Чтение 7–й страницы книги ~Хождение за три мира~

- Вы понимаете, что такое рефрактор для астронома? Или электронный
микроскоп для вирусолога? Таким драгоценным инструментом являетесь для
меня вы. Для нас с Никодимовым. Я сделаю Зоеньке царский подарок - ведь
она подарила мне вас. Едем!

Я по-прежнему ничего не понимал.

- Надеюсь, вы не будете меня ни колоть, ни резать? Больно не будет? -
спросил я голосом пациента, пришедшего на прием к хирургу.

Заргарьян захохотал, очень довольный.

- Зачем больно, дорогой? - заговорил он вдруг с акцентом восточного
торговца. - Сядешь в кресло, заснешь на полчасика, сны посмотришь. Как в
кино. - И прибавил уже без акцента: - Пошли, Сергей Николаевич. Я вас
отвезу в институт.

ЛАБОРАТОРИЯ ФАУСТА

Институт находился в стороне от шоссе, в дубовой роще, показавшейся мне
в темноте беззвездного вечера лесом из детской сказки. Кусты, похожие на
гномов, разлапистые деревья, черные пни за кюветом, выглядывающие из
травы, как диковинные зверюшки, - все это уводило в романтическую и
жутковатую темь. Но вместо избушки на курьих ножках в конце асфальтовой
аллейки подымалась круглая десятиэтажная башня с кое-где освещенными
окнами. Какие-то из них мигали, вспыхивая и потухая, словно включались и
выключались за ними гигантские юпитеры в съемочном павильоне.

- Валерка Млечин над беспроволочным светом колдует, - сказал Заргарьян,
перехватив мой взгляд. - Думаете, у нас? Нет, не у нас. Мы под самой
крышей, с другой стороны.

Скоростной лифт поднял нас на десятый этаж; мы вошли в кольцевой
коридор, дорожка которого тотчас же устремилась вперед. Она двигалась
мягко, беззвучно, с привычной скоростью эскалатора.

- Включается автоматически, как только вы входите в коридор, - пояснил
Заргарьян, - а выключается нажимом ноги на эти молочные регуляторы.

Слегка выпуклые, освещенные изнутри молочно-белые плитки были вкраплены
одна за другой через каждые два метра в пластмассовую ленту коридора. Мы
плыли мимо двустворчатых белых дверей с крупными номерами. Против двести
двадцатого Заргарьян нажал регулятор.

Мы остановились. Тотчас же раздвинулись двери, открывая вход в большую,
ярко освещенную комнату. Заргарьян подтолкнул меня к креслу и сказал:

- Поскучайте минут десять, пока я поговорю с Никодимовым. Во-первых,
это избавит вас от необходимости повторяться, во-вторых, я сделаю это
более профессионально.

Он подошел к противоположной стене; она раскололась, раздвинулась и
сейчас же закрылась за ним. "Фотоэлемент", - подумал я. Оборудование
института, кажется, вполне соответствовало современным требованиям
научно-продуманного делового комфорта. От описания одного лишь коридора
Кленов пришел бы в восторг: не зря он обещал мне всяческую поддержку
"душой и телом".

Но в комнате, где я ожидал Заргарьяна, кроме расколовшемся стены, не
было ничего особенно примечательного. Письменный стол-модерн с прозрачной
доской из плексигласа на никелированных ножках; открытый сейф в стене,
похожий на духовку электроплиты; невидимый источник света и губчатый диван
с подушкой, - здесь ночевали, когда задерживались. Возле стены
громоздилась кипа желтой полупрозрачной пленки. По ней, как в
кардиограммах, бежали жирные зубчатые линии. Пол из цветного пластика
придавал комнате, пожалуй, излишне элегантный вид, но аскетические стенды
с книгами и диаграммы на стенах, выполненные из того же пластика,
возвращали ей серьезность и строгость. На одной диаграмме разноцветная
кора обоих полушарий головного мозга выпускала металлические стрелы,
которые увенчивались зашифрованными надписями из букв латинского и
греческого алфавита. Другая предъявляла глазу просто пучок непонятных
металлических линий с приклеенной сбоку надписью от руки: "Биотоки спящего
мозга". Тут же был приколот лист бумаги с машинописным текстом:
"Длительность и глубина снов. Наблюдения лаборатории Чикагского
университета".

Книги на стендах стояли в полном беспорядке, громоздились друг на
друге, лежали открытыми на выдвижных полочках. Видимо, ими часто и охотно
пользовались. Я взял одну: это была работа Сорохтина об атонии нервного
центра. Тут же лежала стопочка книг и брошюр на разных языках. Все они,
как я понял, говорили о какой-то иррадиации возбуждения и торможения. На
другой полке я нашел книгу самого Никодимова. То было английское издание,
название которого я перевел как "Принципы кодирования импульсов,
размещенных в коре и подкорковой области головного мозга". Правильно ли я
перевел, не знаю, но тут же пожалел, что наши журналисты не получают
достаточной подготовки, чтобы хоть приблизительно понимать процессы,
происходящие на вершинах современной науки.

В этот момент стена раскололась, и голос Заргарьяна сказал:

- Прошу.

Комната, в которой я очутился, была действительно лабораторией,
сверкавшей нержавеющей сталью и никелем. Но осмотреться я не успел:
Заргарьян уже представлял меня немолодому человеку с каштановой, чуть
посеребренной мушкетерской бородкой. Того же цвета волосы несколько
превышали длину, принятую в нашей научной среде, и больше подходили к
преподавателю консерватории, скажем, по классу скрипки или рояля. С птицей
его роднили, пожалуй, лишь нос с горбинкой, а мне он напомнил Фауста,
каким я его видел еще в юношеские дни в какой-то периферийной опере.

- Никодимов, - сказал он и улыбнулся, перехватив мой мечущийся по
сторонам взгляд. - Не смотрите, все равно ничего не поймете, а в двух
словах не объяснишь. Да и ничего интересного - все внизу под нами: и
конденсатор, и переключатели. А это - экраны для фиксации поля, в разных
фазах, конечно. Как видите, элементарная путаница штепселей, рычагов и
ручек. Так, кажется, у Маяковского?

Я искоса взглянул на стоявшее за экранами кресло, над которым было
подвешено нечто напоминавшее шлем космонавта. К нему тянулись цветные
провода.

- Испугался, - сказал Никодимов, подмигнув Заргарьяну. - А что
страшного? Кресло как кресло...

- Постой, - обрадовался Заргарьян. - Не объясняй, пусть сам сообразит.
Погляди, дорогой: похоже на парикмахерское, а зеркала нет. Может,
зубоврачебное? Так бормашинки нет. Где такое кресло найдешь? В театре -
нет, в кино - тоже нет. Может, в самолете, в пилотской кабине? А где
штурвал?

- Похоже на электрический стул, - сказал я.

- Еще бы. Точная копия.

- А шлем вы мне тоже наденете?

- А как же? Смерть наступает через две минуты. - Глаза его лукаво
блеснули. - Клиническая смерть. Потом воскрешаем.

- Не пугай, - засмеялся Никодимов и повернулся ко мне. - Вы журналист?

Я кивнул.

- Тогда прошу: никаких корреспонденции. Все, что здесь узнаете, еще не
созрело для печати. Кроме того, опыт может быть и неудачным. Вы ничего не
увидите, и мы ничего не заприходуем. Ну, а когда созреет, обязательно
привлечем вас. Обещаю.

Бедный Кленов! Его мечта об очерке уплывала как сон.

- Ваш опыт имеет прямое отношение к моему рассказу? - осмелился
спросить я.

- Геометрически прямое, - отрубил Заргарьян. - Это Павел Никитич
осторожничает, а я прямо говорю: неудачи быть не может. Слишком очевидны
показатели.

- Да-а, - задумчиво протянул Никодимов. - Хорошие показатели. Так это с
вами приключилась стивенсоновская история? - спросил он меня. - Вы ее так
и объясняете: Джекиль и Гайд, да?

- Конечно, нет. Я не верю в перевоплощение.

- А все-таки?

- Не знаю. Ищу объяснений. Ищу его у вас.

- Разумно.

- Значит, есть объяснение?

- Да.

Я вскочил.

- Сядьте, - сказал Заргарьян, - или, вернее, пересядьте в это пугающее
вас кресло. Уверяю вас, оно гораздо удобнее вольтеровского.

Мягко говоря, я поднялся не очень решительно. Это чертово кресло меня
определенно пугало.

- Все объяснения после опыта, - продолжал Заргарьян. - Пересаживайтесь.
Да смелее, смелее! Зуб рвать не будем.

Я сразу же утонул в кресле, как в пуховой перине. Возникло ощущение
какой-то особенной легкости, почти невесомости.

- Протяните ноги, - сказал Заргарьян. Видимо, он и руководил опытом.

Мои подошвы уперлись в резиновые зажимы. Головы коснулся бесшумно
опустившийся шлем. Он обхватил лоб неожиданно легко и удобно, как мягкая
шляпа.

- Немножко свободно?

- Пожалуй.

- Сидите спокойнее. Сейчас урегулируем.

Шлем стал туже. Но я не ощущал никакого давления: гибкая пленка шлема,
казалось, вросла в кожу. И словно ворвавшийся в открытое окно вечерний
ветер приятно холодил лоб и шевелил волосы. Но я знал, что окно было
закрыто, а голову мою облекал шлем.

Внезапно погас свет. Меня окружала теплая непроницаемая темь.

- В чем дело? - спросил я.