русского! Оттого и тянет сюда словно магнитом. Колыбель
индоевропейской, древнейшей на Земле цивилизации расенов-росичей.
Тысячелетия невостребованной, замкнутой на таинственные замки памяти)
тысячелетия загадок и умолчаний, пелены и недоступности. Тысячелетия
Великой непостижимой России!
домика возле самого берега. Спрыгнул сам. Дисколет поурчал немного,
вздрогнул и отправился восвояси, на базу - пара монет, оставленных в
приемнике "малого мозга" вполне удовлетворили его. Перед тем как
выпрыгнуть, Иван бросил на пультик черную гранулу - средство было
надежным, через минуту газ выест внутри дисколета все следы и при этом
ничего не повредит. Им не удастся засечь его во второй раз!
трубе, но как и прежде никто не отозвался.
в себя и казался вполне безобидным человеком.
удобном случае.
жестью дверцу наверх. Был он явно с похмелья, растрепан, зол и дик.
ворчал он нарочито грозно, мешая итальянский с новонемецким. -
Разберем и надерем уши паскуднику!
родов, пять лет торчал на Ицыгоне и периодически откачивал Ивана с
Хуком Красавчиком, которых биокадавры вытаскивали из Внешних Труб.
Цель поиска была неясна. Но Иван уже не хотел останавливаться. Эти
Трубы могли доканать любого десантника, вот только ответов на
поставленные вопросы они не давали. Кто их соорудил? Когда? Зачем? И
что это вообще за сооружения?! Ни один из автоматических зондов, даже
сверхпроникающих, не вернулся из труб. Автоматика и электроника глохли
в них. Трубы принимали и отпускали только живое. По ним ползали,
бродили, в них летали жуткие существа - вне всякого сомнения разумные,
но неуловимые и не идущие на контакты. И главное. Трубы куда-то вели,
существа откуда-то приходили... Сектор Ицыгона был блокирован,
отгорожен, закрыт всеми видами силовых полей. Но существа в Трубах,
открытых со всех сторон, переплетеных безумным плетением, возникали и
появлялись невесть откуда! Поговаривали об угрозе и прочих таких
вещах, но разговоры оставались разговорами, а дело не прояснялось.
Кроме Труб на Ицыгоне были аборигены, они никогда не лазили в Трубы.
Зато они все время лезли на станции слежения. У аборигенов была добрая
традиция красть все подряд. Больше всего они любили красть людей. Иван
собственными глазами видел шестерых своих знакомых в Янтарном зале -
Высшем Святилище Ицыгона. Все шестеро просвечивали сквозь трехметровый
слой прозрачнейшей янтарной смолы и казались вполне живыми. Лица их
были искажены гримасами непередаваемого ужаса, рты разинуты, глаза
выпучены. Там было много и других, очень много, наверное, капище
существовало давно. Объяснять аборигенам, что они не правы было
бесполезно. Наказывать их - тем более, если аборигены кого-то и
уважали, любили, боготворили, так это были люди. Они боготворили людей
настолько, что дедали из них богов - не потом, когда-нибудь, а сразу,
немедленно.
Даже достать несчастных из янтаря не было возможности - при
фантастической набожности аборигенов это стало бы циничнейшим,
немыслимым кощунством, весь мир и покой тотчас бы оказались
порушенными.
После того, как Луиджи оживил его в последний раз и дал недельку на
восстановление, Иван понял, что возня с Трубами бесперспективное дело.
Что-то внутри у него перевернулось, начал расти черный комок неприязни
ко всему этому ненормальному Ицыгону. И поэтому, когда санитарка
Сонечка примчалась в палату с визгом и писком, размахивая руками,
указывая в сторону Скалистых Озер, Иван не стал рассуждать - он взял
плазмомет, два парализатора и голышом сиганул в "веретено". Машина
была зверь-птица! И потому ему пришлось еще немного подождать у
Нижнего входа в Святилище. Он не ошибся: из-за развалин прямо на него
перли два аборигена - четверолапые, шипастые, с пучками щупальцев на
загривках, пылающими желтыми глазищами и носами-трубками. В бокобых
суставчатых крюколапах они дожали извивающегося врача станции У-П
Луиджи Бартоломео Орбатини фон Рюгенау. Иван отбросил оружие, вышел на
дорогу. Он бил аборигенов смертным боем. Он их искалечил, изуродовал
до неузнаваемости, несмотря на то, что они и так были страшными
уродами. Иван просто ве хотел, чтобы в янтарной смоле застыл седьмой,
тем более, чтобы этим седьмым оказался врач, много раз выхаживавший
его, возвращавший жизнь.
развелся, опустился - что-то у него внутри лопнуло. Но он был
благодарным человеком, он знал, что по гроб жизни обязан Ивану -
янтарь не Труба, даже если вытащишь, не откачаешь. Луиджи вернулся в
родную Венецию, там и осел в одиночестве и внезапно накатившей
старости.
перехватывало.
взор его прояснился, голова затряслась, ноги подогнулись - и он упал.
поздороваться.
практиковался.
облаками. Гдаза у него были налитыми, кровавыми. Изо рта несло
многолетним перегаром. Ивану опять стало тоскливо - ну почему?! почему
вдруг судьбина такая горькая у поисковиков: или смерть, или безумие,
или калекою на всю жизнь, или пропойцей, он не мог привести почти ни
одного примера, когда поисковик, бросивший цело, выходил в люди,
пробивался наверх, или хотя бы доживал в благополучии свой земной
срок. Беда! Непонятная, общая беда, до которой никому нет дела. Иван
слышал, что прежде, много лет назад так же кончали жизнь ветераны
земных войн, про них все забывали, они или уходили воевать в новые
места, или гибли, спивались, сходили с ума. Непостижимо! Лучшие из
лучших, самые здоровые и крепкие, самые сильные и умные! Эх, Луиджи,
Луиджи!
обнимемся!
невозможно избавиться, Ицыгон, Трубы, станцию, погибших ребят.
минуту. Выручишь?
Там у меня на столе как раз скучают две бутылочки хорошей водки,
вашей, Иван. Надо отметить такую встречу!
Луиджи, глубоко заглянул. И Луиджи все понял.
говори - чего надо, с чем пожаловал?
понимаешь?
Гиппократа, но если ровно через три недели мой друг не придет за
тобой, я положу тебя в мешок с добрым камнем на пару - и ты
отправишься исследовать основания свай, на которых стоит моя милая
Венеция, понял?
от того, кого прежде сам возвращал к жизни, с неожиданной силой,
сноровисто подхватил связанного и сбросил его вниз, под крышу, прямо в
тот лаз, из которого выбрался на свет Божий. - Что я, не прокормлю эту
падаль? До встречи, Иван, надеюсь, через пару неделек ты не
побрезгуешь беседой со стариком! Пошли! Или ты собираешься оставаться
на крыше?
мне.