Чтение 7–й страницы книги ~Близится утро~

Сознания надсмотрщик не потерял, но обмяк. Я быстро связал ему руки,
прикрутил к кровати. Рот заткнул тряпицей, валявшейся на неприбранном
столе. Там же был и кувшин с остатками вина. Глотнул чуток - голова
закружилась. Крепкое винцо монахи пьют!

Подтащив к койке стул я уселся и спросил:

- Ну что? Кляп выну - будешь кричать?

Надсмотрщик смотрел на меня своими пустыми глазами и не шевелился. От
него пахло спиртным - вот с чего он сынка арестантов кормить послал...

- Подумай, - предложил я. Пошел к рукомойнику в углу, смочил
полотенце и обтерся с ног до головы. Остатки воды просто на голову
вылил, тщательно рясой надсмотрщика вытерся. Вроде бы и умывался в
камере каждый день дармовой водичкой, а все равно - кажется, будто
грязью с головы до ног покрыт!

В шкафу нашлись еще две рясы, бельишко, пара штанов. С каким же
удовольствием я оделся! Это только в постели или на пляже приятно голым
поваляться. Накинув на голову капюшон я подошел к своему тюремщику. Тот
уже немного отошел, подергивался.

- Будешь говорить? - спросил я. И уточнил: - Тихим голосом?

Он энергично закивал, и я вынул кляп.

- Душегуб... - прошептал надсмотрщик.

- Очень приятно, Ильмар. Ну так что? Жить хочешь?

- Где мой сын?

Не за себя волнуется... значит, есть у него что-то человеческое в
душе.

- В камере. Живой он, живой.

Надсмотрщик кивнул. Что-то уж больно по-доброму я с ним!

- Лежит на опилках, связанный... - добавил я. И приврал: - А сток
заткнут. Как ты думаешь, часа за три наберется столько воды, чтобы
мальчонку с головой покрыть?

- Ду... - заревел было монах, но я мгновенно прикрыл ему рот ладонью.
Через пару мгновений надсмотрщик одумался, перестал дергаться, и я убрал
руку. Сказал:

- А еще я думаю, что вовсе не надо трех часов ждать. Вода-то ледяная.
Полчаса, час - да и высосет все тепло.

Он молчал. Думал.

- Хочешь жить сам, и сына спасти?

- Мне уже не жить... - бесцветным голосом сказал монах.

- Неужто святые братья казнят друг друга за провинности?

- Кто в чем повинен, тот такое же наказание и примет... - прошептал
тюремщик.

- На мое место попадешь? - понял я.

Надсмотрщик размышлял.

- Тебе решать, - сказал я. - Мне все одно. Так и так в бегу уйду.
Получится - хвала Сестре, схватят - живым не дамся. От тебя одно зависит
- что с тобой и твоим сынком станет.

- Мне не жить... - вяло сказал надзиратель.

- А ты до этого жил? - почти весело спросил я. Вроде и торопиться мне
надо было... но сидела внутри какая-то злобная жажда поглумиться над
поверженным врагом.

Монах посмотрел мне в глаза. И вдруг кивнул:

- Нет. Я уж лет десять, как умер. Твоя правда, вор.

Все желание издеваться над ним пропало.

- Объясни, как бежать отсюда, - сказал я. - Тогда сток открою, будет
жить твой сын. И тебя не трону, связанным оставлю - и все.

- Разве ты моим словам поверишь? - тяжело спросил монах. - Да и
объяснить это... ночи не хватит.

- Тогда прощай, - сказал я. Потянулся за кляпом.

- Про сток ты наврал, - неожиданно сказал монах. - Знаю, что наврал,
глаза тебя выдают. Жив мой сын?

Я бы ему и так сказал, что ничего ребенку не грозит, конечно...

- Живой он, - признался я.

- Убей его, душегуб.

- Что? - едва я руку удержал, чтобы не огреть его дубинкой за такие
речи.

- Вина на нем, душегуб. Я с ума не сошел, чтобы послать сына волков
кормить. Видно... видно понял, что я пьян. Или над тобой поглумиться
решил. Найдут его в камере, меня здесь... все поймут. Меня в монастырь
на севере, за недосмотр. Его - в камере и оставят. Лучше убей его,
Ильмар-вор. Пусть этот грех на мне будет.

- Что ж вы, святые братья, способны такого мальца в зиндан упечь? - я
не поверил своим ушам.

- Он не малец, он святой брат, как все мы...

Вот уж не было печали!

Когда бежишь, когда дерешься - тут все едино. И если б пацан шею
сломал, в камеру падая, принял бы я этот грех. Но вот так, уйти, зная,
что мальчонка сгниет заживо в каменном мешке!

- Не смогу убить, рука не поднимется, - прошептал я. - Вор я, а не
душегуб! Понимаешь? Вор!

Надсмотрщик застонал. От той боли, что разрывает сердце, а не от
ударов моей дубинки...

- Как тебя звать? - спросил я.

- Йенс.

- Йенс, я развяжу тебе ноги. Доведу до камеры. Прыгнешь туда. Подашь
мне сына. Его я оставлю здесь, на койке. Объяснишь ему... что сказать,
чтобы на нем вины не числили.

Монах смотрел на меня с растерянным недоумением. Потом спросил:

- Зачем тебе это?

- Да затем, что не душегуб я!

- В шкафу пол двойной, - помолчав произнес Йенс. - Подними доску, под
ней тайник. Там нож есть, и немного железа. Нож плохой, и монет
немного... но тебе все равно сгодятся.

- Спасибо, - теперь растерялся я.

- Не благодари. Я тебя об одном прошу... когда схватят тебя -
заколись. А то на пытке расскажешь, как все взаправду было.

- Уверен, что схватят?

- Уверен, - коротко сказал надсмотрщик. - Снимай с ног веревки.

Через пару минут мы уже подходили обратно к моей камере. Йенс шел
впереди, чуть покачиваясь, вряд ли от похмелья, скорее от моих ударов
дубинкой. Я шел следом, с ножом в одной руке и дубинкой в другой. Когда
мы остановились над люком, пацан радостно замычал, дергаясь на опилках.
Видно решил, что его отважный отец душегуба скрутил, да и ведет обратно.
А как увидел, что на самом деле я с оружием, затих.

- Не поднимешь на меня руки? - спросил я монаха. Тот посмотрел вниз,
в вонючую темную дыру, кивнул:

- Не подниму.

- Нет уж, святой брат. Клянись! Сестрой Покровительницей,
Искупителем, верой своей клянись! Что не попытаешься мне вреда
причинить, или в камеру обратно спихнуть!

- Клянусь, что не причиню тебе вреда и в камеру не брошу. Искупителем
и Сестрой его клянусь тебе в том, Ильмар.

Теперь у него и голос стал мертвым, как раньше глаза. И то сказать -
он сейчас смотрел в камеру, где теперь ему придется жизнь доживать.

- Хорошо, - сказал я. Рассек ножом веревку на руках, отступил на шаг,
готовый ко всякой беде. Йенс медленно растер запястья. Посмотрел на
меня, спросил:

- А откуда ты знаешь, может я время тяну, ужасами тебя пугаю? А
сейчас придет сменщик, да и конец тебе?

- Тогда это судьба, - сказал я. - Только не зря же Сестра сказала -
"Не знаешь как поступить, поступай по-доброму".

Йенс скривился в странной улыбке. И прыгнул вниз.

Я подошел к люку. Подождал, пока надсмотрщик развяжет ревущего
пацана, вытрет ему сопли и отвесит оплеуху. Сказал:

- Давай, подавай наверх.

- Подожди! - резко отозвался Йенс. Заговорил с сыном, тихо и быстро
что-то ему объясняя. Один раз пацан попробовал вякнуть что-то поперек,
получил затрещину и стих. Потом подхватив мальчишку подмышки Йенс
подошел к люку. Поднял пацана на вытянутых руках.

Тот еще брыкался, сволочь! Не хотел, видишь ли, свободу из рук
душегуба принимать!

Пришлось тоже подзатыльник для успокоения применить. Крепко держа
мальчишку за руку я сказал:

- Ну что, Йенс. Не держи зла. Прощай.

- Схватят тебя... - произнес монах. И вдруг посмотрел на меня с
какой-то искоркой жизни. - Хочешь - выведу?

- Не желаешь тут гнить? - спросил я. - А с чего мне тебе верить?

- Не с чего.

Несколько секунд колебался я, проклиная себя за нерешительность. В
одном Йенс прав - даже в одеждах монаха трудно выбраться из Урбиса. Не
знаю я здешних порядков, приветствий, даже дороги не знаю.

- Привязывай! - я протянул пацану веревку. - Йенс! Выдержит тебя
веревка - твое счастье.

Сопя, и снова хныкая, мальчишка привязал веревку. Плохо привязал,
скользящим узлом. Я покачал головой, но вмешиваться не стал.

Йенс осторожно взялся за веревку. Посмотрел вверх. Глотнул - качнулся
под кожей кадык. И стал взбираться. Быстро, рывком.

Узел все-таки выдержал, а вот веревка затрещала. В последний миг Йенс
успел выбросить руку, уцепился за решетку, повис. Решетка накренилась,
медленно опускаясь в люк. Пацан взвыл, схватил отца за запястье,
попытался потянуть.

- Уйди... - прохрипел тюремщик. - Уйди, дурак!