Чтение 7–й страницы книги ~Противостояние~

— Сдайте оружие. Я подвергаю вас аресту за служебную халатность, приведшую к неисполнению боевого задания и неоправданным потерям личного состава. Вашу судьбу решит трибунал.

— Ну, товарищ министр... — Лицо майора стало плаксивым.

Он прекрасно знал, что, отданный под трибунал с такой формулировкой лично министром, он непременно будет расстрелян. Павел вытащил из кобуры “ТТ” и молча наблюдал, как по сигналу капитана к ним приблизились два солдата, как сникший майор отдал им свою портупею и под конвоем удалился в глубь леса. Когда Нахимцева отвели на достаточное расстояние, Павел обратился к Шустеру:

— Принимайте командование батальоном, капитан. Выставить посты и отвести людей в лес. Пусть разведут костры и обогреются. Если не обедали, пусть подкрепятся. Противника атакуете в восемнадцать ноль-ноль... Хотя нет. Бурков — кадровый офицер, лейтенант североросской армии, комвзвода. С ним такие шутки могут не пройти. Атакуете в восемнадцать ноль восемь. Пусть расслабится. Расставите на опушках два взвода, чтобы ловить бегущих из села бандитов. Приблизившись к селу, закидаете их гранатами я — в рукопашную. И в дальнейшем, если при боевой операции потери личного состава превысят десять процентов, будете отвечать перед президентом лично.

— Есть, — козырнул немало удивленный таким поворотом капитан.

Глядя в заиндевевшее окно “эмки”, на полной скорости несущейся назад, в его министерство, Павел думал: “Нельзя так. Губим людей, берем количеством, заваливаем трупами. На этом я и проиграл Алексею в девятнадцатом. Этому я не дам повториться. Он мой враг, но чтобы победить его, я должен учиться у него. Иначе никак”.

* * *

Из окна “руссо-балта” Алексей смотрел на промерзшие петербургские улицы. Он, проживший в этих местах (в том и этом мире) уже без малого сорок четыре года, таких морозов не помнил. Поежившись, он с трудом представил, каково сейчас солдатам на фронте. Тем, кто сидит за железобетонными укреплениями УРов, еще ничего, а вот тем, кто участвует в полевых операциях на сорокаградусном морозе! Хорошо еще, загодя снабдили армию необходимым обмундированием и специальным морозоустойчивым оружейным маслом. И все же...

Его автомобиль подъехал к входу в президентский дворец. Не дожидаясь помощи телохранителя, он сам распахнул дверцу и почти бегом направился к подъезду.

Проходя через вестибюль, Алексей услышал несущуюся из динамика песню: “Нет, Молотов”*. Ее написали еще в декабре и с тех пор крутили по радио ежедневно. Веселый, разухабистый ритм, солоноватые шутки в адрес советских вождей должны были поднять боевой дух нации. Впрочем, песня действительно была популярна среди всех слоев населения. Ухмыльнувшись, Алексей подумал, что бутылки с горючей смесью, которыми бойцы поджигают советские танки, вполне обоснованно названы “Коктейль Молотова”. В смысле, коктейль для Молотова. А вот когда в сорок первом эту смесь возьмут на вооружение советские войска, исходный смысл названия утратится**.

* Такую песню написали и в Финляндии в 1939 году.

* Опять полная аналогия с Финской войной в нашем мире. “Молотов коктейль” действительно впервые применили финны, именно так и окрестив эту адскую смесь.

Поднявшись на второй этаж, он увидел стоящего у окна и нервно курящего сигарету Маклая. Алексей подошел к маршалу, крепко пожал его руку и произнес:

— Поздравляю вас. Мне доложили, что вам удалось окружить три дивизии противника под Архангельском. Это очень важный успех для всех нас.

— Да, — как-то рассеянно проговорил Маклай. — И сдали Вологду.

— Полноте, — развел руками Алексей. — Это было две недели назад, еще до Нового года. А теперь на севере вы фактически одержали победу. Первую победу в этой войне.

— Я хочу, чтобы вы знали, Татищев, — глядя в сторону, произнес Маклай, — мы не выиграем эту войну. С таким противником невозможно воевать. У них нет нормального зимнего обмундирования. Они не умеют согласовывать действия пехоты, танков и авиации, и только на этом теряют огромное количество людей и техники. Но они все равно наступают. В УРах наши пулеметы выходят из строя от перегрева, а они всё идут. Перед дотами вырастают горы трупов, выше самой огневой точки, а они переваливают через них и берут нашу линию обороны. При штурме Вологодского УРа они несли потери около ста человек на одного нашего, но даже не остановились, прорвав нашу линию обороны, с ходу взяли Вологду и приступили к штурму оборонительной линии Лодейное Поле — Пикалево. Да в такие морозы, согласно военной науке, вообще воевать нельзя, а они еще и наступают. Я окончил академию Генштаба, я воевал и с немцами с четырнадцатого по восемнадцатый, и с большевиками в восемнадцатом–девятнадцатом. Я был наблюдателем в Китае. Я знаю, как воевать в Европе и Азии, но я не знаю, как воевать здесь. Поверьте мне, Татищев, ни наши военные знания, ни великолепное оружие не помогут в войне с войсками, где офицеры готовы класть роты и батальоны за каждый дот, а солдаты покорно идут на верную смерть.

— Вы преувеличиваете, маршал, — вздохнул Алексей. — Непреодолимой силы не бывает.

— Хотите на Псковский УР? — нервно дернулся Маклай. — Я посажу вас в самый укрепленный дот. И когда за день вы израсходуете десять дневных боекомплектов, перед вашей позицией вырастет Эверест из трупов, а на вас все так же будут идти атакующие… Если вы не свихнетесь, я поклонюсь вам в ноги. Мои предки приехали сюда около трехсот лет назад, но мы так и не поняли этого народа. Северороссы, те же русские, сражаются не менее стойко. Мне докладывают, нечто подобное творится и в Керчи, и на Перекопе. Татищев, это не европейская, не азиатская, а какая-то варварская война времен Аттилы. Но выиграют в ней не те, кто лучше вооружен, а те, кто жестче, у кого больше людей и злобы. И это не мы. Татищев, я хочу, чтобы вы знали. Военные до конца отдадут свой долг. Когда я пойму, что как главнокомандующий уже не могу ничего сделать, сформирую роту из штабистов и пойду в окопы. Но это будет лишь отсрочка. Вся надежда на вас. Если вы не создадите блок ведущих держав, последовательно действующий против Сталина, рано или поздно красные войдут в Петербург.

Алексей грустно улыбнулся:

— Маршал, я делаю все, что в моих силах.

— Делайте, и да поможет нам Бог, — бросил маршал, давя окурок в пепельнице и направляясь к выходу.

Алексей тяжело вздохнул и пошел в приемную президента. Надо было докладывать об очередных вежливых ответах Лондона и Парижа, выражавших горячее сочувствие, но не суливших ни единого реального шага в военной помощи. “Исключили СССР из Лиги Наций*, ну и что? Сталин понимает только силу. А вот ее-то у него сейчас больше, чем у нас”.

* В нашем мире СССР исключили из Лиги Наций за агрессию против Финляндии в 1939 году.

* * *

Когда Алексей вернулся в министерство, его там ожидал посол Эстонии Петер Эыдл.

— Господин министр, — забыв об официальном приветствии и других условностях, выпалил посол, — несколько часов назад советские войска без объявления войны перешли нашу границу и начали наступление на Таллинн. На основании нашего договора о взаимопомощи я прошу правительство Северороссии об оказании военной помощи.

— Разумеется, — мгновенно проговорил Алексей, срывая трубку аппарата прямой связи с президентом. Когда на противоположном конце ответили, он произнес:

— Ваше высокопревосходительство, в Эстонии...

— Знаю, — глухо ответил Оладьин. — Маклай уже отдал приказ нашим частям на Нарове готовиться к обороне.

— Ваше высокопревосходительство, Эстонии требуется военная поддержка.

— Она ей не поможет, — проворчал президент. — Вся эстонская армия — четыре тысячи человек, плюс восемь тысяч Кайтселита*, это вообще несерьезно. Кремль выставил против них пять дивизий. Через пару дней красные будут в Таллинне. У нас еле хватает войск, чтобы сдержать укрепления на Нарове. Выводить армию на эстонскую равнину — самоубийство. Вы, черт побери, должны понимать, что такое военная и политическая целесообразность. Мы поддержим эстонцев авиацией, но ровно в той степени, в какой это нужно нам, для обороны нашей территории.

— Беженцы, — мгновенно вставил Алексей.

* Эстонское ополчение.

— Разумеется, — процедил президент и повесил трубку.

Алексей поднялся и произнес, обращаясь к эстонцу:

— Господин посол, правительство Северороссии выражает поддержку вашей борьбе против агрессии. По советским войскам, вторгшимся в Эстонию, будут нанесены авиаудары.

— Введите в Эстонию хотя бы дивизию, — взмолился посол.

— Ввиду сложной обстановки на фронтах это невозможно, — опустил глаза Алексей.

— Господин Татищев, — эстонца трясло, — когда вы уговаривали нас не подписывать договор с Советами, вы обещали, что поддержите нас в случае агрессии.

— Мы поддержим, — промямлил Алексей, — всеми доступными мерами. Будет сделано заявление. Граница для беженцев будет открыта. Все они будут приняты на территории Северороссии. Части эстонской армии, перешедшие границу, не будут интернированы и смогут продолжить борьбу с СССР в составе североросской армии.

Не произнеся ни слова, посол повернулся и вышел из кабинета. Посидев безмолвно около минуты, Алексей вызвал секретаря.

— Дайте поручение начальнику Балтийского отдела, — произнес он, когда секретарь вошел, — подготовить ноту с осуждением советской агрессии против Эстонии. С текстом ко мне, через сорок минут.

— Слушаюсь, — произнес секретарь. — Осмелюсь напомнить, сегодня на утро был записан Бажанов. Он ждет уже пять часов.

— Какой Бажанов? — поморщился Алексей.

— Бывший секретарь Сталина*.

* И в нашем мире, и в этом Б. Бажанов, личный секретарь Сталина с 1923 по 1928 год, сбежал за границу в 1929 году и жил в Париже до своей кончины в 1980 году. Все его предложения, которые последуют далее, были реализованы в Финляндии в 1940 году. К чести этого человека следует сказать, что, живя в Париже во время оккупации, он отказывался от предложений немцев возглавить русские коллаборационистские силы.

— Приглашай, — махнул рукой Алексей.

Через минуту в кабинет вошел высокий мужчина средних лет, поздоровался и, следуя приглашению Алексея, сел в кресло для гостей.

— Я вас слушаю, господин Бажанов, — произнес Алексей и тут же поправился, — или товарищ?

— Ах, оставьте, — скривился Бажанов. — Это всё в прошлом. Если, когда мне было восемнадцать, я увлекся коммунизмом, это еще не повод обвинять меня в приверженности коммунизму сейчас.

— Хорошо, — кивнул Алексей. — Я вас слушаю.

— Господин Татищев, — быстро проговорил Бажанов, — несмотря на ваше замечание, хочу заверить, что я не меньший антикоммунист, чем вы. Еще больше вас я хочу поражения советской власти. И я уверяю вас, что большинство населения Советской России мечтает о том же. Коллективизация, индустриализация, террор даром не прошли. Однако все советское общество спаяно страхом. Сейчас нет такой силы, которая могла бы объединить всех антикоммунистически настроенных людей. Я знаю: несмотря на то, что вы ведете оборонительные действия, в плен к вам попадает немало советских военнослужащих. Вы держите их в лагерях для военнопленных. Кстати, очень правильно, что держите в разных лагерях, рядовых отдельно от офицеров и политруков. Последние в большей степени склонны зависеть от советской власти, они бы запугивали солдат. По уверяю, рядовые солдаты ненавидят советскую власть и будут рады встать под знамена российской освободительной армии. Конечно, Северороссия для большинства жителей Советской России воспринимается как иностранное государство. Такова уж была пропаганда, которой кормили людей двадцать лет. Поэтому они не встанут в ряды североросской армии. Для них это будет выглядеть изменой. Но если правительство Северороссии согласится создать русскую национально-освободительную армию на своей территории, я уверен, большинство рядовых военнопленных пойдет туда. На офицеров, конечно, рассчитывать не приходится. Я связался с белыми офицерами, проживающими во Франции. У многих политические разногласия с хунтой Врангеля — Скрябина, и они согласились бы добровольно стать офицерами в этой армии. Более того, я убежден, что сам факт создания такой армии приведет к росту дезертирства в Красной армии и переходу на вашу сторону целых частей. Это шанс для Северороссии повернуть ситуацию в свою пользу. Без создания такой армии, боюсь, вы обречены отступать до бесконечности и в конце концов проиграете.

— Не считаете ли вы целесообразным создать такую армию под эгидой Симферопольского правительства? — спросил Алексей.

— Ни в коем случае. Белая армия ассоциируется в России не столько со свободой, сколько с имперскими временами, отсутствием гражданских свобод, подавлением национальных меньшинств. Против нее сразу выступят все национальные окраины. Даже после красного террора, увидев белых офицеров, они могут решить, что хрен редьки не слаще. Если же мы провозгласим демократический путь развития...

— Господин Бажанов, — прервал его Алексей, — вам должно быть известно, что правительство в Симферополе считает себя единственным законным правительством на территории России. Создание нами такой армии без согласования с ними может быть расценено как недружественный шаг.

— Послушайте, — Бажанов наклонился вперед, — ни вы, ни Скрябин не знаете Сталина так, как его знаю я. Это человек, который никогда никому ничего не прощает и не отступает от задуманного. И вы и Крым для него — первейшие враги. Думаю, у вас не осталось иллюзий после того, как Кремль объявил, что признает только народное правительство в Антоновке, а ваше якобы уже сбежало из Петербурга*. Это значит, что Сталин не хочет оторвать часть вашей территории, он хочет покорить всю Северороссию. Ни вы, ни Крым не имеете возможности не только победить его, но даже и сдерживать до бесконечности. Вы можете до конца следовать своим когда-то провозглашенным позициям. До скорого и трагичного конца. Я же предлагаю вам один из немногих шансов победить Сталина. Весь его режим держится на страхе, а падет он, лишь когда уйдет страх. Создание российской освободительной армии — один из немногих шансов развеять этот страх. Что касается Крыма... Приди я к вам с этим проектом три месяца назад, они, конечно, взбеленились бы. Но сейчас, сидя в блокаде между Турцией и СССР, полагаю, они будут сговорчивей по отношению к коалиционному правительству.

* Так же Советское правительство вело себя по отношению к Финляндии в 1939 году, создав марионеточное правительство в Териоках (Зеленогорске).

— Коалиционному?! — Алексей поднял брови. — Значит, вы уже метите в новые российские правители?

— Это решат выборы, — скромно заметил Баженов. — Будущее России должно быть в ее руках. Подумайте лучше о Северороссии. Вы получаете дополнительные штыки и мощное идеологическое оружие против врага. Это политически целесообразно.

— Да, конечно, — кивнул Алексей. — Я доложу о вашем предложении президенту. Всего доброго.

— До свидания, — произнес, поднимаясь, Бажанов. — Я оставил адрес, по которому проживаю в Петербурге, у секретаря.

Когда посетитель вышел, Алексей откинулся на спинку кресла. “Интересно, — подумал он, — мы ведем политику или нас ведет политическая целесообразность? Хотим или нет, на предложения Баженова надо идти. Действительно целесообразно, хоть и нет желания прыгать в котел русской политики и неразделенных амбиций. Ладно, надо еще готовить письма Черчиллю и Рузвельту. Борьба продолжается. Впереди много дел”.

* * *

В этот день он, как всегда, пришел домой поздно. Жена ждала его. Нежно поцеловала, сама принесла ужин и села напротив — молча смотреть, как он поглощает еду, думая о чем-то о своем.

— Лёша, — произнесла она наконец, — что с нами будет?

— Как — что? — Он удивленно взглянул на нее,

— По радио сказали, что Советы вторглись в Эстонию. Наши войска все время отступают.

— Под Архангельском окружили Советскую армию, — пожал плечами Алексей. — Ты же слышала сводки.

— Ну и что? — Она тяжело вздохнула. — Надо просто посмотреть на карту, чтобы понять, какие шансы у нас и у них. Они нас числом задавят.

–- На их число у нас умение есть, — проворчал Алексей.

— Лёша, Петербург уже несколько раз бомбили. — В ее глазах появились слезы. — Мне страшно.

— Мы тоже бомбили Москву, — сухо ответил он.

— Ну и что, здесь же твои дети! — воскликнула она. — Если нас убьют, тебе будет легче от того, что наши самолеты разбомбят семью Молотова?

Он молчал.

— Лёша, — произнесла она вкрадчиво, –можно, мы уедем?

— Куда?

— В Стокгольм, ну, хотя бы в Хельсинки. Не жалеешь меня, пожалей хоть детей. Антону только пять.

Он отрицательно покачал головой:

— Нет. Если станет известно о вашем выезде, могут решить, что правительство эвакуирует семьи. Это вызовет панику. Нельзя.

Она закрыла лицо руками и заплакала. Он подсел к ней и обнял.

— Катя, — произнес он, — если бы я был частным лицом, еще в ноябре ты бы была даже не в Швеции, а на вилле в США или на Кубе, подальше от войны. Но я министр иностранных дел, и от того, как будем действовать я и моя семья, зависит судьба целой страны. За нами наблюдают тысячи глаз, и если мы дадим повод хоть для малейших сомнений или слухов... Пойми, если я вывезу тебя, это может привести к тому, что тысячи других женщин потеряют мужей, лишатся даже надежды на свободу для своих детей. Я пошел в правительство не только для того, чтобы добиться чего-то для себя. Я действую ради этой страны, которой помог обрести независимость, которую люблю, в которой счастлив жить. Я не могу позволить, чтобы моя семья наносила ей хотя бы косвенный вред.

Она продолжала рыдать. Он вздохнул, поцеловал ее и произнес:

— Бери детей, уезжайте в наш дом в Хиттало. Там бомбить не будут. Обещаю, что, как только объявят эвакуацию, я переправлю вас в Финляндию.

Она подняла заплаканное лицо и произнесла:

— А ты?

— Мое место здесь, — сухо произнес он.

— Ты будешь нас навещать?

— С ноября у меня не было выходных. Вряд ли появятся в ближайшее время. Но я постараюсь... хотя бы вечерами.

— А когда ты уедешь из Петербурга?

— С правительством.

— Оладьин — упрямый вояка. Он может отказаться от эвакуации.

— Тогда я останусь, — произнес он жестко. — Стреляю я не хуже, чем в Гражданскую войну, а в рукопашном бою даже усовершенствовался с тех пор. Красных на улицах Петербурга будет ждать множество сюрпризов.

— Даже ради нас ты не можешь поступиться принципами, — всхлипнула она.

— Принципы на то и принципы, чтобы следовать им в любых обстоятельствах. Извини, я люблю тебя, но я сделал свой выбор.

* * *

“Ну вот и март”, — растерянно подумал Павел, сворачивая от набережной Москвы-реки к входу во двор своего дома. Дома на набережной. Он впервые попал сюда после того, как отправился к войскам, готовящимся перейти границу в конце ноября тридцать девятого. С тех пор Павел постоянно находился на освобожденных землях Северороссии, организовывал новую, социалистическую жизнь, боролся с подрывными элементами и белобандитами. И тут этот вызов в Москву, к Берии. Зачем? В шифровке значилось: “Для отчета о проделанной работе и согласования и координации дальнейших действий”. Это могло означать что угодно, от предстоящего повышения или перевода на другую работу до ареста. Впрочем, могло означать и простое совещание.

Однако не это волновало больше всего. Уже началась весна, а сопротивление буржуазного режима генерала Оладьина все еще не было сломлено. Все так же грозно стояли вражеские УРы, о которые непрестанно разбивались атаки Красной армии. “Как же так? — думал Павел. — Чего мы еще не сделали? Чего недосмотрели? По-моему, я сделал все зависящее от меня, чтобы покончить с этим историческим недоразумением — буржуазной Северороссией. Другие товарищи тоже. Почему буржуи всё еще сопротивляются? Конечно, у них сейчас хорошее оружие, артиллерия, лучшие в мире самолеты... Но и мы не лыком шиты. Не Гражданская война, чай. Авиации у нас много больше, танки и пушки превосходят по своим характеристикам вражеские, а уж перевес в численности войск просто подавляющий. Что же происходит? Надо себе честно сказать: дело не в технике, а в людях. Конечно, мы не рассчитывали, что, как только перейдем границу, в Северороссии начнется пролетарская революция. Но ведь не было ни одного восстания и даже стачки! Североросский пролетариат пошел на службу буржуазному режиму. Агентура докладывает, что в первые дни войны был вообще огромный националистический подъем. Потом страсти поутихли, но даже сейчас, после стольких потерь, они поддерживают буржуазное правительство... и ненавидят нас. Почему? В чем мы ошиблись?”

Он прошел в парадную, миновал вахтера, узнавшего жильца. “Тихо, спокойно, хорошо”, — пролетела вдруг мысль. Вернувшись в Москву, Павел испытал почти шок. Он попал в мирный город после трехмесячного пребывания на войне. По улицам ходили прилично одетые люди, не опасающиеся бомбежек или облав. Да и сам он никак не мог привыкнуть, что можно не опасаться, что за очередным поворотом его будет поджидать ошалевший от ненависти к советской власти студентик, а из ближайшего кустарника не раздастся треск автоматных очередей просочившейся через линию фронта диверсионной группы. В начале декабря дальние бомбардировщики североросских ВВС дважды бомбили стратегические объекты и железнодорожные станции Москвы. В городе тогда был введен военный режим и обязательное затемнение. Павел знал, что тогда в ПВО московского округа и ВВС полетели многие головы. Количество истребителей и зенитной артиллерии на северо-западном направлении было резко увеличено, а на аэродромы, где базировались североросские бомбардировщики дальнего радиуса действия* были совершены массированные налеты советской авиации. Почти никто из советских летчиков из этих рейдов не вернулся, но налеты на Москву прекратились. В конце января военный режим и обязательное затемнение были отменены, и теперь Павел видел перед собой абсолютно мирный город, прочно забывший о строгостях военного времени. В голове не укладывалось, что всего в нескольких сотнях километрах отсюда идет война, кровь льется рекой, а здесь дети клянчат у родителей эскимо, а женщины обсуждают последние веяния моды.

“Ничего, это не страшно, — подумал Павел, — я постараюсь, чтобы так было и впредь. Война должна идти все дальше и дальше от Москвы, неся освобождение народам мира, а столица первого социалистического государства будет все больше хорошеть. Я, по крайней мере, сделаю все, чтобы было так”.

Он нажал кнопку звонка. Через минуту за дверью раздался недовольный голос Клары:

— Кто там?

— Угадай, — задорным голосом крикнул Павел. Тут же лязгнули запоры, и счастливая дочка повисла у него на шее.

— Папка! — кричала она. — Папка вернулся!

— Здравствуй, милая, — погладил он дочь по голове. — А Роза где?

— С Ванькой гуляет, — поморщилась Клара.

— А ты?

— Я читаю, — потупилась девочка.

— Молодец. — Он поцеловал ее в лобик и подумал, прохода в квартиру: “Она продолжит мое дело. Умница, всем на свете интересуется, много читает. Роза — обычная женщина, тряпки, мальчики, танцы, больше ее ничего не интересует. Что же, против природы не попрешь. Пусть хоть внуками одарит. Но Клара будет настоящим товарищем и борцом”.

* * *

Павел прошел в кабинет наркома внутренних дел. Берия сумрачно посмотрел на него и проговорил:

— Хорошо, быстро приехал.

— Прибыл для доклада, — произнес Павел.

— Какой доклад? — поморщился Берия. — Ты министр внутренних дел союзной державы.

Павел понял, что это проверка.

— В своих действиях мы целиком подчиняемся нуждам мирового коммунистического движения, центром которого является советское правительство, — вытянулся он в струнку.

— Хорошо, — снова буркнул Берия, поднимаясь со стула. — Пошли.

Вслед за Берией Павел прошел в находящийся рядом небольшой кинозал и сел в мягкое кожаное кресло.

— Доклад секретарю оставишь, — проворчал Берия, опускаясь в соседнее кресло. — Я и так все знаю. Давай лучше фильм посмотрим.

В зале погас свет, и через секунду донесся стрекот спрятанного за стеной кинопроектора. После коротких титров они увидели большой зал, наполненный народом. На трибуне стоял человек в пиджаке и косоворотке и о чем-то страстно говорил. Слов его слышно не было, но из динамиков тут же послышался бодрый, уверенный голос диктора, сопровождаемый столь же бодрой и радостной музыкой: “С большой радостью и воодушевлением приняли трудящиеся Северороссии восстановление советской власти на территории своей страны. В приветственной речи участникам съезда рабочих и крестьян Северороссии токарь Вологодского депо Василий Терентьев заявил, что сбылась наконец вековая мечта североросского народа об избавлении от угнетателей и эксплуататоров. Только сейчас трудящийся народ страны сможет вздохнуть свободно, полной грудью.

Оператор показал рукоплещущих Василию Терентьеву депутатов съезда, после чего на экране сменилась картинка. Теперь, уже в другом зале, наполненном мужчинами в костюмах и при галстуках, на трибуне стоял одетый в костюм-тройку старичок, напоминающий всесоюзного старосту Калинина. Диктор продолжил: “На съезде работников образования Северороссии учитель старорусской гимназии Питер Рауш сказал, что наконец-то кончилось ужасное время буржуазной цензуры в газетах и на радио. Только теперь люди Северороссии узнают всю правду о прогнившем буржуазном режиме диктатора Оладьина и его прихвостней. Сейчас, когда доблестные части Красной армии освобождают город за городом, он и его коллеги наконец-то смогут рассказать всю правду своим ученикам об истинном положении дел в мире. Они поведают о преступлениях старого режима и о том светлом будущем, которое ожидает североросский народ в новой, социалистической Северороссии”.

Павел хмыкнул. Он помнил, как валялся у него в ногах этот Рауш, умоляя отпустить из тюрьмы сына, главного редактора местной газетенки, не успевшего... или не захотевшего бежать от наступающей Красной армии. Как не хотел читать этот текст, даже за обещание не расстреливать сына, а только послать в лагерь на пяток лет. Интеллигентская свора, чистоплюи, вшивая честь. Ничего, заставили.

На экране уже шла колонна североросских военнопленных. “Вот они — солдаты и офицеры разгромленной, показавшей свою полную несостоятельность перед напором краснознаменных войск буржуазной армии Северороссии, — объявил диктор. — Какое горькое разочарование. Не выдержала вся хваленая военная мощь Северороссии удара стального кулака пролетарского государства. Ротами, полками и дивизиями сдаются в плен части Североросской армии, понявшие бесполезность дальнейшего сопротивления”.

Теперь на экране через большое село шли советские танки, а высыпавшие на улицу крестьяне радостно приветствовали их. Павел потупился. Этот эпизод снимали в Белоруссии, под Минском, и несмотря на то, что съемочная группа очень старалась, оп содержал наибольшее число проколов, которые мог бы обнаружить человек, более или менее знающий североросские деревни. Диктор тем временем продолжал свой бравурный монолог: “С радостью и чувством огромной благодарности встречают жители Северороссии части Красной армии. Армии-освободительницы, армии подлинно народной, армии, несущей им светлое будущее”.

На экране несколько советских танков шли в атаку, подминая деревца и перепрыгивая через овражки. За ними спешила цепь пехоты. “Победоносные части Красной армии неудержимо развивают наступление по всем направлениям. Рушится и трещит по швам оборона североросской военщины, когда-то объявленной непобедимой лживой оладьинской пропагандой. Вы хотели сокрушить советскую власть, господа хорошие! Вы хотели снова посадить на наши шеи ярмо помещиков и капиталистов! Не выйдет. Вы просчитались. Кончилось ваше время! Пробил последний час вашего лживого, насквозь прогнившего эксплуататорского режима, больше двадцати лет выжимавшего все соки из трудящихся, эксплуатировавшего и уничтожающего их без зазрения совести. Скоро на всем пространстве от вологодских лесов до балтийского берега засияет солнце свободы”.

Ритм музыки изменился, и из динамиков полилась песня в исполнении сводного хора московского военного округа: “Над Невою березы кудрявятся в обрамленье дубов-колдунов, принимай нас, Северороссия-красавица, в ожерелье прозрачных озер”.

Пленка закончилась, зажегся свет.

— Хороший фильм, — одобрительно покачал головой Берия. — Молодец. Хорошо сработал. Мы его по каналам Госкинопроката переправили в Берлин, Лондон и Париж. Даже там многие верят.

— Почему вырезан эпизод про североросскую народную армию? — хмуро спросил Павел.

— Потому что ее никогда не было, — как ни в чем не бывало пояснил Берия. И, выдержав многозначительную паузу, продолжил: — И правительства Североросской Народной Республики тоже не существовало.

— Что вы имеете в виду? — холодея, проговорил Павел.

— Смотри фильм, — бросил Берия, откидываясь в кресле.

Свет в зале снова погас, и застрекотал проектор. На экране возникла заставка британских новостей дня. Побежали кадры, демонстрирующие военную мощь Великобритании, а невидимый диктор не менее торжественным и оптимистичным голосом, чем предыдущий, правда, уже по-английски, начал читать текст. Английский Павел знал плохо, но спасали русские титры. Мощь королевских военно-воздушных сил. Лучшая в мире британская артиллерия. Стальной кулак британских бронетанковых частей. Славная британская пехота. Овеянный многовековой историей побед и славы несокрушимый британский военно-морской флот. Все это прошло перед глазами сидящих в зале зрителей, в сопровождении победных комментариев диктора. Потом демонстрировались заморские владения короны, дальние военные базы и колониальные части. Грозные непальские гурки*, лихо марширующие в сплоченном строю. Африканские части. Британские корабли на стоянке в Кейптауне. А вот база дальних бомбардировщиков в Персии. На карте показана территория, по которой они могут наносить бомбовые удары. Впечатляет. Весь Ближний Восток, север Индии, Каспий.

— Хватит, — крикнул, повернувшись назад, Берия.

Кинопроектор погас, и свет в зале снова вспыхнул.

— Понял? — негромко спросил Берия, повернувшись к Павлу.

— Нет, — признался тот.