Чтение 7–й страницы книги ~Никто не заплачет~

Через год, после очередной уборки, ужина и порции любви, он закурил и,
глядя в потолок, с какой-то глупой ухмылкой произнес:

- Ты, Верочка, можешь меня поздравить. Я женюсь.

- Поздравляю, - натягивая колготки, машинально ответила Вера.

Он посмотрел на часы и добавил:

- Ты знаешь, сегодня в девять ко мне придут, а сейчас половина
девятого...

Вера ничего не ответила, быстро оделась и выбежала вон. Она бежала по
вечерним улицам, и ей казалось, что жизнь кончена, ничего хорошего больше не
будет.

Женитьба Зелинского, впрочем, оказалась весьма кстати. Вера заканчивала
десятый класс, надо было поступать в институт. Теперь ничто не отвлекало ее
от экзаменов. С первой попытки она поступила на филфак университета.

Но через год Стае развелся, и опять появилась в Верочкиной жизни грязная
комната в коммуналке на Самотеке... Потом он женился, разводился, находил и
терял работу, нищал, богател, менял любовниц, заводил детей, бросал их,
платил алименты.

Всякий раз, когда ему было худо или когда между женами и любовницами
получался перерыв, он звонил Вере. Она приходила, мыла посуду, стирала
белье, готовила еду, ложилась с ним в постель. Если в ее жизни появлялись
другие мужчины, Зелинский тут же возникал призраком на горизонте, распушал
хвост, говорил нежные слова. Презирая себя, Вера забывала обо всем и снова
мыла, стирала, готовила, ложилась в постель.

Какой-нибудь дошлый психоаналитик углядел бы в этих отношениях жуткий,
утробный садо-мазохистский подтекст. Но Верочка не посещала психоаналитиков.
Даже маме она почти ничего не рассказывала. Конечно, за эти годы Надежда
Павловна имела честь познакомиться с Зелинским. Но не могла спокойно слышать
его имени, не подзывала дочь к телефону, когда он звонил.

Дело было в том, что Верочка нежно и преданно любила его, только его
одного, и никто другой ей не был нужен.

Единственному человеку, самой близкой своей подруге Тане Соковниной она
рассказала все, как было. Еще тогда, в девятом классе.

- Он ведь изнасиловал тебя! - всплеснула руками Таня. - Он скотина
последняя, и все они там - скоты, ублюдки, ненавижу!

- А вдруг он меня все-таки хоть немного... - Верочка запнулась и
покраснела, - хоть немного любит?

- Знаешь что, - внимательно глядя в ее круглое личико, сказала Таня уже
мягче, - давай не будем воспринимать это ни как трагедию, ни как великую
любовь. Ну случилось, и ладно. Первый твой женский опыт, пусть не самый
романтический, но опыт.

Потом, в двадцать, Таня говорила:

- Он разобьет тебе жизнь, на твоем месте любая нормальная баба послала бы
его ко всем чертям давным-давно.

И сейчас, в тридцать, Верочка слышала от своей ближайшей подруги:

- Зелинский - скотина, бесчувственное животное... В общем, она и сама это
понимала. Она давно знала ему цену, но ничего не могла с собой поделать...
На самом донышке ее души жила слабенькая шальная надежда: а может быть, он и
правда любит меня? Просто он такой сложный, непредсказуемый, ни на кого не
похожий... Ей было стыдно признаться далее самой себе в том, что эта глупая
надежда все еще жила.

Сейчас, стоя перед зеркалом, она ругала себя последними словами за то,
что подкрашивает ресницы, обводит губы контурным карандашом, пудрится. Она
даже решила не завтракать до его прихода. Все равно ведь придется поить его
кофе.

Потом она ужасно долго одевалась. Натянула джинсы и майку, повертелась
перед зеркалом, джинсы поменяла на длинную пеструю юбку. Ей хотелось
выглядеть небрежно, по-домашнему, чтобы он не заметил ее стараний.

- Он и так не заметит, - усмехнулась Вера, опять влезая в джинсы и меняя
майку на длинный тонкий свитер.

Все это время нестерпимо громко гавкал Мотя. Пес считал, что она
одевается исключительно ради прогулки с ним. Он только не мог понять, почему
так долго, и был искренне возмущен.

Наконец, пристегнув поводок, она отправилась с Мотей во двор. Шел мелкий
грибной дождь, мягкое майское солнце проглядывало сквозь свежую листву
тополей, капли дождя сверкали, маленькая, едва заметная радуга стояла
вдалеке над крышами соседнего переулка.

"Сегодня я наконец распрощаюсь с ним, - думала Вера, - я скажу ему
что-нибудь обидное, унизительное. Сегодня я увижу его в последний раз, и
все. Пусть катится. А потом мне некогда будет страдать и рефлексировать. Я
буду очень занята, заработаю много денег, поеду с мамой на море..."

Через полчаса Зелинский явился. Как всегда - ни цветочка, ни шоколадки,
только дежурный поцелуй в щеку и папка с двумя страничками очередной
рекламной мути, которую надо перевести на английский.

- Ты зажаришь для меня твой фирменный омлет с черными гренками и
помидорами? Я специально не завтракал.

Она зажарила омлет, потом сварила кофе. Потом перевела на английский
пламенные тирады о волшебных свойствах новой косметической серии российской
фирмы "Дива".

- Стае, неужели американцы покупают нашу косметику?

- Наверное, да, - пожал он плечами, - по-моему, это чистой воды авантюра.
Но мне по фигу. Мне заказали буклеты.

Стае работал в маленьком издательстве, которое печатало всякие рекламные
брошюрки, гороскопы, книжечки о тайнах сексуальной совместимости, о
чудодейственных диетах и гимнастиках, настенные календари с голыми девицами.
Владельцем был его приятель, а он сам - единственным сотрудником. По сути
дела, Вера Салтыкова тоже работала в этом издательстве. Она без конца что-то
переводила, вела переговоры по телефону, когда надо было это делать
по-английски. Телефонные счета она отдавала Зелинскому, он оплачивал. А за
свой труд она из рук драгоценного Стаса не получала ни копейки. Она привыкла
за пятнадцать лет делать для него все бескорыстно и с радостью.

Когда она закончила перевод и протянула ему отпечатанные на принтере
странички английского текста, он спросил:

- Мама во сколько вернется?

- В пять. - Верочка посмотрела на часы, потом на Зелинского. - Знаешь
что, Стае, я хотела тебе сказать...

Но он уже подошел вплотную, его руки нырнули под свободный свитер и ловко
расстегнули лифчик.

- Я хотела тебе сказать, что больше не...

- Да, Верочка, я тебя внимательно слушаю, - и он зажал ей рот своими
тонкими, сухими губами.

От его жесткой бороды на Верочкиной нежной коже иногда появлялась
неприятная краснота. Раздражение долго потом не проходило.

Глава 3

Илья Андреевич Головкин попал под дождь в новом костюме. Он вообще
терпеть не мог дождь, а тут еще зонтик забыл.

Когда Илья Андреевич обнаружил, что темно-синий пиджак линяет и на
воротнике белоснежной рубашки появились омерзительные голубые разводы, ему
захотелось завыть от тоски. Он упорно убеждал себя, что выть ему хочется
именно из-за этих дурацких разводов, из-за того, что бирка на красивом
пиджаке "Made in England" оказалась поддельной, как и весь костюм, такой
элегантный, темно-синий, в редкую тонкую полосочку...

Эти разводы он заметил в зеркале в дешевой пиццерии, куда зашел поесть.
Он уже больше месяца не разговаривал с женой. Когда они ссорились, а
случалось это в последнее время часто, Раиса Федоровна переставала покупать
продукты и готовить, сама ела где придется, но зато и "этот стервец", муж ее
Илья Андреевич, вынужден был питаться в дешевых забегаловках.

Средства вполне позволяли Головкину пообедать и поужинать в хорошем
ресторане. И костюм он мог бы приобрести не на вьетнамской барахолке в
Лужниках, а в приличном магазине. При желании он мог бы давно уже не
пользоваться городским транспортом, а ездить если не на "Мерседесе", то хотя
бы на "Жигулях".

Нельзя сказать, что Илье Андреевичу было приятно каждое утро в час "пик"
втискиваться в переполненный вагон метро, гусиным шагом в душной сонной
толпе пробираться к эскалатору на переходе, где кто-нибудь обязательно
толкнет, пнет, обматерит.

Разумеется, ничего приятного не было и в должности начальника отдела
снабжения маленькой макаронной фабрики. Но вот уже двадцать лет Илья
Андреевич занимал эту странную и, в общем, довольно хлопотную должность. И
жить он старался "по средствам", но не по тем, которые имел на самом деле. О
реальных доходах скромного снабженца не догадывался никто, даже жена.
Скудный быт семьи Головкиных соответствовал доходам Раисы Федоровны,
учительницы труда в школе, и Ильи Андреевича, начальника отдела снабжения
макаронной фабрики.

Каким чудом сохранилась нищая грязная фабричка в укромном переулке в
Сокольниках, никто не знал. Макароны, которые она производила на ржавом
довоенном оборудовании по устаревшим технологиям, давно никто не покупал.
Развесная лапша и вермишель десятилетней давности плесневела на складах
магазинов в глубинке, иногда ее пускали на корм скоту, но чаще кормили ею
заключенных в тюрьмах и лагерях, солдат в армии и детей в детских домах.

Мрачное, полуразвалившееся здание было построено в середине прошлого века
немцем-кондитером. Когда-то здесь вручную пеклись вкуснейшие пирожные,
воздушное печенье птифур, отливались глянцевые шоколадные "бомбы", внутри
которых были замурованы крошечные фарфоровые зайчики с розовыми ушками,
куколки в балетных пачках, белые медвежата. Все это прямиком из Сокольников
отправлялось каждое утро в знаменитый гастроном Елисеева, в булочную
Филиппова. Рассыльные в элегантной униформе развозили по всей Москве
заказные огромные торты. Высокие, причудливо разукрашенные коробки в пышных
бантах они держали на вытянутых руках, торжественно, осторожно, ибо каждый