Чтение 7–й страницы книги ~Живущий в последний раз~

- Харр, Чарма, лежать! Входите.

Будь вошедший голым, а не в полной форме корпусного салара, я бы
узнал его быстрее - голым он был привычнее. Везение мое, спешащий
вербовщик на дороге, страх мой детский, рот кривящийся, пунцовый, вспухшая
улыбка, вспухшие лопатки, старый хороший Джи...

Обеими руками вцепился я в шипастый ошейник взбешенного Чармы и
рывком вытолкнул упиравшегося пса за окно, на рыхлую мягкую землю - лег
пес под карнизом, вздрагивая боками, и упрямо не пожелал отходить по своим
собачьим делам. Правильно, умница, лежи себе, несмотря на официальную
приставку к имени моему, нашему имени, одному на двоих, лежи, лежи, и
ножны сдвинем левее...

- Ну и дурак, - сказал вошедший, и я почему-то сразу понял, что он
прав. Ладно.

- Чем обязан, салар?

Гость прошелся по комнате, похлопывая запечатанным пакетом по
голенищу высокого сапога; что ж ты будешь делать - салары, скользящие в
сумерках, спецкорпус, надежда наша в борьбе с варками... Ну, говори,
надежда...

- Сотник, что вам известно про скиты Крайнего глотка?

- Что мне известно? (Ничего не известно, глоток, ну и глоток, Крайний
- значит нету больше...) Ничего, салар.

- Очень правильно, сотник, тем паче, что в родной вашей области их и
нет. Тогда мне хотелось бы знать ваше мнение о варках.

В родной области? Зараза, даже не скрывает, действительно разлюбил
шутить, что ли...

- Не более Устава, салар.

- Прошу вас, сотник.

Просишь, стало быть. Ладно. Как оно там...

- "И если в семье любого сословия родится или иным путем возникнет
Враг живущих, то жениха или невесту по обручении, и мужа с женой, отца с
матерью, и всех близких по крови его - казни ступенчатой предать
незамедлительно, до последнего обрыва в Великое Ничто, дабы лишенный пищи
Враг, источник бедствий людских, ввергнут был в Бездну Голодных глаз". Вы
довольны, салар?

- Не доволен. И что в тебе тогда Отец высмотрел... Спрашивал - не
говорит. Ну да ладно, сотник, разинь уши и слушай...

Я слушал, и каждое слово салара снимало пласты с черной легенды,
позволявшей, как казалось мне, вырезать неугодных на законном основании; и
легенда улыбалась мне в лицо страшной острозубой ухмылкой реальности, и
дождь отпрянул от притихшей комнаты.

Кошмар детских пугал обретал плоть и кровь - я не играю словами! - он
обретал густую алую кровь - каждый поцелуй варка стоил жертве браслета, и
не надо было для этого уходить в смерть и спать с ней ночь. Последний
поцелуй дарил вечность - бледную красноглазую вечность, жадную к чужому
теплу.

Очень хрупкие стены отделяли мир людей от превращения в мир
корчащихся от голода вечных варков - дикого голода, ибо не останется в
мире места для ненадевших последний браслет.

Хрупкие стены... На фундаменте трупов, ибо лишь Верхний варк выбирал
жертвы по вкусу своему - тех, кто достоин был по извращенному разумению
приобщения к Не-Живущим.

Вставший же молодой варк, не набравший нужной силы, ограничен законом
крови - и брать ее может лишь у близких своих - но если убиты близкие
последним убийством, то лишается Вставший телесной оболочки и растворяется
в Бездне Голодных глаз.

И такое равновесие между миром существующим и миром грозящим привело
к неизбежному - к общинам Крайнего глотка.

Мириады страданий влечет в себе водоворот девяти жизней, и лишь выход
в бессмертную ночь дает Не-Живущему покой и отдых. Покой и отдых - и
скиты, оргии диких обрядов смертей послушников, встающих и вновь гибнущих,
изуверскими, немыслимыми способами - пока не останутся в скиту лишь
Живущие в последний раз.

А там остается молить о пришествии Бледного Господина, дарящего
поцелуй, и уйти для вечности, делая Крайний глоток. Стоит ли
переспрашивать: крайний глоток - чего?..

...Дождь сидел на подоконнике, поглаживая ворчащего Чарму, и через
плечо заглядывал в распечатанное послание. Моя конная сотня, десять дюжин
копейщиков... Шайнхольмский лес, проводник местный... Скит Крайнего
глотка. Сжечь. Подпись. Печать.

Салар стоял в дверях. Не вязался рассказ его со многим - прошлое мое
кричало, детское дикое прошлое, и дождь оттаскивал меня от дверного
проема.

- Ну и дурак, - спокойно сказал салар, бросил на кровать скомканную
тряпку и вышел.

Я зазвал пса и поднял брошенное с кровати - это был дурацкий колпак с
бубенчиками.

ЛИСТ ТРЕТИЙ

...Я шел по темным коридорам, кругом, как враг, таилась тишь.

На пришельца враждебным взором смотрели статуи из ниш.

В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак,

И, точно маятник зловещий, звучал мой одинокий шаг.

И там, где глубже сумрак хмурый, мой взор горящий был смущен

Едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн.

Я подошел, и вот мгновенный, как зверь, в меня вцепился страх:

Я встретил голову гиены на стройных девичьих плечах.

На острой морде кровь налипла, глаза сияли пустотой,

И мерзко крался шепот хриплый: "Ты сам пришел сюда, ты мой!"

Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла,

И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала...

...Я шел один в ночи беззвездной, в горах с уступа на уступ,

И увидал над мрачной бездной как мрамор белый, женский труп.

Влачились змеи по уступам, угрюмый рос чертополох,

И над красивым женским трупом бродил безумный скоморох.

И, смерти дивный сон тревожа, он бубен потрясал в руке,

Над миром девственного ложа плясал в дурацком колпаке.

Он хохотал, смешной, беззубый, скача по сумрачным холмам,

И прижимал больные губы к холодным девичьим губам.

И я ушел, унес вопросы, смущая ими божество, -

Но выше этого утеса не видел в мире ничего.

Я шел...

НЕЧЕТ

В сердце моем - призрачный свет,

В сердце моем - полночи нет.

Вьюны оплели каменное подножие беседки, дрожащими усиками дотянулись
до ажура деревянных кружев и мертвой хваткой ползающих вцепились в спинку
массивного широкого кресла. Казалось, еще немного, последнее усилие - и
зеленые покачивающиеся змеи с головками соцветий опустятся на морщинистое
неподвижное лицо и сгорбленные плечи дряхлого хэшана в огненно-алой кашье,
сквозь пар чашки в пергаментных ладонях глядевшего на согнутую спину
вбежавшего послушника.

Пятна солнца, прорывавшегося сквозь рельеф перекрытий, делали спину
эту похожей на пятнистый хребет горного пардуса, выгнутый перед прыжком, и
невозможное сочетание хищности со смирением останавливало подрагивающие
плети вьюнков.

- Нет, - лицо хэшана треснуло расщелиной узкого рта, - нет, Бьорн, я
так и не научил тебя кланяться. Ты сгибаешься с уничижением, которое паче
гордыни, а надо кланяться так, как ты кланялся бы самому себе - с
гордостью и достоинством уважения. Впрочем, у меня нет выбора. Ты идешь в
Город, ученик Бьорн-Су.

- За что? - человек, названный Бьорном-Су, резко выпрямился, и обида
бичом хлестнула по его чуть раскосым глазам, глазам пророка и охотника. -
За что, учитель?!.

- За право называться моим учеником! - голос хэшана напрягся, и
незванные вечерние тени робко обступили беседку, прислушиваясь. - За годы,
сделавшие из дикого лесного бродяги Скользящего в сумерках - и не
городского щеголя, знающего дюжину Слов и кичащегося на всех перекрестках
серым плащом салара - а питона зарослей, ползущего по следу варка в холоде
гнева и молчания!.. За ночную женщину с твоим лицом, пришедшую за кровью
брата своего и сожженную мною на твоих глазах - в которых читаю я сейчас
торопливую обиду, рожденную непониманием...

Дно чашки стукнулось о низкий лакированный столик, и хэшан умолк.
Надолго. Человек, названный Бьорном-Су, ждал, когда старик заговорит
снова.

- За что?.. Не за что, а за кого - ты идешь в Город за меня, и если
бы не ноги мои, синие и вспухшие, то, клянусь Свечой, я пошел бы сам. В
стенах Скита Отверженных много сбежавших от казни за родство, но мало кто
из них выходит в сумерки, и лишь ты способен выйти из-под защиты Слов и
Знаков и выполнить необходимое.

Ты знаешь сам, что крайности близки, и прикосновение ко льду может
обжечь. Человек бежит варка, салар и гость ночи преследуют друг друга; но
городские Вершители и девятка Верхних варков с наставником Сартом - они