Чтение 7–й страницы книги ~Двое у подножия Вечности~

только пробуя себя, одним лишь невероятным напряжением пугая, и
подманивая, и пронзая насквозь, и хлеща наотмашь; то на верхнем рубеже -
из накаленного горла, то из самой глубины, из-под горячего сердца рвется
на волю голос, нащупывая путь слову...

А пальцы все быстрее бегут по струнам, то лаская, то взбадривая резким
щипком, нежно и яростно, вскользь и с размаху.

И возникает песня.

Сладкую воду далеких рек вспоминает певец, и темный бор, не похожий на
здешние злые леса, и ржание кобылицы в миг, когда отдает она людям
подросшего сына. Взлетает песня, и опадает усталый ночной говорок у
костров; забыв о кипящей в котлах шурпе, забыв о холоде, замирают
богатуры. Лица их, железных псов степи, доверчивы сейчас.

Помнишь ли? - торжествует голос, - помнишь ли синий шатер над зеленым
ковром? Ступи на зелень, отдай дороге жизнь, а все равно не увидишь ее
конца, ибо путь вечен, как Небо; пришел и уйдешь, но вовеки пребудут
ярость и скорбь, рожденье и гибель, всхлип и взвизг - и так навсегда,
навсегда, навсегда...

Вьется песня над стылым урусским лесом, пугая затаившееся зверье,
прекрасная и однообразная, как сама степь...

Рожденным в тесноте не понять зов морин-хура.

...Лишь один неслышный шаг сделал Ульджай - и оказался на свету; блики
пламени выхватили подбористую фигуру его, ладно обтянутую облегающим
чапаном на птичьем пуху. На полуслове умолк певец, и чериги вскочили,
сгибаясь пополам, но сотник дернул плечом и уселся на вмиг освобожденную
кошму. Поджал ноги, выпрямился; одним лишь движеньем бровей указал хурчи:
пой!

Певец замялся, несколько мгновений медлил, пытаясь в притененных глазах
джаун-у-нояна [джаун - сотня (монг.); джаун-у-ноян - сотник] угадать
пожеланье. И, не найдя ответа, выбрал своей волей. Не стал продолжать
прерванное, проглотил недопетое, мудро рассудив: вряд ли по нраву придется
юному нояну напоминанье о давно покинутых кочевьях. У молодости нет
прошлого, она смотрит вперед. И что толку оглядываться, пока не брошен под
копыта весь Поднебесный Ковер до самого последнего моря?

Иную песню подзывая, нежно звякнули приласканные струны. Утвердившись в
решении, хурчи полузакрыл глаза и медленно, осторожно, одним лишь верхним,
из горла, голосом начал запев...

- Средь синих небес и черных скал, средь желтых песков и зеленых лесов
избран Небом народ мэнгу, обласкан Тэнгри славный народ; счастлив идущий
следом за ним, не будет он горя знать и беды; скорбен противящийся ему,
любимцу Неба, народу мэнгу...

Вскрикнул и зарокотал грозно хур, выплеснул гул, похожий на мерный
топот тысяч ног.

- Где надменный народ чжурчжэ? Выше сосен в ононском бору, выше
лазурных скал Сихотэ стояли стены каменных юрт; больше туменов, чем в Небе
звезд, держал под рукою шелковый хан. Где он, гордый народ чжурчжэ? -
знают лишь Тэнгри, ветер и степь...

Очарованные, утихли чериги, пусть и не понимая слов; почти все кипчаки
родом, они поздно пришли под бунчуки Непобедимого, и из языка мэнгу им
понятны лишь самые простые слова. Но монголы - седой редкобородый десятник
и еще один, помоложе, в пегой, вывернутой мехом вверх овчине - напряглись,
потянулись к рукоятям сабель, в(r)явь видя давно минувшее: гулкий грохот
барабанов, оскаленные драконьи морды на раздвоенных стягах и ровные, жутко
приближающиеся ряды пехоты; единым многоглавым телом кажется строй
чжурчжэ, и кони трясут гривами, не смея пойти навстречу молчаливой живой
стене...

Но! - где ныне чжурчжэ?

И камчой хлещет морозную тьму пронзительно звенящий голос:

- Где могучий народ найман? Шире пестрых ковыльных ковров лежали
кочевья вдоль сладких рек; когда кочевали, стонала земля, нести не умея
бессчетных стад. Где обильный народ найман? - знают лишь Тэнгри, ветер и
степь...

И еще плотнее, пусть не разбирая слов, но прочно опутанные колдовскими
чарами хура, сжали круг кипчаки; одно лишь различили они: "найман", но,
различив, подобрались, посуровели, будто перед боем. Взвизгнул хурчи - и
не только монголы, но и прочие узнали визг. Как забыть? - вот она: летит
найманская лава, мчится, подминая ковыль, раскинув крылья во всю степную
ширь, давя мечущиеся стаи джейранов; ревет, неисчислимая и неостановимая в
яростном порыве, и синим огнем горят искры зари на вскинутых мечах...

Но... где ныне найманы?

- Где бесстрашный народ керэй? - вкрадчиво журчит голос.

И, соединенные воедино песней, покачиваются плечом к плечу воины,
смакуя воспоминания: свистят струны хура, как стрелы, пущенные громадными
луками керэев, гудят струны натянутыми арканами, сдирающими с седел
зазевавшихся удальцов-мэнгу...

Трудно было! - тем слаще вспомнить победу. И ни к чему слова, довольно
и голоса - он ясен и прост, в нем и сшибка конных лав грудь в грудь, и
мгновенный страх, и громовой клич погони.

Грезя, смежили веки богатуры, и затихли, вслушиваясь, другие анбары
[анбар - десяток (монг.)], сидящие вкруг дальних костров, и сам Ульджай
раскачивается вместе с чернокостными, забыв ненадолго заботы. А забот
немало, и велики они: три дня рыщет сотня, третью ночь коротает на речном
льду без толку. Ни души кругом, нет удачи. А нужна удача! - когда еще сам
Бурундай изволит послать Ульджая в поиск, за зерном для оголодавших коней
тумена? Упустишь свой миг, сотник, после не пеняй...

Но это - после, об этом - потом; смолкнет хурчи, и снова чистое
отделится от грязного, а низкое от высокого, и вернутся чериги к своему
котлу, а сотник к своим заботам...

А пока что певец поет и не хочет умолкать, ликуя в сознании своего
могущества, - пусть кратковременного, зато полного и ни с кем не
разделимого; он не желает молчать! он не может умолкнуть, вновь стать
одним из многих, он тянет мгновения - и голос его ликует.

И вот уже не свистят, не гудят струны: медленный, натужный скрип ползет
к сведенным морозной коркой голым ветвям. Скрип, и трудное дыханье усталых
быков, влачащих повозки, и тихий детский плач, и сдавленная брань
возниц...

- Где надменный народ меркэ? - выкрикивает хурчи.

Холодок возникает внезапно под сердцем Ульджая. Эти звуки странно
знакомы; они напоминают о чем-то забытом и страшном, что случилось еще до
того, как появился отец и склонился над ним, вытирая тряпицей жаркий
лоб... что-то невыносимое ползет в память со струн, такое, что нельзя
помнить, но и не помнить нельзя.

Ульджай видит то, чего не видел никогда:

...караван, ползущий по соленым пескам...

...измученные глаза женщины с ребенком на руках...

...кольцо всадников, сомкнувшееся впереди, там, где ковыль сплетается с
Небом; оно стягивается неторопливо и неотвратимо, и под опущенными
пластинами налобников нет глаз...

...и женщина, уже разрубленная наискось, хлеща кровью на увязанные
тюки, швыряет в траву вопящего мальчишку и кидается вслед, чтобы прикрыть
дитя собой, а безглазый воин, вбок крутанув саблю, достает-таки вихрастую
голову кончиком свистящего острия...

- Нет больше меркитов! - звенит в ушах истошный вопль безглазого; и все
гаснет... лишь скрипит и стонет хур, а руки скованы истомной слабостью, и
нет воли резким взмахом прервать певца; ушла воля - как тогда, когда отец
заставляет глядеть глаза в глаза, выгоняя из души разлад и печаль...

Звонко взлетает голос, и торжествуют безликие убийцы, и войлочным тюком
становится тело, а кожа на лбу делается вдруг чужой и тяжелой: это
наливается бурой кровью, взбухает узкий, почти незаметный шрам, сбегающий
через висок к скуле и исчезающий в уголке рта.

- Где упрямый народ меркэ? - наотмашь хлещет вскрик.

И в полной тишине пронзительно тренькает оборванная струна; хурчи
застывает на миг - и бережно опускает умолкнувший хур на войлок; он
бледен, глаза все еще плотно зажмурены, а лицо покрыто крупной росой,
будто не под морозным небом, а в юрте-потельне пел искусник. Он отирает
лоб ладонью и обмякает. Больше ныне не будет песен: лучше уже не спеть, а
хуже - к чему?

И чериги, все еще опутанные чарами морин-хура, не видят, как уходит от
костра Ульджай. Это хорошо - низшим не пристало видеть высшего слабым, а
вдвойне - в походе, когда в руке его судьбы целой сотни всадников.

Прямо к юрте, не останавливаясь, прошел Ульджай, минуя костры,
раскинувшиеся вдоль берега реки. Звонкая боль стискивала виски, отдаваясь
в затылке при каждом шаге скрипом несмазанных осей по безжизненному
серо-соленому песку; комом в горле застрял обрывок сухого ветра,
выворачивая нутро... и, ускоряя шаг, едва ль не бегом, отбросив
стражника-кебтэула [кебтэул - ночной стражник (монг.)], рванул шнуровку
полога и влетел в юрту, к человеку, который - единственный - всегда и в
любой беде мог помочь...

- Отец!

И замер, столкнувшись с цепким, незнакомым взглядом. Поджав ноги,
непривычно прямо сидел против входа Саин-бахши, янтарный огонь плясал
вокруг сузившихся зрачков, и в глубине рыжего пламени, не растворенного
маревом угольев, неуловимой искрой просверкивали отблески синевы.

- Что с тобой? - спросил янтарноглазый голосом отца.

Сузились еще больше, в острые точки, пылающие зрачки, пронзили мозг,
вытесняя боль, - и из клочков сложилось целое: из перышек - оперение, из
колечек - кольчуга. Вновь встала перед взором Ульджая окровавленная степь,
какой она была после избиения... и безглазые убийцы, смеясь, поднимали
забрала...