Чтение 7–й страницы книги ~Оружие Возмездия~

Писарь четвертого дивизиона вручил мне едва живую машинку. Произошел обмен ритуальными фразами:
— Доломаешь аппарат — убью.
— Как доломаю, так и починю.
— Тогда посмотри, чего каретку заедает, ладно?
Оба знали, что писарь спит и видит, как бы "доломать аппарат", только чужими руками. Ему хотелось новую машинку, с этой развалиной он уже не справлялся.
С Косяком, здоровым парнем, тоже из "четверки", на призыв старше меня, я был едва знаком, но мы легко нашли общий язык.
— Я буду рулить, ты — спать в кунге, — объяснил Косяк мои функциональные обязанности. — Отопитель знаешь?
— Как свои пять.
— Не включай, угоришь. Если придется всем спать в кунге, будем ночью следить за отопителем. Твоя половина ночи — вторая. Не заснешь? Справишься?
— Проверено. Я на прошлом полигоне жил в таком кунге, отопитель был на мне. Ни у кого голова не болела, спроси хоть Сушинского.
— А я уже спросил! — Косяк хохотнул. — Готовить умеешь?
— Хреново. Считай, не умею.
— Да хрен с ним, я сготовлю. Все равно мне там делать будет нечего. Куришь? Тогда почаще кунг проветривай. Теперь двигай на вещевой склад. А я на продовольственный.
На вещевом складе мне дали четыре матраса, четыре одеяла и четыре подушки. Требовалось еще утеплиться на случай холодов. У Косяка, пришедшего в ББМ прошлой осенью, уже был свой "комбинезон" — куртка и штаны с ватной подстежкой, замечательная удобная форма. Мне только предстояло это все получить, когда бригада переоденется в зимнее. Нашли пока куртку, ношеную, зато вполне боевого вида. Поверх брюк от хабэшки я надел свободные черные штаны с карманами на бедрах из летнего полевого комплекта — стало очень комфортно и не жарко. Прапорщик Козолуп оглядел меня и восхитился:
— Красавец, настоящий танкист. Возьми еще шлемофон, если знаешь, где. Приедешь в Черниговскую учебку, напялишь его — там все от зависти сдохнут, они такое на картинках только видят.
— Сначала мне тут по этому шлемофону сапогом настучат. Тоже от зависти.
— Тебя же больше не трогают.
— Ну вот и я их… Не дразню.
Памятуя о том, что придется на свежем воздухе работать с бумагой, а то и печатать, я забежал в магазин и купил тонкие зимние перчатки.
В кунге на базе "Урала" был откидной диванчик, пара жестких сидений, шкаф и огромный стол. В шкаф мы запихали коробки с сухим пайком, на стол я свалил матрасы и прочее. Косяк недобро глянул на отопитель и напомнил, чтобы я не включал его. Этих адских машин в войсках боялись куда сильнее, чем вероятного противника. Пока агрессивный блок НАТО вынашивал свои коварные замыслы, простые советские отопители не теряли времени даром и угробили, по слухам, кучу народа. За ними требовался глаз да глаз.
Из новенькой канистры, выданной нам под питьевую воду, пахло дизельным топливом. Мы долго по очереди нюхали горловину. Потом я долго полоскал канистру, и мы снова ее нюхали. Запах, казалось, только усилился.
— Хрен с ним, — решил Косяк. — Лучше вода с соляркой, чем никакой воды.
Стартовали после обеда. Афанасьев придирчиво меня оглядел, заметил, что я в перчатках, и сказал:
— Молодец, сообразил.
С офицерами прибыло несколько объемистых бумажных пакетов: там оказались картошка и лук. Афанасьев вручил мне на хранение две пачки масла. Я уложил провизию в шкаф.
Офицеры залезли в кабину, "Урал" тронулся.
***
Это было волшебно. Я сидел в кунге и глядел через окно на дорогу. Обычную гражданскую дорогу, по которой ездят гражданские люди на машинах с гражданскими номерами. Свободные люди. Я не завидовал им — я любовался ими, их машинами, их свободой. Меня распирало от удовольствия. Я был готов ехать по дороге вечно. Ну, то есть, еще год, вплоть до увольнения. В последний раз меня так захлестнуло, когда нас везли поездом из учебки на Украину. Но тогда вокруг была толпа молодых сержантов, а сейчас я сидел один в герметичной железной коробке — наконец-то один! — и был счастлив.
На окраине Киева машина остановилась. Офицеры ушли за водкой и надолго пропали. Водку в те времена приходилось не покупать, а "доставать".
— Ты как? — спросил Косяк.
Я показал большой палец.
— Спать хочется, — пожаловался Косяк. — Они-то дрыхнут, и меня тоже в сон клонит. Ты не спи, ладно? Я буду знать, что ты не спишь, и мне будет легче. Ой, да хрен с ним, не боись, доедем.
Уже стемнело, когда мы подъехали к Черниговской учебке. Афанасьев полчаса с кем-то о чем-то договаривался, нас впустили, машина покатилась в парк. В свете фонарей я разглядывал чистые коробки казарм, вылизанную до блеска территорию, и удивлялся, насколько все тут не похоже на реальные войска. Полгода в ББМ, прожитые после учебки, напрочь отрезали от меня эту кукольную армию, поначалу казавшуюся суровой, теперь — игрушечной. Мимо промаршировала, отчаянно печатая шаг и размахивая руками, учебная батарея. Бедные ребята, подумал я. "Товарищи курсанты" спят и видят, как бы поскорее вырваться из учебки, с ее отупляющей муштрой и шагистикой. "Товарищи курсанты" знают, что в войсках их будут бить, но не очень верят в это, не до конца осознают. А бить начнут, где-то через пару-тройку дней, а может, и в первую же ночь — руками, ногами, ремнями, тапочками, сапогами, а то и табуретками, швабрами, дужками от спинок кроватей… Чем захотят, тем и будут. И ты не имеешь права защищаться, ты должен стоять, принимать удары грудью и держать строй. Кто выпадет из строя, за того всем достанется. Добро пожаловать в Вооруженные Силы, молодые люди.
Зато в войсках вам, быть может, доведется по-настоящему узнать свое удивительное оружие, большие пушки. Поработать на них. Полюбить их.
А может, и не доведется. Может, вы будете видеть пушки только издали, охраняя их, строя заборы вокруг них, возводя боксы для них. Кто знает, как все получится…
Косяк загнал машину в парк, опечатал ее и сдал под охрану.
— Переночуете в батарее управления, — сказал Афанасьев. — Не безобразничайте там, помните, что по вашему поведению будут судить об обстановке в войсках. Ясно?
— Ага, — только и сказал я.
— А ужинать? — спросил Косяк.
— Опоздали. Да и нужна вам здешняя баланда?
Косяк оглянулся на кунг, где лежал сухпай.
— Завтра позавтракаете, — пообещал Афанасьев. — Не вскрывать же теперь машину. И сухой паек лучше поберечь.
— Да хрен с ним, — мудро рассудил Косяк. Армейский ужин в учебке одно название, что ужин, прав Афанасьев: баланда. Остаться без кружки чая с куском хлеба не трагедия, а сухпай и правда лучше заначить.
Перед дверью казармы Афанасьев напомнил нам, что мы — сержанты из Бригады Большой Мощности, временно находящиеся в учебке с дружеским визитом. Я пожал плечами. А Косяк сказал:
— Здесь учился наш Швили. И братья Хашиги. И еще Шура Андрецов…
И огляделся, будто высматривая следы жертв и разрушений.
Дежурным по батарее управления оказался сержант-дед, тщательно заглаженный и до блеска начищенный. На нас с Косяком он посмотрел уважительно — мы из войск приехали. И куртки наши произвели сильное впечатление. Я бросил взгляд на шинельные шкафы. Там висели тщательно выровнянные шинели. Комбинезоны могли лежать в каптерке, но скорее всего, местным их вообще не давали. А рабочий бушлат хоть и теплей шинели, только какой ты самоходчик, в бушлате-то. Фигня ты на палочке, если тебе комбинезон не дают.
Афанасьев сказал, что после завтрака встречаемся у машины в парке, и с преувеличенной строгостью пожелал нам спокойной ночи. Кто его знает, может, он думал, что мы с Косяком всех тут заставим петь нам колыбельную и чесать пятки. Несмотря на явный численный перевес местных и требование майора вести себя прилично. В конце концов, Афанасьев сам был из ББМ. Он понимал, что наш личный состав делится на две категории: неуправляемых идиотов, и тех, кого жизнь в бригаде научила убедительно изображать неуправляемых идиотов. И не поймешь, кто хуже. В общем, Афанасьев давно привык относиться с подозрением даже к самым надежным с виду бойцам.
— Откуда, ребята? — спросил дежурный.
— Бригада Большой Мощности, Белая Церковь.
— Понятненько. Эх… А родом?..
— Отсюда, — сказал Косяк. — Неподалеку.
— Москва, — сказал я.
— О, у тебя тут есть земляк.
Мы шли по казарме, ловя на себе заинтересованные взгляды. Нас уже ждали тщательно застеленные кровати.
— А пожрать, ребята, нету, — сказал дежурный. — То есть совсем. Можем дать по куску чернухи, но вы же такое не едите.
— Не едим, — честно признал Косяк. — Да хрен с ним.
Он снял куртку, сел на кровать, сбросил хабэшку, богато украшенную значками. Под хабэшкой обнаружилась синяя "олимпийка". Казарма дружно сглотнула.
Я свою хабэшку, скромную, с одним лишь комсомольским значком, слегка расстегнул. Показался свитер, который мне одолжил, скорее даже навязал, чтобы я не простудился, связист Генка Шнейдер. Казарма сглотнула еще раз.
По телевизору показывали какую-то муть.
— Спать буду, — решил Косяк, и полез под одеяло.
— Спокойной ночи… Местный.
— Заткнись, а то сглазишь, — буркнул Косяк.
Интересно, подумал я, что ему обещал Афанасьев. Майор любил держать человека в подвешенном состоянии, не говоря ни "да", ни "нет". С другой стороны, не зверь же Афоня. Раз уж взял Косяка водителем, то помучает его до последнего дня учений, а потом скажет — ладно, товарищ сержант, поехали к тебе в гости…
Я достал сигарету и сунул ее в рот. Достал зажигалку. Без умысла, это не было демонстрацией. Казарма едва не застонала.
— А где тут курят? — спросил я.
В туалете меня нашел земляк, солдат-дед, самую малость расхристанный. Тут все были такие, с небольшими отступлениями от уставной нормы, но без фанатизма — ремень чуть распущен, сапоги чуть смяты, поперек спины заглажена полоска-"годичка"… Видели бы они, как у нас по казарме деды разгуливают, кто в тельняшке, кто в больничном халате, некоторые в кроссовках, и все в шерстяных носках. Уж молчу про сержанта Шуру Андрецова и его желтые трусы до колен.
— Как у вас там? — спросил земляк.
Я провел ребром ладони по горлу.
— Да ладно, — не поверил дед, — ты ведь даже еще не черпак, а уже вшивник носишь. У нас если офицеры вшивник спалят, три шкуры спустят.
— У нас офицерам на все плевать. И на это, — я снова провел по горлу, — тоже. Каждый выкручивается как может.
Тут в туалет зашел прапорщик.
— Добрый вечер, товарищ прапорщик, — машинально сказал я.
— Э-э… Добрый вечер. А вы откуда, молодой человек?
— Бригада Большой Мощности, Белая Церковь. Приехали на КШУ. Переночуем у вас — и завтра на полигон.
— А-а, знаю, — сказал прапорщик и обернулся к деду. Тот был бледен и прятал сигарету за спину. Меня это удивило. Наверное у них с прапорщиком давний конфликт, решил я.
В то, что случилось затем, я не сразу поверил.
Прапорщик сильно ударил деда кулаком в грудь. Тот едва не упал задом в сортирное "очко", но успел схватиться за загородку.
Он даже не пытался закрыться от удара, отпрыгнуть, повернуться боком, наконец, чтобы кулак пришел в плечо. Он принял наказание совершенно безропотно, в грудину. У нас так деды били салабонов: молодой не должен защищаться. Я защищался всегда. Не мог иначе. Это не нравилось старшим. Из меня вышла плохая боксерская груша.
А здесь вот так, как грушу, били деда.
— Зачем ты тут куришь? — ласково спросил деда прапорщик. — И сам нарушаешь, и гостям подаешь дурной пример.
И оглянулся в мою сторону.
— Виноват, товарищ прапорщик, — сказал я. — У нас разрешено курить в туалетах зимой.
Это была чистая правда. Хотя помимо разрешенных мест, в ББМ курили практически везде: в умывальниках, сушилках, канцеляриях, каптерках и за пультом дежурного. В любое время года. Да и в расположениях дымили, бросая окурки на пол: молодые подберут.
— А у нас в туалетах не курят, — сказал прапорщик и ушел.
Дед выкарабкался из загородки, швырнул бычок в "очко", потер ушибленную грудь и спросил:
— Видал? То-то.
Общаться со мной дальше он не захотел. Кажется, окончательно его убило то, как я с прапорщиком разговаривал — свободно, по-граждански. Несчастный дед решил, что настоящая служба прошла мимо него.
Батарея тихо встала на вечернюю поверку, тихо умылась на ночь и тихо расползлась по казарме. Все здесь было как-то вполголоса. И дедовщина в том числе. Она в батарее ой как присутствовала, мне не надо было видеть ее признаков — которых хватало, — я чуял ее запах. Затхлый душок спокойной деловитой дедовщины, когда принуждение вершится без лишних истерик и драк, просто одни покорно выполняют всю работу, а другие прилагают огромные усилия, чтобы не делать ничего.
Черпаки и деды лениво укладывались. Я присмотрелся: свитеров и "олимпиек" здесь действительно не носили, и белье было строго уставное.
По телевизору шел молдавский фильм с непроизносимым названием "Лачафаруэл". Или "Лачафэрул". Кино о нелегкой судьбе человека искусства в кастовом обществе — ну прямо про меня. Под него я и заснул.
***
Утром после подъема, когда молодые суетились, а заслуженные дрыхли — на зарядку батарея почему-то не пошла, — от дверей раздался дикий вопль:
— Дежурный по батарее — на выход!!!
Старшие призывы как метлой вымело из постелей. Мы с Косяком на всякий случай сели в кроватях, чтобы было видно, кто чужой на этом празднике жизни.
В расположение вошел немолодой подполковник. И сразу уставился на нас.
— А это что за ребята такие… Полосатые? — удивился он.
Ему объяснили. Подполковник моментально потерял к нам интерес и повернулся спиной.
— А вы, негодяи — бегом на зарядку.
Негодяи убежали. Мы с Косяком снова легли, но спать уже не хотелось. Тогда мы пошли умываться, чтобы потом не мешать.
— Смешно тут, — сказал Косяк.
— Вчера прапорщик ударил деда за курение в туалете. Фанеру ему пробил. Едва в очко не вколотил. Я чуть не помер.
— Не смешно, — передумал Косяк. — Ну и порядочки.
— А может, просто мы у себя расслабились?
— Так у нас же ББМ! — отрезал Косяк так уверенно, будто это все объясняло.
Это действительно все объясняло.
Вернулась батарея, взмокшая и несчастная. Быстро умылась-почистилась, пересчиталась и двинулась на завтрак. Мы пристроились в хвосте.
Наша белоцерковская столовая давно перешла на раздачу с подносами, а тут все оказалось по старинке — во главе стола бачок, чайник, кружки, стопка тарелок. Нахлынули воспоминания о том, как было голодно, холодно, одиноко и страшно первые дни в армии. Я огляделся в поисках "пушечного мяса". Точно, вот оно! На столе красовалась глубокая миска, заполненая жидкостью цвета разбавленного солидола. В жидкости плавал кусок мертвенно-бледного сала с синюшной волосатой корочкой.
Не хватало еще сморщенных зеленых помидоров, а то была бы точь-в-точь моя Мулинская учебка.
Косяк тоже заметил "пушечное мясо" и переменился в лице. Я не думал, что он примет это так близко к сердцу. А ведь самое ужасное ждало впереди.
Мы сидели, как положено, рядом с дедами. Самый плечистый встал на раздачу. И начал полными черпаками выковыривать из бачка темно-зеленую еду устрашающего вида.
Нервно-паралитического вида еду, я бы сказал.
— Сначала гостям, — заявил он. — Лопайте, ребята! Чем богаты, тем и рады.
Это выглядело чистым издевательством. На миг я испугался — думал, Косяк сейчас запустит едой деду в морду. И тогда сожрут нас, прямо в одежде, потому что сапоги с мясом и куртки с требухой на порядок вкуснее того, чем обычно кормят здесь.
Но у Косяка хватило выдержки. Он принял тарелку, в которой грудилась отвратительно комковатая жуть, и глубоко задумался над ней.
И правильно сделал.
Дед продолжал раздачу. Такие же мощные порции возникли перед каждым старослужащим, и бойцы стремительно вгрызлись в это месиво — с неподдельным аппетитом.
Я не без труда отделил немного зеленой гадости от общей массы и осторожно пожевал. Да, в тарелке была очень плохая гороховая каша. Феноменально невкусная. Чтобы не огорчать местных, уплетающих за обе щеки, я кое-как затолкал в себя несколько ложек.
Косяк даже пробовать кашу не стал. Казалось, его сейчас вырвет.
Я не был гурманом никогда, с детства ел всё, студенческая жизнь усугубила эту способность, а армия закрепила опыт. Но в Белой Церкви готовили очень прилично. Нам надоели макароны по-флотски. Мы брезговали перловкой. Не поражались наличию мяса в супе. Когда дивизион заступал в наряд по столовой, двоих бойцов выделяли в солдатскую чайную — они там швырялись котлетами. Те прыгали, как резиновые мячики, но все равно это были котлеты. А перловкой мы кормили собак, живущих в парке техники. Собаки ели ее неохотно.
Моя учебка была в России, под Горьким, и там я принял скудость рациона как неизбежное зло. Чего ждать от страны, где деревенские просят москвичей привезти им колбасы, и даже в Москве нормальное повседневное блюдо — жареная картошка с той самой колбасой. Но Украина, жители которой не стеснялись ругать клятых москалей, сожравших всю еду, была на мой взгляд сказочно богатым краем. Мягко говоря, заевшимся. Если бы москали отрыгнули ей обратно что сожрали, Украина бы вообще лопнула. Армейская кормежка в Белой Церкви подтверждала эту версию стопроцентно. И вдруг под Чериговом — такая, извините за выражение… Гибель.
…Чай оказался того же качества, что и каша. Мы с Косяком забрали свои "пайки" — хлеб с маслом и сахаром, — тепло простились с увлеченно жующими дедами и поспешно убрались в парк.
***
Косяк шел молча. Ему было худо.
Я пытался вслух осмыслить увиденное — как жалко местных, которые выгнуждены такое есть, и вообще.
Косяк попросил меня заткнуться. Ему было не жалко местных, он жалел себя.
Тут нам навстречу попался толстый прапорщик, толкающий перед собой решетчатую тележку, из тех, на которых возят аккумуляторы. Косяк слегка повеселел.
— Прямо как в анекдоте, — сказал он. — Не знаешь? Ну, короче, идет прапор на выход из части, везет тележку с говном. Ему навстречу полкан. Говорит, эй, прапор, чего везешь? Да говно, товарищ полковник. Не может быть, говорит полковник, я ж тебя знаю, ворюгу страшного, ты в говне что-то спрятал, иначе зачем оно тебе. Зовет солдата, приказывает говно разгрести. Но ничего в говне нет, только солдат весь измазался. Полковник говорит: может, это какое-то особенное говно — иначе зачем оно тебе, не верю! Прапор ему: обычное говно, можете попробовать. Полковник взял, пожевал, действительно обыкновенное говно. Он и так, и этак прапорщика пытает, тот ни в какую: говно вывожу с территории, и точка. Ну, полкан отпустил прапора, сам ушел, плюясь. А прапор выходит за КПП, тележку переворачивает, говно — в канаву. И говорит: "Да на хрена мне ваше говно, мне тележка нужна!"
Смеясь, мы забрались в кунг, вскрыли коробки с сухпаем, взяли по банке консервов, достали из карманов ложки… И замерли, глядя друг на друга.
— Ну? — спросил Косяк.
Я похолодел.
— Ну, давай открывалку, — сказал Косяк, уже предчувствуя ответ.
— Да я консервов с прошлого полигона не видел! Откуда у меня консервный нож? Я думал, у тебя в машине есть.
— У меня в машине все есть. Даже стакан. Но это не моя машина!
Косяк затравленно оглядел кунг. Я помотал головой.
— Здесь я сразу все обшарил. Ты в бардачок заглядывал?
— А то.
Мы грустно уставились на банки. Этикетка моей скромно гласила: "Каша гречневая с мясом". Косяк, без пяти минут дед, взял тушенку.
— Эх, ты, — сказал Косяк.
Жестянка вскрывается краем пряжки солдатского ремня. Но в ББМ это умение давно забыли за ненадобностью. Молодым бойцам консервы доставались уже открытыми — добрать с донышка остатки — а у старших были консервные ножи. В наряде банки вспарывали штыками… Мы с Косяком и не подозревали, что "открывалки" висят у нас на поясах.
— Можно сточить бортик банки об асфальт, — вспомнил я студенческую хитрость. — Но это долго и грязно.
— Погоди. У Афони может быть открывалка.
— Или у Димы.
— Дима раздолбай. У него Вдовин офицерский ремень украл.
— У Афони есть нож, — вспомнил я. — Но он не даст.
— Жрать захочет — даст.
Распахнулась дверь, в кунг ввалились офицеры. Глаза их блестели голодным огнем. Похоже, офицерская столовая здесь была не лучше солдатской.
— Жрать! — с ходу потребовал капитан Дима Пикулин.
— Доброе утро, товарищ капитан, — сказали мы грустным хором.
— Доброе утро! И жрать!