телом и грузно рухнул на мостовую. "Ватный подбородок", - сказал бы о нем
наш тренер.
с места, низко-низко пригнувшись к рулю. И вовремя! Нечто скрежетнуло над
головой, оставив в боковом и ветровом стеклах две круглые дырки в матовой
стеклянной каше. Вторая пуля царапнула по стойке, даже не пробив кузов. От
третьей я ушел на полном газу, обогнав какой-то грузовик с бочками.
Стрелял, должно быть, бармен, а не Войцех; тот, наверное, еще не очнулся.
сползал вниз, да и темная улица меня пугала: я не знал, куда она ведет.
Поэтому, остановившись и переложив голову Эльжбеты к себе на колени, я
свернул на более светлую и шумную улицу, пытаясь прикинуть в уме, как
добраться до гостиницы или, в крайнем случае, до того перекрестка, где мы
стояли с Лещицким, - ведь напротив была квартира Эльжбеты. Девушка не
шевельнулась, не открыла глаз, когда я приподымал ее, только ресницы чуть
дрогнули. И мне показалось, что очнулась она уже давно и не открывает глаз
лишь потому, что хочет узнать, что произошло и куда и зачем ее снова
увозят.
дождя асфальта и рассеченного дождем света уличных фонарей, я говорил,
говорил, как в бреду:
знаешь, кто я и откуда я взялся. А ведь ты сегодня спасла мне жизнь,
правда, совсем в другом времени - ты этого помнить не можешь. Но стихи
Мицкевича ты, конечно, помнишь и любишь, - это твою книжку, наверно, так
безбожно искромсал Жига. Я напомню тебе только две строчки. Начало сонета,
помнишь? "На жизненном пути различные судьбой - так в море две ладьи - мы
встретились с тобой". Перечти и-х, если они сохранились. А книжка со мной
и письма по-прежнему спрятаны в ней, как это сегодня - правда, еще сегодня
- сделал Жига. Он подарил мне медаль, - я уже говорил тебе об этом. А я
хочу отдать ему томик Мицкевича.
незнакомого человека, сказала печально и тихо:
Вашингтоне. Только наше ли оно? - прибавила она неуверенно.
их. И я поеду с тобой. А потом ты вернешься домой в Варшаву, - продолжал я
все еще в лихорадочном бреду. - Разве есть что на земле красивей Варшавы?
она, опустив длинные свои ресницы. - А что осталось от Варшавы? Камни...
эмиграции. А Старе Място совсем прежнее...
Варшавы, но в это мгновение наша машина на полном ходу въехала в темноту,
где уже не было ни меня, ни города, ни Эльжбеты.
ДО
перекрестке с Лещицким. Дождь, атаковавший город коротким массированным
налетом, уходил на восток, оставляя позади темное, в звездах небо и такую
же темную, в отраженных огоньках мостовую.
до этого перекрестка. А гамма уже сыграна.
как будто знал все, что я пережил. Но я ошибся.
окружали люди из другого времени.
несколько вариантов одной и той же сцены. Их называют дублями.
продолжается... в своем времени. Кто знает? Даже я не знаю до конца, что
это такое. Время... джинн из бутылки. Я выпустил его, а сейчас радуюсь,
что загнал обратно... - Он протянул мне руку. - Не обижайся, Вацек. Я
только хотел помочь тебе проверить себя на прочность. Это всегда помогает.
Может быть, теперь ты уже повзрослел и стал мудрее? Не сердись на старика.
вздохнул и, не прощаясь, пошел вперед, обгоняя неизвестно откуда возникших
прохожих; должно быть, они вроде нас где-то пережидали набежавший ливень,
а теперь спешили по своим делам.
я не спал и не грезил наяву, хотя и терял сознание. Гипноз? Но я никогда
не слыхал о такой форме гипноза. Да и возможна ли она вообще? Шесть разных
галлюцинаций в одно мгновение, в одну тысячную, может быть даже
миллионную, долю секунды. И может ли галлюцинация вызвать ожог? Я отдернул
рукав и ясно увидел сине-багровое пятнышко, засохшую корочку, - след
сигареты Войцеха. И сбитая кожа на суставах пальцев левой руки - еще один
след моей встречи с Войцехом. А медаль? Конечно же, вот она! Я вынул ее из
кармана и посмотрел на свету. Не медаль-фантом, не медаль-иллюзия, а
реальная медаль из старой бронзы. И барельеф Понятовского с лавровым
венком на лбу, и надпись по кругу: "Жил для отчизны, умер для славы", -
совсем не призрачная, не иллюзорная: я мог ощупать каждую букву.
выпуклый портрет на обложке. Значит, все это было! Не галлюцинация, не сон
и не гипнотическое видение. Джинн, выпущенный из портсигара Лещицкого,
сыграл мне свою гамму, заставив прожить полчаса или час, но каждый раз
по-иному и каждый раз с полной отдачей сил. Я действительно лежал здесь с
простреленной грудью, спасал свою жизнь в бешеной автогонке, дрался за
честь Эльжбеты и стал обладателем писем, опубликование которых так
страшило белоэмигрантских подонков.
нашем у них есть близнецы, но разве это что-нибудь меняет? Жига хотел
отвезти письма в посольство, и я обещал помочь в этом Эльжбете. Не все ли
равно, в каком это было времени и было ли вообще. Теперь я хозяин своего
времени.
знакомому подъезду напротив.