Порчи, подлежат немедленному уничтожению.
рассматриваются советом Порченых жрецов в индивидуальном порядке.
излишеств, вроде гнутых ножек, лакированного панно или резьбы по кромке. И
люди сидели за этим столом совершенно обычные - пожилые, разные,
обремененные заботами и неурядицами, лысые, бородатые... И люди, и стол
удивительно подходили друг другу. Простота, уверенность и спокойствие.
поблизости, прислоненный к стене, и на набалдашнике тускло поблескивало
стилизованное изображение циркуля - личный знак Строителя. От посоха
ложилась узкая тень, конец которой упирался в грубые толстые подошвы
башмаков - но уже не Архелая, а следующего сидящего за ним. Чувствовалось,
что этот человек прочно стоит на земле. Многие даже сетовали, что слишком
прочно, но делали это незаметно, шепотом - и правильно делали.
людьми Гурийца устанавливались сроки Реализации Права каждого гражданина,
в его канцелярии обсуждалась форма и способ каждого заявленного Ухода, и
подписи Медонта было достаточно, чтобы гордый аристократ распустил
приглашенных, вылил заранее составленный яд и отправился под присмотром в
загородное имение - жить дальше, в горечи и позоре. Лишь Реализовавший
свое Право уходил из сферы влияния Гурийца, чье слово заканчивалось на
пороге этого мира; уходил, но напротив Медонта за столом сидел третий
человек, и даже ушедший в небо не мог пройти мимо него.
назвать себя Отцом Ушедших не осмеливался никто. Но костлявая, покрытая
синими венами рука Эвпида дотягивалась подальше, чем любая другая. Она
дотягивалась до смерти, позорной или почетной смерти, и мертвой хваткой
брала небытие за глотку. Установка или публичный снос именного жертвенного
камня, приношение венков или наложение клейма на место захоронения, запрет
на вознесение родовых молений - и это далеко не полный перечень... Когда
немощная фигура Эвпида появлялась в коридорах канцелярии Медонта - все
служащие не сомневались, что чьи-то родственники до третьего колена по
обеим родительским линиям надолго задержатся на земле... У локтя Эвпида
лежал его медный жезл в виде молнии, оканчивающийся растопыренной пятерней
с аккуратно заостренными ногтями, покрытыми серебристым лаком. Эвпид из
Зама все время придерживал жезл, словно опасался, что сосед его предпримет
попытку украсть символ - но сосед сурово молчал, и неподвижность его была
сродни покою ночного утеса.
интересны ему люди - ни живущие, ни ушедшие, никакие... Вещь - сотворенная
или приспособленная - вот что способно нарушить покой Бротолойгоса, и если
будет усмотрено несоответствие вещи тому, что гласит Кодекс Веры - горе
создателю неположенного!.. Тут уж слово Ктерия имеет последний вес.
Промолчат тогда и Архелай, и Медонт, и Эвпид, потому что тяжел знак
Бротолойгоса, Отца Вещей - свинцовый гладкий шар, подобный гире, что
кладут на весы торговцы. Только здесь весы иные...
стола... Распахнулась серая грубая накидка, и знак Весов блеснул на груди
Мердиса Фреода, Пастыря Греха. Тот грешник, за кем захлопывались двери
Казематов Входящих, вычеркивался из мира; не строил он зданий, не делал
вещей, не жил, не умирал... Слеп был Мердис, с самого рождения слеп,
всегда выбирался Пастырь из незрячих, потому что не видят глаза
человеческие греховных помыслов. Внутренний взор нужен избранному,
безошибочный, бесстрастный - тот взор, что ни разу не видел мира этого, но
сравнивал сделанное с высшим законом. И не выдерживал никто взгляда
слепых, белых глаз Мердиса Фреода, Пастыря Греха.
кто-то должен был начать первым.
непокрытая скатертью поверхность вздрогнула и мелко затряслась.
из моей компетенции, он не нарушил чужого Права, но... Да. Я отдаю его.
нарушал закон строений, он вообще никогда ничего не строил, живя в
построенном другими, но я жертвую малым во имя большего. Я отдаю беса по
имени Марцелл в распоряжение Пустотников.
гранях молнии и лакированных ногтях руки.
в каждое слово. Но больше слов не было. Да - и все. Бесы вечны, они не
уходят в небо, и Брат Ушедших единственным словом отдавал ничтожество, тлю
- как его зовут?.. ах, да, Марцелл... - отдавал беса Пустотникам.
людей, но даже вещи не ломают просто так, подобно неразумным младенцам.
Пустотник утверждает, что он говорит с нами от имени Зала Ржавой
подписи... Пусть так. Это тяжелое слово. И все равно я говорю - нет.
ждали они, пока Мердис всматривался в невидимое...
блестящем плаще.
Как я понял, почтенный совет Порченых жрецов большинством голосов отдал в
мое распоряжение беса западного округа по имени Марцелл. Еще раз благодарю
отцов. За соответствующими бумагами я зайду завтра. Или послезавтра. Куда
спешить?..
удлиняется и становится плоским, приплюснутым, глаза сдвигаются назад, к
острому гребню на чешуйчатой макушке, и улыбка становится оскалом алой
пасти...
разглядывали захлопнувшуюся дверь.
Возможно, мы, люди, имеем на это право. Я говорю - возможно - но... Что
скажут остальные?
скрытом за облаками, и ветер занес горячим песком следы безумцев, что
уходили за ответом... Спи, девочка моя, спи, поздно уже...
клубочком, обеими руками обхватив подушку, и тихо дышала, зарывшись носом
в пуховую белизну изголовья.
в это мгновение было удивительно мягким, грустным и домашним. Кормилица
смыла на ночь свою обильную косметику, и на впалых щеках резко проступили
ритуальные шрамы, положенные при инициации любому человеку Бану Зу Ийй...
Она неожиданно вспомнила обряд, вспомнила колдуна племени, когда он
наносил первый разрез, вспомнила его слова... "Помни, дочь пустыни, во имя
чего бы ни текла кровь человеческая - течет она одинаково!.." Красная
капля упала ей на ладонь, она слизнула ее, ощутив солоноватую горечь, и
нож прочертил вторую борозду на юной, шелковистой щеке. Во второй раз ей
было больно.
выплеснуть, но можно и проглотить... Боль скрытая отравляет человека, а
вырвавшаяся наружу - отравляет мир, и он переполняется криком, болью,
смертью... глубока чаша, но хлынет через край, и..."
гася стоявшие у изголовья свечи. Она брала горящий фитиль легко и
свободно, словно огонь не жег ей пальцы, и пламя послушно умирало от
прикосновения.
Пустотников, про Порченого Клития и войну с Постройками... Только не знала
я их тогда, а сейчас знаю, да поздно уже...
как же быстро ушли вы, братья и сестры мои! - как оранжевые язычки ночных
свечей, ушли вы с рассветом, превратившимся в закат... Зачем, зачем
вкусили вы, гордые наивные дети, горечь и сладость чужой веры; зачем
приняли на плечи свои бремя Права, Права на смерть, зачем?!. Как же
оказалось просто, как заманчиво - понять, что ты свободен тем, что можешь
уйти!.. Уйти от страха, от боли, уйти от врага и от тоски, снять ярмо и
рассмеяться жизни в лицо... чужая вера, блестящая, подобно стеклу
фальшивых бус, и не догнать, не окликнуть...
где же вы теперь, осколки кувшина Бану Зу Ийй, узнавшие о свободе выбора и
не удержавшиеся, не сумевшие остановиться... где вы, и неужели я
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Роллинс Джеймс
Василенко Иван
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман