В тот день Уилл, надо отдать ему должное, не сразу приступил к делу. Он
долго раскачивался, пытаясь удержать равновесие и произнести несколько
наперед заготовленных в голове фраз.
После двух трех неудачных попыток устоять на ногах, он судорожно
ухватился за косяк двери и произнес с торжественностью приличествующей,
как ему казалось, моменту:
- Слиха, адон, не могли бы вы занять мне десять шекелей до понедельника?
Я отдавал себе отчет, для каких целей ему понадобилась десятка, поэтому
сделал робкую попытку наставить заблудшую душу несчастного на путь истины
и добродетели:
- Господин Иванов, - сказал я, - посмотрите на себя, вы ведь облик
человеческий потеряли. Бросайте пить, я вам серьезно говорю! Водка и
беспутный образ жизни еще никого до добра не доводили.
Уилл сделал вид, что внимательно слушает меня. Его глупая, заискивающая
улыбка подтверждала это. В то же время чувствовалось, что он чем-то
озабочен. Казалось, он напряженно прислушивается к каким-то звукам в себе.
Видимо он боялся случайно икнуть и тем расстроить мое патетическое
настроение. Его топорная дипломатия была проста как букварь: он наивно
полагал, что, излив душу, я вытащу из кармана "Голду" (десятку) и,
прослезившись, торжественно вручу ему. Охваченный этим мистическим
желанием, он нашел в себе ума, играть мышцами лица, принимавшими у него -
то выражение осмысленности и раскаяния, а то и участия к моим доводам, в
зависимости от эмоциональной окраски речи.
Обычно я тугодум и суть подвоха, если таковой в наличии, до меня доходит
спустя время, но в данном случае все было столь неприкрыто, что не стоило
особо напрягать извилины, чтобы разгадать умственные комбинации моего
друга.
Это теперь я понимаю, что нужно было искать более эффективные меры
воздействия, и со стыдом вспоминаю о своем неудачном педагогическом опыте.
Тогда же обезьяньи ужимки Уилла лишь раздражали меня:
- Бросьте корчить рожи, Иванов! - вскричал я.
Уилл покраснел, виновато замигал и на мгновение мне показалось даже, что
он пристыжен и в самом деле тщится вникнуть в очевидный смысл моих
нравоучений. Воодушевленный его реакцией я еще пуще вдохновился и в
последующие пять минут разразился содержательной лекцией о вреде
алкоголя. С большими отступлениями художественного порядка, я рисовал
Уиллу картины его будущей трезвой и благонравной жизни. Какое-то время он
покорно и терпеливо слушал, вероятно, все еще рассчитывая на чудо, но
потом вдруг прервал меня таким громогласным рыганьем, от которого
задрожали лестничные перила. Рыгнув столь беспардонно, в самый разгар моей
благочестивой проповеди, он вновь обратился ко мне, пытаясь вопросом
смягчить впечатление от своей бестактной выходки:
- Адон, вы не могли бы занять мне до понедельника?
- Стыдитесь, Иванов! - возопил я с пафосом, - узость ваших интересов
поражает, а отсутствие духовных потребностей говорит о полной деграда...
- В этом месте, Иванов, совсем, видно, потерявший надежду получит на
пиво, издал некий трескучий и постыдный звук.
Я запнулся.
Последовала неловкая тишина.
Мы оторопели. Он потому что сам не ожидал от себя этого, а я, потому что
почувствовал контраст между тем возвышенным, что я говорил и тем
низменным, что он сделал.
Я вообще, человек бывалый и меня трудно чем-либо смутить, но тут даже
меня охватил конфуз.
В следующее мгновение я уже готов был наговорить дерзостей и вытолкать
наглеца взашей, но Иванов, как ни в чем не бывало снова занудил свое:
- Слиха адон, не могли бы вы занять мне до понедельника?
Он вложил в вопрос душу. Он все еще надеялся.
У меня рука не поднялась на беднягу.
Из дневника Уилла Иванова:
1
"Торжественная тишина царила в комнате почившего.
Лишь старушки из гражданских похорон" едва слышно репетировали, составляя
программу оплакивания. В их обязанности входило причитать на похоронах
одиноких людей.
Кроме этой благородной миссии, члены общества добивались гражданских
похорон, для тех, кто согласно Галахе евреем в Израиле не числился
(родившиеся от еврейского папы и не еврейской мамы).
По неполным евреям, к коим принадлежал и покойный, не читали поминальную
молитву кадишь, и хоронить таковых на еврейском кладбище воспрещалось.
После продолжительных бюрократических проволочек они предавались
погребению на погостах христианских церквей.
Хоронили не евреев без религиозных церемоний, зато оплакивали их платные
запевалы из вышеназванного общества. Это гуманное новшество было введено
в конце двадцатого века стараниями министра абсорбции, при содействии
активистов комитета по защите прав человека.
Запевалы приглашались независимо от вероисповедания отошедшего в мир
иной, при условии отсутствия у последнего родственников и друзей.
В ходе социологического исследования активисты комитета выявили, что в
результате старения нации, в стране растет количество одиноких людей и
одиночество становится бичом современного общества.
" И вот, когда очередной, старый и одинокий еврей, подчиняясь закону
природы, в свое время и в свой час уходит в мир отцов, - убеждали
активисты, - то ребята из погребального общества хоронят его уж очень
деловито - и погоревать то некому. При таком обороте дел, утверждали они,
- нам становится чуждо все человеческое: ни тебе посмеяться и ни
поплакать в соответствующие моменты жизни. Мир стал чужим и равнодушным, -
предупреждали активисты, - и это достойно сожаления..."
Правозащитники означили проблему, а депутаты кнесета подняли вокруг нее
невообразимый шум.
Вскоре к дискуссии присоединились деятели культуры и искусства. Все они
говорили одно: "Одиноких людей много, при жизни они не ведают вкуса смеха
(попробуй посмейся на жалкое пособие по старости), а когда умирают никто
толком и не поплачет"
"Надо радикально менять положение дел, демонстративно кипятились
депутаты, ибо, если все оставить на местах, молодежь вскоре станет
заглядывать в словари архаизмов, когда речь зайдет о таких понятиях как
плачь, смех, горе или радость"
В самый разгар спора финансовые воротилы страны сделали благородный жест
и внесли в фонд "Гражданских похорон" крупные средства, позволившие
"гражданам" расширить штат профессионалов. На похоронах это были
плакальщицы, на именинах острословы, а на футбольных матчах болельщики.
К старику на похороны, соратники и друзья позаботились заблаговременно,
пригласили самодеятельный ансамбль старух из дома престарелых "Опора"
За неимением иных занятий, старушки поголовно увлекались хоровым пением,
выступая на похоронах или торжествах, где помимо демонстрации вокальных
талантов, делились с молодежью своими воспоминаниями о том, как тяжело
эмигрировали в Палестину на рубеже девятнадцатого столетия.
2
Спустя час после кончины ботаника, голосистые певуньи составили скоренько
программу хорового оплакивания и распределили между солистами кто каким
голосом будет причитать:
- Ох, на кого ж ты покинул нас, - начала древняя запевала в стиле
краснознаменного военного ансамбля Советской Армии и надтреснутый хор
старушечьих голосов грянул вслед за ней:
- Ох, да зачем ты покинул нас...Ох!..
Залихватский ритм причитаний особенно четко подчеркивал торжественность
обстановки. Соратники и друзья почтительно вытянулись во фронт. Кто-то из
них мрачно уставился в пол, а кто-то удрученно смотрел в потолок.
Я поискал в толпе ученых племянника. Может корчится где-то в судорогах,
бедолага, - подумал я, - тут такая суматоха вокруг и не заметят, как
кондрашка хватит мужика"
Но все напрасно, племянник как в воду канул.
Продолжая надрывно рыдать, вошедшие в раж бабки, деловито примеряли саван
на усопшего и грели воду, чтобы обмыть его тело. Один из соратников,
видимо душеприказчик, отдавал последние распоряжения агентам из
"гражданских похорон".
Я подошел к покойнику, постоял немного у его изголовья, вглядываясь в
дорогие мне черты. Было жутко и непривычно видеть его неподвижным, с
закрытыми глазами. Я не мог поверить, что его больше нет. Казалось, он
нечаянно заснул и чутким подсознанием продолжает воспринимать все, что
вокруг него происходит.
Гримаса боли и ненависти сошла с его лица и теперь оно выражало
умиротворение и некое высшее таинство. В какое-то мгновение мне
почудилось, что старик едва заметно усмехается. Это была усмешка человека,
который сию минуту постиг нечто удивительно простое и понятное, казавшееся
ему ранее особенно сложным и путанным.
Я поцеловал усопшего в лоб и вышел из комнаты. Остальное сделают без меня.
Поначалу я хотел пойти к Белле, чтобы за чашечкой кофе развеять с ней
Максимов Альберт
Шилова Юлия
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Муркок Майкл
Каменистый Артем