Чтение 7–й страницы книги ~Московский полет~

всего остального мира, движется на регистрацию билетов поток иностранных
туристов. Немцы, французы, американцы, арабы, турки, шведы, канадцы --
лучась инеем меховых шуб, цокая каблучками итальянской обуви, увешанные
японской фототехникой и русскими сувенирами, сотни иностранцев катят на
тележках свой багаж мимо любезных за теми стойками таможенников, кассиров,
пограничников: "Пардон... Сильву пле... Пер фаворе... Мерси боку..."

Два мира разгорожены только веревкой, но чистые, вымытые иностранцы с
непроницаемыми лицами отводят глаза, когда натыкаются взглядом на этот
второй мир, где дотошные таможенники потрошат чемоданы у потных и дурно
пахнущих людей. Иностранцы считают, что власти не станут просто так, без
причины, проверять невинных людей. Право, если их проверяют -- значит они
drug-smagglers [перевозчики наркотиков] или кто-нибудь в этом роде, ведь во
всех аэропортах мира именно такую грязную публику из третьего мира чаще
всего и проверяют на наркотики...

Я стоял перед веревкой в плотной еврейской толпе, вторь" сутки ожидая
своей очереди на досмотр багажа. Все эмигранты знали, что таможенники
нарочно растягивают досмотр чтобы последний десяток пассажиров-эмигрантов
оказался в цейтноте: самолет вот-вот улетит, а вещи еще не проверены,
остаться нельзя -- все билеты на Вену проданы на месяцы вперед, квартира
сдана, паспорт и советское гражданство тоже, и вы уже не имеете права
находиться в СССР после отлета этого рейса -- мосты сожжены!

Оказавшись в таком цейтноте, люди бросают таможенникам свой багаж и
улетают. Пустые.

А чтобы избежать этого, эмигранты приезжают в шереметьевский аэропорт
за двое, а то и за трое суток до вылета и живут здесь в очереди -- спят на
своих чемоданах, едят на них же, нервничают, обмениваются информацией об
очередных кознях таможни и ждут, когда утром в 8.00 появится из-за канатов
очередной "товарищ таможенный инспектор" и объявит надменно: -- Ну, кто тут
на Израиль?

Таможенникам нравится произносить это слово с ударением на третьем
слоге -- так им кажется презрительней.

Но меня не утомляло стояние в этой круглосуточной очереди. Наоборот,
как киношник, я видел, что на меня буквально со всех сторон прет новый,
яркий, почти фронтовой материал: эти взмыленные эмигранты, остервеневшие в
боях с ОВИРом, ЖЭКами, отделами кадров. Министерством культуры и таможнями и
навьюченные детьми, родителями и вещами. Эти чистенькие, как с другой
планеты, иностранцы. Эти молодые веселые мародеры-таможенники и их
прихвостни-- небритые мордастые грузчики, которые вьются меж эмигрантов,
нашептывая сомнительные предложения пронести в самолет что угодно или
"договориться" с таможенным инспектором, чтобы он не открывал ваш чемодан. И
-- разговоры, разговоры:

Сейчас они отправят эту женщину на гинекологический осмотр! Вот
увидите! За то, что ее муж не подписывает акт про контрабанду серебряных
вилок. Позавчера было то же самое, я сам видел. Только не из-за вилок, а
из-за ложек, и они тоже прицепились -- "контрабанда". А женщина говорит
мужу: "Слушай, мы оставили им квартиру, машину, деньги в банке и мебель. Так
брось им эти ложки, пусть они подавятся!" И что вы думаете? Они ее за это
отправили на гинекологический осмотр. И заставили сидеть в гинекологическом
кресле до отлета самолета! Фашисты!

А вы знаете, что делают на ленинградской таможне? У моего брата были
краски -- обыкновенные краски в тюбиках. Они спрашивают: "Вы художник?" --
"Да. Я художник".-- "Ага, Хорошо. Где ваша палитра?" -- "Вот". И знаете, что
сделал таможенник? Он прокалывал каждый тюбик и выжимал краски на палитру.
Формально -- искал бриллианты, а на самом деле -- просто издевался, вы же
знаете, что такое найти у нас хорошие краски! Дефицит хуже мяса! Брат все
деньги потратил на эти краски, ничего не вез с собой, кроме них, --
художник! А этот мерзавец нарочно, как садист, выдавливал каждый тюбик на
палитру -- все выдавил, без остатка!..

Ой, вы бы видели, как они издеваются в Одессе! Когда я сдавал грузовой
багаж, они отняли у меня ковер -- обыкновенный ковер, из магазина, 1200
рублей стоит. Тоже сказали -- контрабанда. Так я пошел жаловаться начальнику
таможни. Я показал ему свои документы -- я всю войну прошел капитаном
артиллерии, имею два ранения и восемь боевых орденов. И знаете, что он мне
сказал? Он говорит: "Скажите спасибо, но мы только берем с вас штраф за
попытку провоза контрабанды!" -- "Но при чем тут контрабанда? -- говорю.-- Я
же не прятал этот ковер! Я его сдавал в багаж!" -- "Все! -- говорит.--
Идите!" И знаете, что я ему сказал? Я сказал: "Хорошо! Вы будете иметь мой
ковер, но вы будете иметь и мое горе! Бог есть!" И я вам говорю; вон лежит
мой сын, он умирает, у него лейкемия, ему каждый час нужно принимать по
десять таблеток, а они не пропускают никакие лекарства, я уже ходил тут к
начальнику таможни. Я говорю ему: "Пропустите хоть двадцать таблеток, на два
часа до Вены! Иначе парень умрет по дороге!". Знаете, что он ответил? "Не
летите!". Вот и все, представляете? "Не летите!". Но я вам скажу: они будут
иметь наши ковры и наши ложки, но они и будут иметь и наше горе! Очень
скоро! Бог есть!..

Я впитывал в себя эти разговоры, лица, детали: муснистую белизну лба
огромного 23-летнего сварщика с лейкемией, который лежал на полу, на
брезентовых носилках, почему- то босой, но в пальто и с кислородной маской
на лице... потерянное черепашье лицо старухи Фельдман... истерические
поцелуи взасос 16-летней еврейской девчонки и 17-летнего русского парнишки,
расстававшихся навсегда (казалось, они тр...я прямо сейчас, стоя, на глазах
у родителей и у всего мира)... красные варежки, свисавшие из рукавов
кроличьей шубки девочки со скрипкой... мембранный, с потолка, голос
объявлений о посадке в самолеты на Токио, Монреаль, Париж, Прагу,
Хельсинки... хрипло орущего потного грудного ребенка и над ним -- огромную
бледно-синюю женскую грудь, которую толстая жена умирающего одесского
сварщика поминутно мяла и опять совала ребенку в рот... бесконечные
маятниковые раскачивания взад-вперед пейсатого сирина в ермолке, приехавшего
в Шереметьево из Бухары еще неделю назад... бутерброды с красной икрой и
шампанское у какой то шумной пьяной компании провожающих... красивую бледную
брюнетку с большими черными и бездонными, как ствол гаубицы, глазами, багаж
которой потрошат теперь таможенники, высоко поднимая над ее чемоданом
какие-то платья, кофточки, туфли и колготки...

Я, тоже потный под свитером и курткой и небритый после бессонной ночи,
жевал вчерашний бутерброд и ногами продвигал к таможне свой чемодан, рюкзак
и пишущую машинку. И вертел головой из стороны в сторону, панически боясь,
что ведь забуду массу примет этого всеобщего остервенения последних,
прощальных дней. А записать нельзя: таможенники проверяют даже телефонные
книжки и уничтожают все рукописи, записи, письма. И я мысленно диктовал себе
в память все, что видел. Фильм, новый фильм, который я тут же назвал
"Еврейская дорога", родился во мне в этой очереди, и теперь я мечил его в
душе, как новорожденного ребенка, и ликовал от своего замысла. Если записать
все, что творится вокруг и случится потом с тремя дюжинами эмигрантских
семей по дороге Москва -- Вена -- Рим -- США и Москва -- Вена -- Израиль,
если записать все до мелочей -- и разбитые надвое семьи, и мимолетные
дорожные романы, и мародерство этих таможенников, и встречу с новым миром,
-- это же кинороман, как еврейские "Унесенные ветром", "Доктор Живаго",
"Блуждающие звезды"!..

И вдруг все, что я сделал в кино до этого -- даже мой последний фильм,
арестованный КГБ и запрещенный цензурой,-- все показалось мне мелким и
малозначительным. Здесь, в погаси орущей очереди эмигрантов, я вдруг
почувствовал, что "Еврейская дорога" -- вот моя миссия! Само Провидение
бросило меня сюда с пишущей машинкой, чтобы я поплыл с потоком эмигрантов,
стал хроникером этого потока, потом снял эту еврейскую киноэпопею с
достоверностью документа истории, И теперь я взмывал душой над толпой, чтобы
все увидеть, ничего не забыть.

Слушайте, почему, уезжая, мы, каждый -- даже эта девочка со скрипкой!
даже этот ребенок с соской во рту!-- должны платить им по 500 рублей за
потерю советского гражданства? Они лишают нас гражданства, и мы же должны им
за это платить?!

А ведь и правда, подумал я. Они уже отпустили нас, они уже не властные
над нашими жизнями и душами, но как собака хватает вас за штанину и дергает,
и рвет, так и это государство, и каждый его чиновник пытаются -- с матерным
лаем и хамством вырвать из нас на прощанье еще что-нибудь: золотые запонки,
вилки, смычок от детской скрипки и даже стиральный порошок!..

Мужчина! Вы собираетесь лететь или вы передумали?

Я очнулся от самодиктовки -- черт возьми, оказывается, подошла моя
очередь! Забросив на спину брезентовый рюкзак, я потащил в таможенный зал
свой чемодан и машинку.

К первой стойке!-- приказала грудастая дежурная.

Но у первой стойки инспектор Алеша, уже закончив досмотр багажа бывшего
капитана артиллерии, вдруг сказал ему:

А ну- ка снимите пальто с вашего сына!

Да вы что?-- Испугался отец умирающего.-- Он же на полу лежит, его
продует!

Я должен проверить его пальто, иначе не полетите,-- отрезал Алеша и
приказал мне: -- А вы идите к четвертой стойке, я занят.

Так, подумал я, сейчас они меня погоняют! Я сбросил со спины рюкзак и,
оставив свои вещи на полу среди зала, пошел к четвертой стойке. Там,
напротив высокой стройной брюнетки с тонким лицом и огромными черными
глазами-гаубицами, стояли сам начальник таможни майор Золотарев -- худощавый
альбинос с заячьим профилем -- и еще два таможенных инспектора с погонами
лейтенантов. Перед ними на широком таможенном столе, рядом с выпотрошенным
чемоданом были разложены какие-то рекламные плакаты, театральные афиши и
программки. И с каждой афиши смотрели огромные глаза этой молодой брюнетки,
и тут меня что-то толкнуло: Господи! Да это же эта.. Как ее? Актриса из
Минска. Я видел ее в "Любовь одна" и в "Царской милости"!

Та- ак.. Значит, вы и есть Лиза Строева, -- говорил актрисе начальник
таможни, держа в руках зеленый листок ее выездной визы с чернильными
печатями ОВИРа и австрийского посольства. -- Ну- ну... Значит, у нас играла