Чтение 7–й страницы книги ~Занимательная механика~

– Ну… – Травник почесал затылок. – Что-то такое прозвучало, но я…

– Ты отказался, – помогла Испанка.

– Да.

– А Невада согласился. – Она провела пальцем по пыльной торпеде – прежний хозяин «бумера» не очень-то ухаживал за железным конем. – Игра непредсказуема, везение может кончиться, полагаю, именно эти доводы помогли Гончару обмануть Круса. Или же парень оказался слишком ленив и решил схитрить, не упускать то, что само плывет в руки. – Испанка помолчала. – Одним словом, всеми нынешними успехами Невада обязан Гончару. А взамен наш могущественный друг получил преданного раба, не смеющего даже чихнуть без разрешения. Одно слово – недоделка.

– Откуда ты знаешь? – хрипло спросил Травник.

– Перед той операцией, в которой мы работали вместе, Невада взбунтовался, и Гончар лишил его своей милости. За одну ночь Крус проигрался в пух и прах, стал должен едва ли не всем жителям Земли.

– Дальше можешь не продолжать, – усмехнулся здоровяк.

Но Испанка не послушалась:

– Я видела, как Невада умолял Гончара о прощении, как плакал, валяясь в ногах. Ни один искусник не станет так унижаться.

Потому что ни один искусник не обязан Гончару своим умением.

– Невада получил все и сразу, – жестко закончила женщина. – Теперь он полный ноль.

Минут пять в салоне «бумера» царила тишина. Тереза вновь нахохлилась, Травник обдумывал ее рассказ. При этом он так увлекся, что даже забыл о ночном холоде. Женщина предполагала, что здоровяк потребует дополнительных подробностей, захочет развить тему Невады, например, узнать, за что искусники прозвали его Вонючкой, но, к ее некоторому удивлению, Травника заинтересовало совсем другое:

– Почему Гончар не взял с собой только недоделок? Невада ведь не единственная его игрушка?

– Не единственная.

– Тогда почему он не собрал команду из преданных рабов?

– Политика, – улыбнулась Испанка. – Собрав команду искусников, Гончар может представить свою стычку с Механикусом как столкновение принципиальных позиций. Не мне тебе рассказывать, что вражды между искусниками хватает.

– Да уж, – пробормотал Травник.

– Но есть правило: искусники выясняют отношения только между собой. И если бы Гончар натравил на Механикуса исключительно наемников, против него выступили бы все. – Испанка зевнула, воспитанно прикрыв рот маленькой ладошкой. – Во всяком случае, внучата Бабушки Осень точно бы не остались в стороне. Москвичи – ребята горячие…

Если существовала возможность, Волков всегда оставался у Альбины до утра. Она была рада таким ночам. Действительно рада, несмотря на то, что Очкарика могли неожиданно вызвать на службу – и вызывали – в любой момент. Они не любили просыпаться в одиночестве. А в последнее время им нравилось просыпаться вместе.

Вот только об этом они еще не говорили. Держали в себе, предпочитая делиться лишь обыденными планами.

– Завтра я улетаю, – сказала Альбина, выйдя из душа. – Днем сообщили – срочная командировка. В понедельник рано утром я должна быть в Париже.

Кому-то Эйфелева башня, а кому-то труп в сортире.

Альбина легла рядом с Волковым и провела рукой по его груди:

– Три дня.

Он помолчал, затем потянулся и поцеловал женщину в щеку. Следующие слова могли показаться обыденными, но ничего другого Федор сказать не мог. И прозвучала его фраза искренне:

– Я буду скучать.

* * *

Ходят слухи, что москвичи, оказавшиеся ранним утром где-нибудь в центре города, глохнут, точнее – на какое-то время теряют слух. Говорят, что мозг, привыкший ассоциировать знакомое место с ревом транспорта и шумом толпы, отказывается воспринимать очевидное и попросту перестает реагировать на любые доносящиеся звуки. Говорят, что человек на какое-то время теряет ориентацию и даже начинает бояться знакомых домов, известных улиц, деревьев, которыми сереют скверы в предрассветной дымке.

Говорят…

Скорее всего, подобному беспокойству подвержены далеко не все и даже наоборот – мизерная часть горожан. Ведь оказываясь на улице в три, в четыре или в пять часов утра, мы очень редко прислушиваемся к своим ощущениям. У нас всегда есть дело, которое вытащило нас из теплой кровати. Мы спешим, мы торопимся домой или на работу.

Мы сосредоточенно живем, не обращая внимания на мир.

Но даже у самого отъявленного прагматика бывают минуты озарения, мгновения, когда он вылезает из твердого панциря рассудительности и замечает, что окружающая его действительность не так уж проста, как он привык думать. Что здания оказываются не рукотворными бетонными ящиками, а загадочными, пронзенными пустотами пещер скалами, обладающими собственной душой. Что колдовство предрассветных сумерек ведет знакомые улицы совсем не туда, куда днем спешат автомобили и пешеходы. Что каждый звук, разорвавший серую утреннюю тишину, может нести в себе Тайну.

Что каждый звук интересен…

Цокот каблучков долетел снизу, со стороны Охотного Ряда. Бодрое постукивание по асфальту, незаметное днем и громогласное в безмолвии спящей Лубянки.

Цок, цок, цок…

Невада лениво отхлебнул виски из горлышка бутылки, закусил неглубокой затяжкой и только после этого повернул голову, отыскивая взглядом раннюю пташку.

Девушка лет двадцати. Волосы раскрашены черно-белыми прядями, на лице слишком много косметики, а короткое платье на бретельках не защищает от предрассветной прохлады: голые плечи приподняты, руки скрещены на груди, голова опущена. Наверное, девчонка уже дрожит. И, вполне возможно, не только от холода – понимает, что в дремотной городской тишине цокот каблучков привлекает особое внимание, наверняка ругает себя за то, что выбрала металлические набойки… Цок, цок, цок…

Девушка подняла голову, огляделась, надеясь увидеть проезжающую машину или припаркованное у тротуара такси, а заметила Неваду. И в течение нескольких секунд на ее лице отразились самые противоречивые чувства: сначала радость, потом, когда поняла, что Крус не таксист, – разочарование и почти сразу – откровенный испуг. И следующие двадцать шагов девушка проделала почти бегом.

Цок, цок, цок…

Свернула за угол и помчалась к Кузнецкому Мосту, хотя поймать машину в дебрях московских переулков практически невозможно.

Испугалась.

Крус рассмеялся и вновь приложился к бутылке. Он не сомневался в том, что его вид заставит девчушку поторопиться. Кому, скажите на милость, понравится встретить в предрассветной мгле мужчину, сидящего на капоте «Порше» с ополовиненной бутылкой виски в руке? При том что на переднем сиденье автомобиля сопит пьяная в стельку блондинка?

У одинокой девушки картина вызвала тревогу, прогнала прочь, а вот милиционеры при виде Круса поначалу обрадовались, попытались докопаться, надеясь быстро и легко сшибить немножко денег, однако документы, которыми Неваду снабдил Гончар, заставили стражей порядка спешно ретироваться, и последние пару часов Круса никто не беспокоил. Ну, припарковался человек на Лубянке, ну, пьет виски, ну и что? Не буянит? Не нарушает? Значит, просто отдыхает. Выходные, в конце концов, имеет право.

Впрочем, несмотря на смешок, который выдавил из себя полупьяный Невада, он остался недоволен появлением девушки. Цокот каблуков вырвал Круса из транса, в который он только-только начал впадать, вернул к реальности, и получится ли отделиться от нее снова – большой вопрос.

– Сука! – с чувством произнес Невада.

– Простите, это вы мне?

Крус вновь приложился к бутылке, одновременно повернул голову на голос и, продолжая глотать, разглядывал остановившегося на тротуаре старика. Длинное и унылое, словно у дряхлого осла, лицо, отечные глаза, бледные губы, большие уши – казалось, что старомодная шляпа висит именно на них. Под плащом наверняка костюм… Нет, не под плащом… Невада напрягся и вспомнил когда-то слышанное русское слово: пыльник.

– Простите, – старик вежливо приподнял шляпу. – Я не расслышал, что вы сказали.

– Да я не вам, – вздохнул Крус, понимая, что впасть в любимое забытье сегодня, похоже, не суждено.

– Неужели ей? – Старик посмотрел на спящую в автомобиле девушку.

С хозяйкой «Порше» Невада познакомился в клубе. Как ее, Кира? Клара? Ладно, проснется, сама скажет..

– Нет, не ей. – Крус сделал еще один глоток. – Сам себе.

Алкоголь и тоска, которая всегда накатывала на Неваду на Лубянке, сделали свое дело: вместо того чтобы послать настырного прохожего подальше, Крус втянулся в разговор.

– Я тут гуляю, – пояснил старик. – Бессонница, знаете ли. С людьми моего возраста такое случается.

– И я тут гуляю, – хмыкнул Невада. – Вот ведь совпадение.

– Почему здесь?

– Что вы имеете в виду?

– В Москве есть масса интересных мест, куда можно было бы поехать… тем более с девушкой. – Невада открыл было рот, но старик его опередил: – Я не имел в виду клубы или рестораны. И уж тем более гостиницу или квартиру. Нет. Я имел в виду места романтические, в которых действительно интересно побывать ночью. Набережные или парки… А еще есть множество скверов…

– Меня не интересует романтика, – отрезал Невада.

– Вот как?

– Вы разве не видите? – Крус кивнул на спящую девушку. – Сюда приехали не мы, а я.

– Для чего?

– Побыть здесь.

– Именно тут?

– Да…

Разговор затягивался, но Неваду это не смущало. Ему надо было с кем-нибудь поговорить. Обо всем на свете и ни о чем. Ведь он все время один… Один! Не может поделиться своими тайнами даже с психоаналитиком, никому не может рассказать о жизни. О своей настоящей жизни. Те, кому можно, не будут слушать, остальным – нельзя. Незнакомец же показался подвыпившему Крусу идеальным слушателем, которому можно поведать все, что, накопилось на душе.

– Хотите сигарету?

– Не откажусь, – кивнул старик, принимая угощение. – Представляете, я всю жизнь борюсь с табаком, призываю избавляться от этой привычки, а сам курю с пятнадцати лет.

– Врач?

– Дантист. – Он глубоко затянулся, выпустил дым, взял сигарету в пальцы и представился: – Семен Ефимович Дроздовский.

– Невада, – буркнул Крус.

– Это ваше имя?

– Какая разница?

– Извините, – выдержав короткую паузу, произнес старик. – Я все понимаю: случайная встреча, случайный разговор… И это место… – Дроздовский медленно обвел взглядом площадь. Громадина самого известного в стране детского магазина, а следом – два мрачных здания, давших названию Лубянка новую суть. – Столько воспоминаний…

Будь Крус трезвее, он бы наверняка догадался, что его пытаются вызвать на откровенность. Но сейчас чувство опасности притупилось. К тому же Невада частенько рассказывал свою историю пьяным девушкам, с которыми, как правило, и приезжал на Лубянку. Сидел вот так, на капоте, повернувшись к спутнице спиной, пил, курил и рассказывал. Они ничего не слышали, но Крусу становилось легче.

– Здесь я впервые понял, что такое страх.

– Вы были внутри? – Дроздовский посмотрел на дом.

– Нет. – Невада поморщился. – Внутри? Что может быть страшного внутри? Допросы? Пытки? Что еще могут сделать люди с людьми?

– Сломать жизнь, – тихо уточнил Семен Ефимович. Но Крус не услышал. Допил виски, потянулся и бросил бутылку под ноги спящей девушке. Закурил.

– Нет, старик, внутри оно зарождается, кормится, прячется. Внутри его тайное логово, убежище, и оно не хочет привлекать к нему внимания. Зато когда оно выходит…

– Кто «оно»?

Невада опять не отреагировал на реплику собеседника. Повернулся и кивнул в сторону арки, под которой притаилась каменная голова.

– В ту ночь я убил человека. Зарезал вон там, – еще один кивок, – потом затащил в арку, а сам пошел на Кузнецкий Мост, меня там машина ждала. Народу, как и сейчас, – ни души. Все спят. Я до перекрестка дошел… – Крус указал на выезд на Большую Лубянку. – И вдруг чувствую – накатывает. Страх. Нет – ужас. – Невада глубоко затянулся сигаретой, и старик увидел, что пальцы парня дрожат. – Свидетелей никого, все чисто, а меня трясет. Идти не могу, стоять не могу, ноги не держат, доковылял до стены, прикоснулся, только еще хуже стало. – Крус помолчал. – Я тогда понял, что оно из камня вылезло, из дома. Я к камню прикоснулся и голоса их услышал. Или мысли… «Молодец, говорят, Невада, кровью пахнешь…» И смеются. Вроде как с другом разговаривают… А меня трясет. До сих пор не понимаю, как я не обмочился?

Крус бросил сигарету на асфальт, слез с капота и растоптал ее каблуком. Тяжело посмотрел на собеседника:

– Чего молчишь, старик, не веришь?

– Знаешь, с кем ты тогда– встретился? – негромко поинтересовался Дроздовский.

Невада настороженно взглянул на собеседника:

– Нет.

– С Тремя Палачами, парень, с Тремя Палачами. – Семен Ефимович пожевал губами. – Они в этом доме кровь пили, мясо человеческое ели, души губили. Зла сделали столько, что когда смерть приняли… а смерть, парень, за ними долго ходила… Так вот после того, как эти трое ее приняли, – здесь остались, потому что ни туда, – Дроздовский поднял брови вверх, – ни туда, – взгляд на мгновение указал на землю, – им дороги не было. Никто этих тварей брать не хотел.

Хриплый, царапающий голос старика и то, о чем он рассказывал, делали свое дело: Невада трезвел на глазах.

– Но только ошибаешься ты, парень: сами Три Палача не выходят, их звать надо. Выманивать. С того места призывать, где они смерть приняли, где их кровь землю испоганила.

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего о Москве знаю, – улыбнулся Семен Ефимович. – Я ведь местный.

Дроздовский улыбнулся с искренним дружелюбием, но опомнившийся Крус уже почуял опасность. Старик, в одиночестве гуляющий по ночному городу; старик, знающий о Трех Палачах; старик… Невада молниеносно огляделся: людей по-прежнему нет, опустил руку в карман пиджака и сжал рукоять выкидного ножа.

– Ты кто?

И застонал от дикой, невозможной боли. Настороженность, подозрения, желание убить – все вылетело, растворилось в оглушающем приступе. Из глаз потекли слезы. Крус позабыл о ноже, позабыл о старике, схватился руками за вспыхнувшую нестерпимым огнем челюсть.

– Черт! – завыл. – Черт!!!

Но через мгновение стало легче. Боль не ушла, но перестала быть острой, вернулась способность думать.

– Ты кто?

– Я же говорил – Дантист, – с прежним дружелюбием ответил старик. И осведомился: – Ты больше не хочешь меня убить?

– Нет!

– Вот и хорошо.

Боль пропала окончательно. Крус тряхнул головой, сделал шаг назад, вытер слезы и злобно уставился на старика:

– Чего тебе нужно?

– Передашь Гончару вот это. – Семен Ефимович извлек из кармана пыльника маленький пластиковый пакет, в котором одиноко белела пластмассовая пуговица. – И скажешь, что я ему больше не должен.

– Почему сам не отнес? – угрюмо спросил Невада.

– Не хочу его видеть.

– А… – Крус с подозрением посмотрел на пуговицу, затем на старика, криво усмехнулся: – Как ты меня нашел?

– Без труда, – с презрительной улыбкой объяснил Дроздовский. – Все знают, что, когда Вонючка приезжает в Москву, первую ночь он обязательно проводит на Лубянке, молясь тем, кто его когда-то напугал.

Крус покраснел. Взял, почти выхватил пакет и, скомкав, сунул в карман пиджака. Отвернулся:

– Убирайся!

– Да я, собственно, уже. – Старик поправил шляпу: – Надеюсь, мы больше не увидимся…

– Не увидимся! – Невада неожиданно развернулся к Дроздовскому лицом: – Не увидимся! Поэтому я скажу тебе кое-что, старик: я действительно Вонючка. Я действительно мразь. И я действительно предавал тех, кто мне верил. Но как ни странно, старик, есть люди, которых я считаю друзьями. Их мало, всего-то двое, но я их никогда не предам. – Крус похлопал рукой по карману, в котором спрятался пакет с пуговицей. – Понял, старик? Я, Вонючка Крус, никогда не предавал друзей. Можешь похвастаться тем же?

Семен Ефимович судорожно сглотнул, дернул плечом, на мгновение, всего на одно мгновение, в его выцветших глазах мелькнула дикая ярость. Возможно, предшественница еще одного удара, но разгоряченному Неваде было плевать. Он сказал все, что хотел, и теперь смотрел победителем. Последнее слово осталось за ним.

Дроздовский, в свою очередь, сумел справиться с гневом. Глухо повторил: – Скажи Гончару, что больше я ему не должен.

Повернулся и шаркающей походкой направился к Старой площади.

Сибирь, 2004 год, третий день экспедиции

– Три дня! – рявкнул Кантор. – Три!!

Плотину его обычного спокойствия, можно сказать – отстраненности от окружающей действительности, наконец-то прорвало, и профессор неумело, но весьма яростно выплескивал на слушателей свое неудовольствие:

– Три дня простоя в исходной точке! Три дня!! Вы понимаете, что семьдесят два часа назад мы должны были покинуть этот чертов городишко?! Мы должны быть в пути! Мы…

Голос сорвался, и Кантор, схватив со стола бутылку минералки, жадно припал к горлышку, – Мерзавцы…

Говорить и пить одновременно у профессора не получилось, вода потекла по подбородку, пролилась на одежду, однако нового приступа ярости это обстоятельство не вызвало. Кантор тихо выругался – Остин поймал себя на мысли, что впервые слышит из уст профессора столь грязные ругательства, – вернул бутылку на стол и замер, угрюмо глядя на слушателей. Не пронзительно, ожидая ответа на жесткие вопросы, а именно угрюмо, почти обреченно. Вспышка гнева прошла, и ученый на глазах возвращался к привычному образу мягкого, слегка застенчивого человека.

«Не вожак, – вздохнул про себя Остин. – Совеем не вожак…»

Тем не менее именно Эммануил Кантор является руководителем экспедиции, ему дана вся власть, и на нем лежит ответственность за результат. Командовать профессору нравилось, вот только делать это он, к сожалению, совсем неумел. А прислушиваться к мнению опытных людей пока не собирался: на первых порах Остин пытался давать советы, но, поняв, что Кантор не обращает на его слова никакого внимания, плюнул и всю последнюю неделю занимался исключительно своими обязанностями. За происходящим, разумеется, наблюдал, но не вмешивался. И теперь, выслушивая вопли профессора, улыбался про себя:

«Не получается? Интересно, сколько тебе еще потребуется времени, чтобы осознать свое неумение быть главным?»

Остин мог позволить себе улыбку: работу Джеймс делал безукоризненно, и претензий к нему Кантор не имел.

Ярость профессора была направлена на Денниса Вашингтона, менеджера экспедиции, а заодно на его русского помощника, невысокого черноволосого манси со странным именем Порфирий Сургучев. Именно они не сумели организовать своевременную доставку снаряжения, и именно им должна была предназначаться взбучка. Но, по мнению Остина, истерика, которую закатил Кантор, не имела ничего общего с необходимым в данном случае разносом. В свою очередь, Вашингтон и Сургучев знали о слабости руководителя и не особенно переживали по поводу скандала. Внешне выглядели подавленными, взволнованными, но Джеймс прекрасно видел, что менеджеры играют. Плевать им на взбешенного профессора. Да и вины за собой Вашингтон и Сургучев не чувствовали.

– Местная логистика оставляет желать лучшего, – негромко кашлянув, проговорил Деннис. – Русские… – тут он покосился на подчиненного, – ужасные пьяницы и разгильдяи.

Сургучев английским не владел, а потому просто кивнул, подтверждая непонятые слова старшего товарища.

– Когда следует ждать груз? – уныло осведомился смирившийся с судьбой Кантор.

«Концерт закончился».

Остин окончательно поскучнел.

– Перевозчики клянутся, что завтра машина будет в городе, – уверенно заявил Вашингтон.

– То есть послезавтра мы можем выступить?

– Я надеюсь.

Сам Деннис в тайгу не собирался, даже целей экспедиции толком не знал, а потому его совершенно не волновано, как скоро люди Кантора отправятся в сибирские леса.

– Идите, – велел профессор. – И помните: я требую, чтобы завтра груз был на месте!

– Обязательно, – кивнул Вашингтон. Сургучев опять подтвердил.

Остин, не таясь, зевнул. И тоже собрался покинуть комнату профессора, но Кантор неожиданно остановил его:

– Джеймс!

– Да, сэр?

– Прошу вас остаться на пару слое.

– Хорошо. – Остин без энтузиазма вернулся в кресло и развалился в нем с самым независимым видом. – Что-то случилось?

– Нет. То есть – да… То есть… – Кантор в замешательстве потер лоб.

«Кабинетная крыса! У тебя есть имя, научные звания и связи в верхах. Но ты все равно кабинетная крыса, неспособная к повседневному управлению людьми».

Не таким, ох не таким, по мнению Остина, должен быть руководитель отправляющейся в глухие сибирские уголки экспедиции. Что Кантор видел в жизни? Уютный университетский кабинет? Тихий библиотечный полумрак? Интеллигентные раскопки в цивилизованной Европе? Джеймс внимательно изучил послужной список шефа и знал, что в по-настоящему сложных экспедициях профессор не участвовав. Не было за его плечами ни южноамериканских гор, ни африканских джунглей, ни азиатских пустынь. Не Индиана Джонс, если уж на то пошло. И как поведет себя Кантор, столкнувшись с трудностями, большой вопрос. А трудности обязательно возникнут. Остин вырос на Аляске и хорошо понимал, что это такое – северные леса.

– О чем вы хотели поговорить, сэр?

– О ваших людях, Джеймс. – Профессор наконец подобрал нужные слова.

– С ними все в порядке, сэр, – успокоил начальника Остин. – Они уверены в себе, полны энтузиазма, к тому же чертовски скучают в этой дыре и жаждут отправиться в путь.