуться к жизни, отвергнуться от братьев своим неслыханным проступком и вернуться в их прощающие объятия - есть ли другой рай, возлюбленные? Поприветствуем брата Алексея!
Сзади бешено захлопали. Павел закурил. Рогов дал себе слово проследить, куда он денет окурок.
- Брат Елисей! - басом возгласил Андрон. - Преступление: не выбросил окурка между двенадцатью и часом пополудни. Окурок спрятан в карман, обнаружен братом Евгением. Наказание через отрубление. Осложнение: просил не записывать ему. Наказание через плюновение.
- Приступай, свинарь, - разрешил Константин.
Елисей, видимо, был лагерник со стажем, ибо шел уверенно, его даже придерживали сзади, чтобы не так рвался вперед, к самому интересному. Свинарю поднесли пучок какой-то травы; он взял ее в рот и медленно начал жевать, тяжело двигая челюстями.
- Говори, Елисей, - сказал Константин, вновь жестом останавливая Прова.
- Сознаю тяжесть греха моего и умоляю простить хотя бы после искупления, - бойко отбарабанил Елисей.
- Ты бы сверх формы что-нибудь, - поморщился Константин. - В другой раз, Андрон, напиши ему. Нельзя же все по образцу, тебя люди слушают.
- А если не по образцу. - Елисей расправил плечи. - Если не по образцу, а от сердца... тогда я так скажу: семь дней дали мне между проступком и казнью, и все семь дней боялся я, что будет со мною. А сейчас не боюсь, братья, потому что все будет уже сейчас! Смерти бояться - это, я скажу по-простому, все одно, что бабу драть и бояться кончить! Вот что я вам скажу, и дозвольте мне, как любимому герою моего незабвенного детства, самому скомандовать: руби меня, свинарь!
- Андрон, - неприязненно сказал Константин, чувствуя, видимо, что толпа не знает, как реагировать на дерзкую, слишком гладкую речь. - Запиши ему самоволие с отсрочкой на две недели, наказание через кислоту. Оно, конечно, есть закон: казнимому перед казнью не писать, но есть и другой закон: самоволия не поощрять и в казнимом; за преимуществом второго закона противоречие решается в его пользу. Теперь приступай, свинарь.
Снова на помост выскочил Николка:
- Своевольничать, своевольничать! Плюновение совершу, плюновение совершу!
Двое так же приложили к плахе руку несколько опешившего Елисея, Пров хекнул, Елисей коротко взвыл, потом выждал паузу и наконец заорал долго и мощно, на одной ноте, запрокинув к небу искаженное лицо. Его ловко перевязали, потом вдруг резко вывернули руки, и он нагнулся, перестав орать от неожиданности.
- Плюновение! - объявил Андрон; Пров подошел к Елисею и смачно выхаркнул ему в лицо травяную жвачку. Рогов зажмурился и принялся тереть лицо - щеки, веки, - чтобы погасить приступ тошноты.
Елисея сволокли вниз и швырнули под помост, где он тут же скорчился на боку в позе эмбриона. Теперь он орал беззвучно - широко раззявливал рот, не смея или позабыв утереться. Палец аккуратно положили рядом с ним. Выполнив все это, двое вернулись на помост.
- Павел, - обратился Рогов, временно уговорив себя, что все-таки видит сон. - Ты прости уж, что отвлекаю...
- А? - переспросил Павел, совершенно поглощенный зрелищем.
- Я спросить хочу: один бросил окурок, другой не бросил. А пальцы обоим рубанули. Закон это объясняет как-нибудь?
- Ну а как же. - Павел заплевал окурок, положил его в рот и, пожевав немного, проглотил. - Закон все объясняет. Один - Алексей, другой - Елисей. Ежели бы Алексей окурка не выбросил, так ему бы ничего не было, хоть он все карманы окурками набей, хоть ватник ими сожги. А ежели бы Елисей, примерно сказать, окурок выбросил, так ему бы даже поощрение было. Ага, поощрение. Видишь, какой закон у нас? Закон у нас всеобщий, - непонятно, но с удовлетворением закончил Павел. - А сейчас самое как есть интересное пойдет.
Под помостом суетился Николка, поплевывая в лицо Елисею.
- Сестра наша Анна, - сухо сказал Константин, когда стих возбужденный гул, - снова предала нас третьего дня, покинув лагерь ночью. Наказание через удушение.
Рогов изумился было, почему объявить о наказании Анны решил сам Константин, не доверив Андрону, - но все понял, едва Анна, точно на эстраду, взбежала на помост. Анной звали одноглазую старосту барака, ту самую, которая звала его из лагеря ночью. Если старосте барака за ночную отлучку грозит удушение, подумал Рогов, мне и вовсе башку оттяпают. К тому же если удушение настоящее (проступок был посерьезнее окурка, и он вполне допускал, что хоть одна казнь на каждом сборе может оказаться реальной) - тогда предложение Анны встретиться с ней ночью приобретало занятный смысл. Эта мысль несколько расшевелила отупевшего Рогова: он знал за собой эту счастливую способность тупеть в минуты сильного страха или опасности: подлинный ужас догонял его потом. Так отходил наркоз, и эта боль, быть может, бывала еще и побольнее той, от которой он был избавлен благодаря счастливому свойству психики.
Двое, которые сначала тащили Алексея, а потом вели Елисея, встали рядом с Анной; она присела на плаху. Третий выскочил откуда-то сзади с длинным мокрым полотенцем. Еще одна пара - неизменные двое одноруких - внесла на помост носилки и спрыгнула вниз, рядом с отпрянувшим Роговым. Рогов, однако, с ужасом ловил себя на том, что возбужден не на шутку и на удушение Анны посмотрит с большим интересом.
- Делай! - скомандовал Андрон.
Анна сняла платок и оказалась темной шатенкой с блестящими, хорошо промытыми волосами. Свинарь подошел сзади и взял ее за руки. Двое (их Рогов мысленно прозвал "двое из ларца", в отличие от пары безруких, обозначенных им как "двое без ларца") захлестнули вокруг ее шеи мокрое полотенце, свели его концы и принялись закручивать, как закручивают белье. Скоро побежала вода, лицо Анны побагровело, она несколько раз царапнула по помосту каблуками высоких грубых сапог. Рогов жадно смотрел на нее. Полотенце закручивалось все туже, Анна уже с трудом дышала и наконец несколько картинно уронила голову набок; "двое из ларца" с видимым трудом крутанули полотенце еще пару раз, выжав несколько тяжелых капель, и тут же размотали его. Рогов не видел, в сознании Анна или нет: единственный глаз ее закатился, и она не шевелилась. Общими усилиями ее положили на носилки и снесли под помост.
- Притворяется, - уверенно сказал Павел. - Я Аньку знаю. Они плохо давят: она только забалдела - эти и кончают. - (У Рогова хватило еще мерзости, которой он тут же устыдился, обратить внимание на двусмысленность.) - Вот я ее давил, голыми руками, - у нее настоящий кайф был. Она рассказывала, что ангелов видела. Говорит - все в искрах. Меня вот дави не дави, я никогда ангелов не увижу.
- Петр! - звучно и празднично объявил между тем Андрон, и Рогов услышал сдержанный гул одобрения. Шоу Петра, по всей видимости, было кульминацией сбора, тем более что Константин назвал казнь Петра последней, ибо терпение солагерников было истощено.
На помост втолкнули толстого и рослого малого со связанными руками; ватник его был распахнут, виднелся тельник. Лицо у Петра было откровенно бандитское, пухлое, небритое, и для довершения приблатненности облика он был по всему телу сизо татуирован и подстрижен под бобрик; низкий лоб собрался в морщины.
- Развяжите, - милостиво кивнул Константин. - А ты, свинарь, готовься: голову рубить - не то что палец. Это всего третье, кажись, обезглавливание у тебя?
- Четвертое, - поправил свинарь.
- Андрон, запиши ему возражение... Приступай, Петр.
- Прости, Константин, - густо и убедительно сказал Петр. - Ведь так вот всегда: покаешься, потом подойдет под сердце - и опять грешишь. Не хотел я тебе согрубить, видит Бог, не хотел.
- Ты Бога-то не поминай, - с видимым удовольствием произнес Константин, которому разыгрывание этой пьесы перед небольшой, но страшно воодушевленной аудиторией доставляло приятнейшие минуты. - Ты кайся, тебе секунды остаются.
- Соколик мой, горностаек! - закричал Петр, падая на колени с гулким стуком; помост содрогнулся. Лежавшие под ним Елисей и Анна, однако, не отреагировали. - Светик мой, семицветик! Ножки тебе буду целовать, дай еще раз мамыньку увидеть. Как же я помру, не увидевши мамыньки! - Причитания его приобретали все более надрывный характер, составляя удивительный контраст со специфической внешностью. - Мамынька глазыньки проглядит: где-то мой сынок непутевый? Пощади, отец родной, заставь век Бога молить!
Что-то подобное я слышал или читал, подумал Рогов. Он сам дивился, как у него хватает сил и гнусности спокойно, с некоторым даже эстетизмом анализировать происходящее. Впрочем, никак иначе ко всему этому и нельзя было относиться - сборы явно были давно и хорошо отрежиссированы, и Рогов каким-то краем сознания понимал, что взывают они в конце концов именно к его эстетическому, а никак не к нравственному чувству - особенно если учесть, что преступление Петра не оглашалось, да и вряд ли имело значение. Но где-то я это определенно читал, снова подумал он. "Князь Серебряный"? "Доктор Живаго"? Про мамыньку точно из "Живаго", про ножки - из одного горьковского рассказа, где убивали конокрада; поразительно начитанная публика!
Петр между тем совсем уж картинно мотал головой, стоя на коленях, и раскачивался всем телом из стороны в сторону. Слезы были самые настоящие, и чем каменнее выглядело спокойствие Константина, которому начинал уже, кажется, надоедать затянувшийся пролог зрелища, тем более подлинное отчаяние читалось на лице Петра: он, видимо, начинал понимать, что теперь ему действительно ничто не поможет.
- Ладно, - сказал наконец Константин. - Неинтересно. Связывайте его, ребята, обратно, да и порешим поскорей. Ужинать пора.
- А-а-а! - взвыл вдруг Петр, вскакивая с колен и одним прыжком отдаляясь от края помоста, к которому, напирая сзади на Рогова и жарко дыша, подалась толпа. - Жестокие, жестокие! А-а-а! Ой, не троньте меня! Всех убью, один останусь! - Он вдруг выхватил из рукава необыкновенно длинную и острую заточку и несколько раз рассек ею воздух вокруг себя. Свинарь, стоявший сзади, бросился было к нему, но Петр его заметил - почувствовал, видно, дрожь досок, - стремительно обернулся и кулаком вломил свинарю промеж глаз; тот, уже получив сегодня от Рогова и еле запудрив кровоподтеки на лице, отлетел метров на пять и чуть не рухнул на землю. Пользуясь общим замешательством, Петр спрыгнул с помоста назад, к огороду, и, пнув кинувшегося ему наперерез садовника, дернул в лес. В сгущающейся темноте августовского вечера там ему едва ли угрожала погоня.
Сдержанное "А-а-ах!" прокатилось по толпе.
- Ушел, - густо сказал Андрон. - Пишу себе.
Толпа замерла, не зная, как реагировать. Молчание тянулось минуты две; Константин не оборачивался и не вставал из кресла. Голова его была опущена, и молчание не предвещало ничего хорошего.
- Слабовато Петька отработал на этот раз, - пренебрежительно, сквозь зубы, сказал Павел. - С пистолетом лучше получилось. Но у него Константин отобрал пистолет, потому что он в тот раз Макара ранил по-настоящему.
- Так что ж, он уйдет? - тупо спросил Рогов. - Не ищут же...
- Да кому он нужен, его искать. - Павел широко, сладко зевнул, но тут же испуганно прикрыл рот рукой. - Искать еще. Завтра припрется как милый. У него же специализация такая - побег, больно причитает хорошо. Его еще ни разу не казнили. Приговаривают каждую неделю, а казнить не казнят. Он побег показывает. Один раз прямо из петли убежал - подговорил Григория, тот веревку успел подрезать. Ну сюрприз был! Сегодня он так, не в ударе. Было время - все плакали, как он просил. В ногах валялся. А потом все равно сбегал. Это у него для подзавода распорядок такой - сперва просит-молит, потом пиф-паф! Или вот с заточкой, как сейчас. Один раз со спицей бегал, у баб спер. Изобретательный, зараза. Но вообще лениться стал: конец сезона, что ты хочешь.
- И что? - спросил Рогов. - Он завтра вот так спокойно вернется?



Страницы: 1 2 3 4 5 6 [ 7 ] 8 9
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.