Зверев встал прямо перед ней, чуть присел, чтобы встретиться взглядом. Людмила водила гребнем с отрешенным выражением лица, что-то тихонько напевала. Пляшущие огоньки свечей скрадывали ее веснушки, но зато делали припухлые губы совершенно пунцовыми. Черные брови разлетались в стороны, как крылья чайки, в голубых глазах плясали красные огоньки; чуть выступающие скулы выдавали в княгине примесь крови от далеких азиатских предков. Внезапно взгляд ее стал осмысленным, она уставилась на Андрея с каким-то животным ужасом, рот приоткрылся, обнажив зубы — к счастью, белые. Черных Зверев бы не перенес. Тут раздался истошный женский крик. Женщина протянула руку к его волосам, резко рванула к себе. Боярин увидел стремительно приближающуюся кружевную салфетку — и наступила темнота.
— Уф! — От неожиданности и яркости впечатления Андрей схватился за голову... И, разумеется, никаких волос на ней не нашел. Да и боли от рывка вовсе не было. — Что же тогда это было?
Что могло быть перед девушкой, которая расчесывала на ночь волосы, сидя лицом к комоду? Не к стенке же носом она сидела?
— Зеркало, — сообразил Зверев. — Она смотрелась в зеркало. Тогда ее жест понятен: это она зеркало стеклом вниз положила. Вот только что ее испугало? Что же она такое в зеркале увидела, что закричала даже? Ведь не меня же, в конце концов!
Андрей снова закрыл глаза — но на этот раз благополучно заснул.
* * *
Утром он имел прекрасную возможность увидеть то, как сам выглядел пару дней назад. Стенающие от похмелья, с зелеными и красными лицами, братья по пиву выползали из трапезной, жадно пили колодезную воду, обливались, пытались привести себя в чувство квасом, кислыми щами, квашеной капустой, огуречным рассолом. И пахло от друзей... Вежливо говоря, пора было топить баню. Исключение составляли только московские бояре, вернувшиеся из дворца. Правда, было их всего двое, и приехали они переговорить с Кошкиным и другими товарищами. Оно и понятно: у московских бояр наверняка свои дома имеются, посему дневать и ночевать в гостях для них смысла нет. Заглянуть ненадолго во время пира — другое дело.
Схватив со стола кусок холодной убоины, съев ветчины и запив все это квасом, Зверев отправился в светелку к отцу. Василий Ярославович еще отдыхал и выглядел заметно лучше большинства — не зеленый, не стенающий, и пах не перегаром, а сладковатым хлебным ароматом. Хотя раз до постели дошел, за столом не «сломался» — значит сильно не перебрал. Заглянув внутрь, Андрей понял, что явился рано, и прикрыл было створку.
— Ты чего-то хотел, сынок?
Юный боярин вздохнул, вошел в комнату:
— Извини, что разбудил, отец.
Ничего. Все едино утро. Как там други наши?
Зверев ухмыльнулся. Василий Ярославович понимающе рассмеялся, откинул одеяло, встал, опоясался поверх рубахи льняным пояском.
— Где мои младые годы? Ныне я так ужо не могу.
— Да-а, — покачал головой Андрей. — Одного не понимаю, зачем Ивану Кошкину такая головная боль?
— Да разве это боль? Это веселье наше. Он вдовый, бездетный. Вот как после литовского похода дружба наша началась, так у него пиво и варили. Тогда, правда, мы лишь осенью поздней, после Юрьева дня обычно съезжались. Куролесили неделю-другую, заодно дела московские решали. Опосля разъезжались на год. А ныне сам видишь. Не без твоей легкой руки Кошкин при великом князе главным стражем оказался. А на кого ему опереться, кроме как не на друзей? У него в сундуках казны богатой не спрятано, чтобы сторонников покупать. Посему мы для него единственная сила. Ради этого шум в доме и потерпеть можно. Да и нас он, мыслю, не забудет. Всем старания вернутся сторицей... У тебя вон уже и шуба есть с великокняжеского плеча. И в книги переписные попал, несмотря на младость и на то, что земли своей, холопов не имеешь. Ан платить тебе из казны все едино за службу обязаны. Не как одному из ратников, а как господину. Мыслю, путным боярином[24 - Путные бояре — это те, кто получил на кормление не землю, а должности при дворце великого князя.] стать с этого дела можешь.
— Ну в переписные листы меня не Кошкин, и даже не царь определил. Это князю Воротынскому спасибо.
— Ой, сынок, — натягивая шаровары, покачал головой боярин. — Откуда что берется... А не провел бы нас Кошкин на прием, не указал бы на тебя государю — разве получилось бы хоть что? И отчего, скажи, ты великого князя все царем обзываешь? Неудобно как-то, право слово.
— Так получается, — пожал плечами Зверев. — Сидит этот титул в подкорке, вот сам собой на язык и выскакивает.
— Где сидит? — не понял Василий Ярославович.
— Ну... — запнулся Андрей. — В общем... Ну в памяти.
— Откуда оно у тебя взялось?
— Сам не знаю, отец, — махнул рукой молодой боярин. — Сидит, в общем, с детства. Я про другое хотел спросить. Я тебе нужен сегодня? Хочу по Москве покататься, посмотреть столицу.
— Загонял я тебя, нешто, с делами?
— Я не о том, отец. Могу я посмотреть на столицу нашу? Каков город, каковы храмы? Исповедаться, причаститься. Может, увижу чего интересного. Любопытно все же.
— Город как город, — хмыкнул боярин. — Ну разве размерами поболее. Впрочем, отчего и не посмотреть? Поезжай.
— Спасибо, отец.
— Подожди, — остановил уже повернувшегося к двери сына Василий Ярославович. Он взял свой пояс, открыл сумку, достал кошель, отсыпал часть серебра, затянул узел и кинул кисет Андрею: — Вот, возьми. Мало ли чего понадобится. Нехорошо: боярин — и без денег. Да, и себе тоже сумку поясную купи. Одною ложкой сыт не будешь.
— Понял, отец. Ну я скоро вернусь.
С кошкинского двора Зверев повернул налево, объехал по соседней улице квартал из нескольких дворов, на следующей улице пустил коня шагом, добрался до ворот третьего двора, остановился. Табличек с названиями улиц и номерами домов никто еще не изобрел, а потому он даже примерно не мог угадать, где находится и не ошибся ли в своих поисках. Тын, отделяющий владения, как он думал, окольничего Шаховского от московского люда, имел высоту выше головы всадника, а потому снаружи разглядеть удавалось только крытую дубовой резной черепицей крышу дворца. Или особняка? Интересно, как отличить простенький дворец от богатого дома? То, что князь Шаховской не был особо богатым и почитаемым человеком, определялось легко: улица перед его воротами оставалась немощеной.
Покрутившись с четверть часа перед этим домом, Андрей понял, что проку от его стараний не будет. Ломиться в гости в незнакомый дом — неприлично, так он ничего не добьется. Был бы повод хоть какой — а то что сказать? «Здрасьте, вы меня не знаете, но я хочу познакомиться с вашей женой?». Ха-ха три раза. Надеяться на то, что хозяйка куда-то выедет — тоже наивно. То есть из дома она, конечно, выезжает. Но вероятность того, что она отправится в поездку именно сейчас... Зверев махнул рукой, поворотил коня и пнул его пятками в бок, направляясь к центру.
Обзорная экскурсия по городу особой радости ему не принесла. Единственными узнаваемыми строениями здесь были сам Кремль и огромная колокольня Ивана Великого, скребущая, казалось, самое небо. Крепостные башни, правда, еще не имели своих зеленых островерхих шатров — зато над стенами тянулись длинные деревянные навесы, защищающие раздвоенные, подобно змеиным языкам, зубцы от стрел и дождя. На Спасской башне почему-то не было часов, хотя Зверев готов был поклясться, что во время приема он слышал бой курантов[25 - С 1404 года и до середины XVI века кремлевские часы находились на великокняжеском дворе, возле Благовещенского собора.]. Остальная часть города: дворы, храмы, дворцы, торговые лавки — вообще все было деревянным. Кроме земляного вала. Но и на том крепостная стена стояла бревенчатая.
Разумеется, что-то интересное Андрей мог и пропустить — город все-таки огромный, больше ста тысяч населения. Всех улиц не объедешь. Но то, что увидел — особо его не впечатлило. Деревня деревней. Хотя и бескрайняя.
На одной из торговых улиц он присмотрел себе замшевую поясную сумку, похожую на патронташ к винтовке, надел ее на ремень. Заодно купил симпатичный платок с набивным рисунком и архангельскую пороховницу с тонким носиком, вырезанную из моржового клыка. Она и на вид была куда приятнее, чем его самоделка, и в использовании удобнее: меньше пороху просыпает. В одной из лавок соблазнился выпить чаю — но после сбитней и кваса привычный с детства напиток показался совершенно безвкусным.
В заключение прогулки лошадь сама принесла его на знакомую улочку, к высокому, плотно сбитому частоколу, проникнуть за который не было никаких шансов. Немного погарцевав перед воротами, Андрей увидел медленно бредущую по улице сгорбленную нищенку, закутанную в темные платки почти до пояса, со сделанной из соснового корня узловатой клюкой.
Он спешился, нашарил в сумке медную полушку:
— День добрый, бабушка.
— Ох, кому добрый, а кому и маковой росинки с утра не перепало, — профессионально плаксивым голосом отозвалась бродяжка.
— Возьми, на маковую росинку этого должно хватить, — показал ей монету боярин, и сам не успел заметить, как денежка испарилась из его рук.
— Благодарствую тебе, мил человек, — принялась кланяться нищенка. — Век за тебя Бога молить буду...
— Скажи лучше, чей это дом?
— Этот, что ли? Дык, хозяюшки Людмилы Шаховской.
— Что, хозяина, что ли, нет?
— А нету, родимый. Князь Петр — он все в отъезде да в отъезде. Ох, изголодалась я, ох, изголодалась. Пойду, куплю себе короч...
— Подожди. Ты ее знаешь?
— Кого?
Зверев вздохнул, полез в кошелек.
— А-а, княгиню Людмилу? Да, бывала я в их доме. Хозяюшка к нам милостива: и покормить велит, и спать в людской положит. Бывает, и копеечку даст на дорогу. Копеечку...
— Алтын, — ответил Андрей. — Алтын, коли придумаешь, как мне с нею увидеться.
— А чего тут думать-то, ясный сокол? Как хозяюшка в храм на молебен отправится, ты ее и встреть на улице, поклонись. Проводи до храма-то, поговори.
— О чем я с ней поговорю? Я ее и не знаю совсем.
— Как о чем? Да о том, о чем бабы все завсегда слушать готовы бесконечно. О том, как красива она. Что за глазки прекрасные, что за пальчики тонкие, что за голос чарующий. Нечто слов не найдешь, ясный сокол?
— Все бы хорошо, да не знает меня хозяйка. Как я к ней подойду? Испугается незнакомца.
— А ты не пожалей денежки, дитятко, — с некоей долей ехидства ответила нищенка, — я ей и расскажу все без утаечки. Что зазнобой она стала в сердце молодца доброго, что не ест он, не пьет, не спит, а лишь в окна ее заглядывает. Что нет ему ни дороги, ни шляха, ни тропиночки. По какой ни двинется — ан все к ее двору ведут, сворачивают.
— Точно расскажешь? — достал еще монету Зверев и кинул попрошайке.
— Расскажу, касатик, расскажу, соколик ясный. Постучусь Божьей милостью, приду за словом ласковым да о том и поведаю.
— Увижусь с хозяйкой — алтын твой, — подвел итог разговорам боярин.
— Увидишься, соколик. А хочешь, завтра и увидишься. Подъезжай сюда на рассвете. Я со двора аккурат с солнцем выйду да тебе про то и поведаю. Когда хозяюшка поедет, куда направится. Тут и встретишься.
— Ладно, — усмехнулся Андрей. — Поверю. До утра.
Новым днем он поднялся в доме боярина Кошкина, наверное, самый первый. Надел атласную рубаху и вышитую ферязь, штаны из синей тафты, красные сафьяновые сапоги, достал из походного узла епанчу, крытую тонким коричневым сукном и подбитую норкой. Зверев никак не мог привыкнуть, что в парадных нарядах напоказ выставляется не драгоценный мех, а всего лишь сукно. Но так, наверное, ощутимо теплее.
На улице было прохладно, так что плащ пришелся весьма кстати. По почти пустым улицам он рысью промчался до поворота к заветному двору, натянул поводья, закрутился на месте. Нищенки не было. Если бы вышла, наверняка бы подождала — обещанный алтын все еще находился в поясной сумке, в кошельке. Разве только у попрошайки ничего не получилось, и она предпочла скрыться от боярского гнева.
Андрей отпустил поводья, промчался во весь опор по улице туда-сюда, благо прохожих тут пока не появилось, остановился на прежнем месте. Ничего не понимающий гнедой скакун фыркал, прядал ушами и переступал копытами.
Наконец хлопнула калитка, и на улицу выбрела знакомая сгорбленная фигура в платках. Боярин пустил коня шагом, подъехал к ней:
— Ну?!
— Обо всем сговорилась, касатик, — опасливо оглянулась нищенка. — В храм Успения она сегодня поедет, за час до полудня. Токмо ты тут ее не жди, опасается она подозрений. Она по Болотной улице поедет, ты ее на перекрестье с Успенской и жди.
— А какая тут улица Болотная, какая Успенская?
— Экий ты, соколик... Отсель второй поворот — то Болотная будет. А по правую руку третий поворот ужо Успенская. Храм в конце стоит, увидишь. Ты к княгине подъезжай радостно, кланяйся. Сказывай, не видел давно. Она тебя приветит, коли к сердцу ляжешь. Али не приветит. Ты уж тоды не скандаль...
— Хорошо, — рассмеялся Зверев, удивившись тому, насколько легко разрешился столь трудный вопрос. — Ну и ты на тот перекресток приходи. Тебе ведь алтын нужен?
— За такое дело мог бы и серебром одарить, сокол мой ясный.
— Глаза княгини Людмилы увижу — может, и отблагодарю.
Андрей опять пустил коня вскачь. Возвращаться на двор Кошкина, бродить там несколько часов из угла в угол ему не хотелось, и молодой боярин помчался к городским воротам. Отвернул на тянущиеся перед земляной стеной свежескошенные луга, и долго носился по ним, подставляя лицо встречному ветру. Сердце билось горячо и упруго, уши горели, а в сознании крутилась только одна мысль: «Неужели я сейчас ее увижу?».
Зверев въехал в город через южные ворота, не забыв поклониться надвратной церкви и осенить себя знамением. Спокойным шагом добрался до самого Кремля, повернул от него к дворцу Воротынских, проехал дальше, к стройному и высокому двухшатровому храму Успения, от ворот церкви поскакал по одноименной улице.
Нужный перекресток он узнал легко: перед ним, на скамеечке у чужих ворот, сидела знакомая нищенка, поставив подбородок на клюку. Увидев боярина, она встрепенулась, выпрямилась — видимо, забыв, что безнадежно горбата, — и замахала руками:
— Ты там не жди! Ты в сторонке постой да навстречу выезжай. Дабы случайно столкнуться.
— Скоро появится?
— Служба вот-вот начнется, соколик. Должна к ней поспеть.
— Хорошо.
Андрей спешился, встал перед конем, поглаживая его по морде, успокаивая, делясь с ним хорошим настроением. Гнедому это понравилось: он опустил ниже морду и даже перестал шевелить ушами, прислушиваясь к происходящему вокруг.
— Едут... — зашипела нищенка.
Как она угадала это сквозь отгораживающий Болотную улицу частокол, Зверев не понял, но поднялся скакуну на спину, повернул его к перекрестку, пустил шагом. Тут показалась и свита княгини Шаховской. Сама Людмила ехала на гордо вышагивающем тонконогом арабском жеребце на седле боком, «по-дамски». Рыжие кудри укрывал тонкий батистовый платок, украшенный мелкими жемчужинами, плечи спасал от солнца плащ из золотой парчи, украшенный спереди самоцветами и лентами из красивого меха. Юбки же, что прятали ноги до самых туфелек с загнутыми вверх носками, были шелковыми, бархатными, атласными — между складками выглядывала то одна, то другая дорогая ткань. Следом двигались две великовозрастные, лет по сорока, матроны, а дальше красовались атласными рубахами четверо холопов в бархатных беретах с беличьим хвостом на макушке.
Сердце екнуло и остановилось. Гнедой, почувствовав состояние хозяина, замер как вкопанный. Андрей и не ожидал, что увидит ее так близко: разлет бровей, россыпь веснушек, прямой нос над сурово сжатыми, чуть не сморщенными губами, гордо, даже надменно вскинутый подбородок, тонкая изящная шея, тонущая в соболином меху низкого ворота.
Они встретились взглядами. Глаза Людмилы внезапно округлились, она охнула, резко хлестнула коня, и тот, сорвавшись на рысь, рванулся к церкви. Следом, погоняя лошадей, промчалась остальная кавалькада.
Зверев развернулся было следом, но тут же натянул поводья: подобное поведение княгини никак не тянуло на приглашение продолжить знакомство.
— Чего это она, бабуль? — поинтересовался он у нищенки.
— Уж не ведаю, милок, не ведаю, пожала она плечами. — Но разузнать могу, коли пожелаешь. Сегодня мне туда хода нет. Нехорошо каженный день-то в одном доме побираться. Но завтра спросить попытаюсь. Ты вот что, милок. Коли прознать сие хочешь, дня через два к Успенской церкви подъезжай. Я, соколик ясный, там на крылечке часто посиживаю. Коли чего узнаю — усе, как на духу, расскажу. А как ладна княгиня-то... Ох, бела, что молоко, румяна, как яблочко наливное...
Молодой боярин кивнул, нашарил в поясной сумке монету, кинул нищенке и помчался к дому.
«Что же случилось? — никак не мог понять он. — Чего она так испугалась? Почему, почему?».
Не то чтобы веснушчатая кокетка показалась ему сильно привлекательной — но все же обидно, когда посылают куда подальше вот так, не удостоив даже словом.
У Кошкина опять топили баню. Зверев, переодевшись попроще, составил компанию нескольким друзьям по братчине. Скинул одежду, забрался на самый верхний полок. Время от времени он спрыгивал, обливался ледяной колодезной водой, запивая ее таким же холодным пивом, — и снова лез наверх, в самый пар. Вместе с потом потихоньку уходила и обида на столь резкое отвержение юной красавицы. К тому же среди бояр развернулся спор о том, как можно расправиться с Крымским ханством, что спряталось далеко за Диким полем[26 - Дикое поле — это историческое название южнорусских степей между Доном, верхней Окой и левыми притоками Днепра и Десны, которые на несколько веков полностью обезлюдели в результате постоянных татарских набегов.], за быстрыми реками, за широкими водами да еще признало над собой власть непобедимой Османской империи — а значит, получило и ее защиту. А кто же из мужчин откажется поговорить о войне?
Людмила Шаховская снова вспомнилась Андрею только поздно вечером — пожалуй, даже ночью, — когда он, распив с друзьями братчину пива и закусив его копченой стерлядью, ушел к себе в светелку и забрался в постель. Перед ним снова, как наяву, проявился образ гордой княгини — ее глаза, брови, губы, ее стан. И ученик Лютобора вдруг вспомнил, что можно сделать с человеком, чей образ удается представить во всех подробностях.
Андрей сосредоточился на молодой женщине, на ее внешности, чертах ее лица, изгибе рук, россыпи перстней на пальцах, на ее шее, подбородке, на упругой груди. Внешность человека — это как почтовый адрес для магических сил. Сотки верный образ — и чары позволят тебе установить связь именно с тем, кто тебе нужен. Сейчас Звереву это, судя по всему, удавалось неплохо. Он взмахнул рукой, проверяя, насколько ясно и прочно удерживается желанный облик перед глазами, сосредоточился и начал его, как говорил Лютобор, «расшивать». Мысленно вытянул из живота ее душу, «распушил» — точно облако заклубилось вокруг тела, скрывая Людмилу в себе. Он придвинулся, провел сквозь блеклую дымку ладонью, ощущая ее рыхлую туманную сущность, мягкость, обволакивающую неспешность.
Старый чародей рассказывал, что иногда облако сопротивляется, не пускает — и тогда лучше отступить, подождать другого случая. Значит, или сон такой жесткий, плотный, в котором нет места постороннему, или нет сна совсем, или душа отчего-то сопротивляется. Кто знает, что с ней творится, пока плоть отдыхает? Андрей же противодействия, помехи не ощутил — и двинулся вперед, проник в облако, пошел сквозь туман, в котором крутились какие-то птицы, мелькали качели, мчались лошади.
Он сосредоточился, легким усилием сдул эту мешанину — и обнаружил широкий луг, заросший поднявшимися но колено колокольчиками, лютиками, маками. Легкое усилие воли и воображения — над всем этим запорхали махаоны, шоколадницы, геликониды, в пронзительно голубом небе вспыхнуло солнце.
Он шел по этому лугу, обнаженный по пояс, в атласных шароварах и алых высоких сапогах. Шел, уверенный в своих силах и власти над этим миром. Повернул голову, зная, что сейчас увидит ее и Людмила действительно оказалась рядом, в нескольких шагах, одетая в одну лишь шелковую рубашку, с рассыпанными по плечам светящимися золотыми кудрями.
— Спокойной ночи, красавица, — поздоровался он. — Вот и свиделись. Ответь же, очаровательная леди, отчего ты сегодня умчалась от меня, как от чумы или дикого зверя? Что случилось? Почему? Ведь мы даже незнакомы!
— Господь Вседержитель, Господи, спаси и сохрани от всякого греха, от темного беса, от дурного глаза... — Княгиня торопливо закрестилась, попятилась, осенила крестом Андрея, потом себя, потом снова Андрея.
Мир начал темнеть, закручиваться на краях горизонта черными вихрями, затягиваться крупянистой мозаикой. Похоже, Шаховская испугалась, и довольно сильно. Сон рушился — ведь это все-таки был ее сон. Зверев здесь присутствовал всего лишь гостем. Молодой человек предпочел отступить. Он попятился назад, выходя из облака — и оно действительно закружилось перед ним, скрывая в грозовых обрывках образ Людмилы.
— Да все уже, все, — махнул рукой Андрей и... проснулся. Он лежал в своей темной светелке под толстым ватным одеялом и смотрел в потолок. — Это что же — сон, что ли, был?
Ответить ему было некому. О том, удалось ему проникнуть в сон юной княгини или нет, знала только она сама. Но ведь ее не спросишь...
— Никите, что ли, в сон залезть? Его хоть расспросить утром можно будет...
Зверев закрыл глаза и попытался соткать перед собой образ холопа. Но вместо этого оказался на плоту, на волнах теплого, синего моря. Правда, это был всего лишь сон. Его собственный сон...
* * *
Самое тяжелое — это ждать и ничего не делать. Василий Ярославович решал какие-то проблемы с тяжбой и выплатой «боевых» за убитых холопов — оказывается, за участие в походах государево жалованье утраивалось. Вот только с документами здесь, как и в двадцатом, и в двадцать первом веке, вечно случалась волокита, накладки, недочеты. И, разумеется, не в том, что казна должна получить, а именно в том, что она должна выплатить. Раз отпросившегося сына боярин с собой больше не звал. Пить, стараниями Михаила Воротынского, Андрея тоже больше не тянуло. Пару кубков вина или пива он за столом, конечно же, выпивал — но на большее не решался. Вот и оставалось только слоняться по двору или садиться на гнедого, выезжать за ворота и скакать за пределы ремесленных слободок, чтобы вдали от людских глаз искупаться в какой-нибудь тихой речушке. Раздевания с купаниями в этом мире тоже не очень приветствовались.
Ровно в полдень третьего дня молодой боярин подъехал к церкви Успения, спешился, обмотал поводья скакуна вокруг перекладины коновязи, отпустил подпруги, после чего перекрестился на храм, склонив голову. Снимать при этом тафью Зверев не стал: он уже усвоил, что боярская тюбетеечка здесь за головной убор не считалась. Скорее она воспринималась как облегченная замена сбритых воином волос.
Распрямившись, он направился к крыльцу, опустил руку в кошелек и прошел вдоль нищенок, бросая по полушке каждой в протянутую руку. Лишь дойдя до попрошайки с зажатой между коленями узловатой клюкой из соснового корня, он молча сжал кулак и склонил голову набок. Бабулька, не получив ожидаемой милости, подняла глаза — и чуть не подпрыгнула на месте, засуетилась, попыталась отбежать в сторону, отчаянно крестясь, но выкрикивая при этом не молитвы, а языческое: «Чур, чур!».
— Куда, старая? — зашипел на нее сквозь стиснутые зубы Андрей. — Я, что, бегать за тобой должен? Ты была в доме оговоренном? Спросила, чего нужно?
— Свят, свят... — перешла на христианские отговорки бабулька. — Ты это... — И вдруг визгливо крикнула: — А ну, перекрестись!!!
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — осенил себя знамением боярин, вытянул из-под ворота нательный крестик, поцеловал и опустил обратно. — Господи, спаси, помилуй и сохрани грешного раба твоего Андрея. Ну довольна?
— Свят, свят... — облегченно перевела дух нищенка. — А Андрей — это кто таковой будет?
— Я это, я. Ну спросила?
— Да она, касатик, — перешла на шепот попрошайка, — она тебя за беса сочла! «Бес он, — сказывала. — Во сне ко мне являлся, в зеркале его видела. Как наяву приходил. Бес, истинно бес!» — Бабулька перекрестилась. — То не я, соколик. То она так сказывала.
— Бес?! — Андрей сплюнул: — Вот, черт, придумает тоже!
Он немного подумал, схватил нищенку за руку, потащил за собой, к храму:
— Смотри, бабка, смотри. К образам сейчас любым приложусь. В грехах исповедаюсь. Причастие приму. Внимательно смотри! А то подумаешь, что обманываю...
Он перекрестился, поклонился Божьему дому почти в пояс и вошел внутрь...
Очищение духовное заняло у боярина около получаса. Лютобор требовал от ученика отдавать излишне сильному христианскому Богу все положенные требы — и Андрей не собирался от этого обязательства увиливать. Спустившись с крыльца, кинул нищенке тонкую новгородскую серебряную чешуйку:
— Теперь убедилась? Иди и обо всем, что видела, Людмиле расскажи. Давай, давай, несчастная, иди немедля! Иди же ты!
Попрошайка, прибрав монету, низко поклонилась, развернулась и быстро-быстро застучала клюкой по дорожной пыли. Молодой боярин затянул гнедому подпруги, распутал повод, поднялся в седло и двинулся вслед за ней, держась на некотором удалении. Успокоился он лишь тогда, когда бабулька, подобострастно кланяясь и крестя отворившего калитку холопа, вошла на заветный, закрытый для него двор. Теперь ему снова оставалось только ждать.
— Поеду-ка я выпью, — решил Андрей. — Голову немного задурю — глядишь, и время быстрее пройдет.
До двора Ивана Кошкина ехать было, к счастью, недалеко — вот только первым, кого увидел Зверев, въехав в ворота, был боярин Василий Ярославович.
— Вовремя, сынок, — кивнул ему Лисьин и отпустил Никиту, которому только что давал какие-то поручения. Ну как, насмотрелся на Москву? Заскучал, поди, в четырех стенах? Ни охоты, ни простора, чтобы с рогатиной, сабелькой али луком поиграть. Ну да ныне все, покончили мы с хлопотами. Вечерком попаримся на дорожку да завтра па рассвете и поедем.
— Как завтра? — вздрогнул Андрей. — Уже? Но почему завтра? Я не могу...
— Забыл, сколько мы тут просидели, да сколько дней нам еще на обратный путь понадобится? Страда, сынок. И так опаздываем, чтобы проследить за всем хозяйским глазом. А Ольгу Юрьевну ныне перетруждать нехорошо... Постой, — спохватился он. — Как это ты не можешь? Почему?
— Понимаешь, отец, — погладил гнедого по морде Андрей. — Понимаешь...
Не так-то просто было облечь в слова все то, что творилось у него в душе. Что это было? Любовь? Да нет, что за бредовая мысль?! Он с княгиней даже словом ни разу не перемолвился, познакомиться не успел. Какие тут могут быть чувства? Может быть, он оказался заворожен ее красотой? Да тоже вряд ли... Какая красота? Лицо в веснушках, хотя давно не сезон, черты обыкновенные, как у многих. Да еще и за беса его приняла! Помнится, он всего лишь собирался взглянуть на нее поближе. Это получилось. И что теперь? Больше он ни к чему и не стремился, ничего не хотел! Просто чертовщина какая-то. Глупое и бессмысленное наваждение.
— Ты прав, отец, — кивнул Зверев. — Засиделся я тут, с ума от безделья сходить начинаю. Ну какие у меня тут могут быть дела? Конечно же, едем.
Соколиные поля
Пахома они обогнали на второй день, перед Ржевом. Дядька ехал, довольный судьбой, напевая негромко какую-то протяжную песню. От него сильно пахло пивом, но выглядел Белый вполне благообразно, с облучка не падал.
— Ты смотри, до заморозков добраться успей, — придержав ненадолго коня, посоветовал ему Василий Ярославович. — В телеге ведь ночуешь, как бы не застыл.
— На все воля Божья, батюшка боярин, — перекрестился холоп. — Коли пожелает — то и завтра мороз случится. Не захочет — и до Рождества дождики будут лить. Ты не беспокойся, Василий Ярославович, доеду. Не впервой.
— Поосторожней все же, — попросил его Лисьин. — Топор есть?
— Как же без него в пути, батюшка?
— Тогда езжай. В усадьбе роздых получишь.
Верховые помчались дальше, одолевая километров по восемьдесят за день. Ржев, Бобровка, Нелидово. На третий день с неба посыпался мелкий противный дождь, тут же превратив тракт в грязное месиво. К счастью, не очень глубокое, меньше чем в ладонь. Брызг, пачкотни много — но ни ноги скакунов, ни колеса многочисленных повозок в грязи не вязли.
— Хлеб в такую погоду не убрать, — недовольно поглядывал на небо боярин. — Не высохнут снопы. Погниет все в поле. Скорей бы домчаться!
Но раскисший путь отнюдь не добавлял путникам скорости. Только на девятый день они добрались Великих Лук. Уже темнело, и Василий Ярославович решил заночевать на подворье. Заодно и приказчика проверить.
Здесь все было в порядке: никого постороннего, камнеметы и припасы на месте, в амбарах — все учтено и разложено. Афанасий на все вопросы отвечал толково, не путался, глаза не прятал. Настроение после этого у боярина поднялось, и он даже выпил с приказчиком вина, не пожалев для хорошего работника дорогой мальвазии. А поутру путники увидели теплое яркое солнышко и совершенно чистое небо, словно и не поливало их дождем полную седьмицу без перерыва. Они поднялись на коней, вскоре выехали из города, перешли на рысь — и уже через два часа спешились во дворе усадьбы.
— Ну наконец-то! — встретила на крыльце своих мужчин Ольга Юрьевна. — А я уж испереживалась. Нет и нет вас, нет и нет. Уж не знала, чего и думать. — Она обняла мужа, прижавшись к нему на несколько мгновений, потом поцеловала в лоб Андрея: — Вернулся, чадо мое. Ой, а чего это ты обрился весь?
— А ты как думаешь, матушка? — хмыкнул Василий Ярославович.
— Я? — чуть отступила женщина. — Для почета, верно? Молод ведь он. Да и надела своего нет.
— Боярин Андрей Лисьин ныне имя нашего сына. По велению государя и общему боярскому одобрению в переписные листы включен он как боярин, и жалованье ему на том положено в двенадцать рублей без службы![27 - 12 рублей боярин получал в мирное время, а на период участия в походе плата утраивалась. И это помимо необлагаемого налогами дохода, что приносило ему имение.]
— Боярин ты мой, — опять обняла Зверева хозяйка, сняла тафью, погладила покрытую мелким ежиком голову. — Колется... Боярин...
— Вечером ради такого дела пировать указываю всем, без исключения. А коли провинности у кого — прощаю! — объявил Василий Ярославович. — Праздник у нас, молодой Лисьин боярином стал. А сейчас вели баню стопить. Неприятная ныне была дорога. Промокли все насквозь.
Вопреки обычному, за стол они с дороги не сели. А чего садиться, коли только что, почитай, завтракали? Андрей поднялся к себе, скинул епанчу, ферязь, растянулся на перине.
— Боже мой! Мягкая постель! Кажется, я уже и забыл, что это такое.
— Доброго тебе дня. Андрей Васильевич. Боярин Андрей Васильевич, Варенька, боярин, — поправил девушку Зверев, рывком поднялся, обнял ее и крепко поцеловал в губы. — Никак, навестить решила?
— Матушка Ольга Юрьевна постель велела застелить. Разобрана была, пока вы в отъезде...
— Ну вот, — усмехнулся Андрей. — Все в делах, в делах.
Он поднялся, нашел среди вещей сверток с платком и протянул Варе:
— Вот, это тебе.
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Лукьяненко Сергей
Плотников Александр
Курылев Олег
Шилова Юлия