Посоветовали: "Спать надо дома".
Он видел сейчас две черные рамы и белый грунт. Да, он может. Он допишет
небо, и это будут прекрасные полотна. В сущности, какая разница, чье имя
поставят внизу, на медной табличке. Это ведь никого не интересует. Важен
результат. Если бы мне сказали: ты будешь писать необычайные вещи,
миллионы людей найдут в них себя и сохранят это найденное всю свою жизнь,
но никто никогда не узнает, что писал их ты? Что бы ты сделал? Если твое
имя никому не будет известно? "Что бы вы сделали?" - сухо спросил Сфорца.
"Не знаю", - невнятно сказал Климов. Сфорца впервые посмотрел на него -
внимательно; складка легла меж орлиных бровей: "А я бы сказал - да".
Отвернулся к окну, окутался клубами синего дыма.
и очень холоден. Жухлая, затоптанная трава на газонах была обметана инеем.
Рыхлое солнце не могло растопить его. Климов остановился с размаху - куда,
собственно? Домой - невозможно. У него была длинная и узкая комната с
одним окном. Окно выходило в стену соседнего дома. Всегда был полумрак. И
всегда желтой грушей светила лампочка на голом проводе. Крашеный пол,
полинявшие, в пятнах, обои. В такой комнате можно было умирать - в тоске и
безнадежности. Жить там было нельзя. Он сунул мерзнущую руку в карман и
выдернул, наткнувшись на бумажную пачку. Как он мог забыть? А ведь забыл.
И еще что-то забыл. Очень важное. Что-то - совсем недавно. Там, в
автобусе. Конечно - руки на стекле. Климов повернулся и, торопясь, пересек
улицу - почти бежал. Оттопыренный карман жег, словно туда насыпали углей.
Дыхание вырывалось паром.
там никого не было. Удивительно повезло. Остро пахло красками и
скипидаром. На давно неметенном сером полу лежали бледные квадраты солнца.
Посередине, где освещение было лучше, сгруппировались четыре мольберта.
которыми вытирали краску...
Только бы никто не пришел. Придут и помешают. Оборвалась пуговица. Пальто
упало на пол. Нетерпеливой рукой он взял кисть. Кончик ее дрожал.
Разбегаясь глазами, поискал нужный цвет, макнул - положил на холст. Пятно
возникло грубо и бесформенно. Комком - как загустевшая кровь, как
глубоководная каракатица. Секунду он смотрел остановившимися зрачками.
Бросил кисть в полотно.
собой малиновые капли.
разваливал оттенки. Как у Сфорца - в траурных рамах. Климов остервенело
сдирал его шпателем. Нужен чисто-голубой. Осенний. Мерзлый и хрупкий цвет.
Должно быть ощущение твердости его. Как у хрусталя - прозрачная, звенящая
фактура. И на голубом фоне - руки. Те руки, с малиновыми, густыми венами,
которые он видел в автобусе. То есть, конечно, не руки, а листья. Багряные
листья кленов. Просвечивающие будто под рентгеном. И в опалесцирующем
свете их - старческая паутина черных, сухих прожилок. Хрустальное, голубое
небо. И подагрические, напитанные морозом, ломкие ветви. Пылающий багряный
цвет - последний день осени, последний день жизни. Предсмертная вспышка
сил. И никакого воздуха. Воздуха быть не должно - очень ясные, режущие
линии. Хрусталь и багрянец. Как там - "багрец и золото". Багрянец и
голубой хрусталь.
прерывисто. Сквозь стеклянную крышу мастерской было видно небо. Высокое -
горной синевы. И часть этого неба появилась на полотне. Точно такая же.
Нет, не такая же. Лучше.
что-либо подобное. Пусть попробует - великий и неповторимый. Художник
щедрого таланта и большой человеческой души. Глубокий мыслитель и
проницательный творец. Дерьмо собачье. Ростовщик. Благодетель нищих. Пусть
попробует. Только - сам. Не покупая часть чужой души, а сам - своими
руками. Как он видит.
Климов отхлебнул коричневой гущи. Медленно жевал терпкий, вяжущий осадок.
Была вялость и огромная пустота. Опустошенность - состояние выжатого
лимона.
Крупицы золота не должны быть погребены в тоннах глухого песка. Они там не
видны. Он, вдруг постарев, сел, больной и бесконечно усталый. Обвисли
щеки, опустились углы губ, глаза сплелись морщинами. "Кто-то должен
промывать пустую породу. Сколько великолепных картин погибло не родившись
потому лишь, что черты их были рассеяны по громадному множеству бездарных
полотен. Я даю людям то, что без меня они бы ни за что не получили".
пальто, отряхнул.
ладони. Пачка была приличная. Аванс. Цена крови. Коричневые бумажки,
казалось, излучали тепло. Он еще никогда не имел сразу столько денег.
Бросил пачку на тумбочку, в свежую краску. Зеленая запечатанная лента
лопнула, посыпались ассигнации.
окном виднелся неприветливый город. Редкий ночной снег, оледенев, серебрил
крыши. Вдали, в легком тумане, угадывалась серая гладь залива. Тянулась
оттуда запоздалая, колеблющаяся нитка птиц.
не требую тайны - рассказывайте кому хотите. Главное - работа. Ведь мы
пишем не для себя. Во всяком случае, не только для себя".
и холоден. Разумеется, это будет бульвар. Тот самый, что у павильона.
Будет каменная, промерзшая за ночь земля, будут лужи, темнеющие первым,
еще не раздавленным льдом. На асфальте выступит изморозь. Люди будут
сутулиться и поднимать воротники. Климов видел, как проступают их
съежившиеся фигуры в нижней части полотна.
прибавить хотя бы один мазок к уже сделанному, стоит пунктиром наметить
хотя бы одну линию - и сразу же небо потеряет глубину, станет плоским, как
доска, выкрашенная голубой масляной краской. Живой, осенний цвет
истончится до паутинности и застынет - мертвенно-неподвижный, натужный,
искусственный - будет кричать о том, что могло бы быть, и чего, к
сожалению, нет и никогда не будет.
вслух.
ними - жаркий, белый грунт. Пирог без начинки. Больно было смотреть на
них. Эти картины уже не будут окончены. Они не выйдут из мастерской. Их
никто не увидит. Словно ребенок родился и умер в один и тот же день.
подошвам. Еще подумал. Поколебавшись, выбрал плоскую кисть, взял на нее
черной краски и сверху, ровными полосами, начал замазывать холст - плотно,
без единой щели.
Мольберт жирно блестел, как копировальная бумага. И ничто не пробивалось
из-под этой густой и радостной черноты.
темной кухне, шатаясь от слабости, спускался в ледяную ночь - брел через
весь город к павильону под слабыми сиреневыми фонарями. Транспорт еще не
ходил. Шаги отдавались в пустых подворотнях. Редкие машины упирались
фарами в его согнутую фигуру.
звездное небо, пересекал пустынную мостовую и поднимался по широким белым
ступеням.
темноты прожекторами, как люди, замерзали в неестественных позах.
в карманы негреющего пальто, ждал. Короткие канареечные машины изредка
тормозили, оглядывая его.
обжигающие железом ключи. Буркал: "Проходи", - Климов, стуча зубами,
вваливался в теплое нутро вестибюля, лихорадочно дрожа, прислонялся к
горячим батареям, впитывая их резкое, долгожданное тепло.
пальто в пустой гардероб, сразу же шел сквозь всю анфиладу, к огороженной
стене, - замирал напротив.
толпой. Климова обступали. Теснили - просили подвинуться. Он стоял, сжав
тонкие губы. Его о чем-то спрашивали. Он не обращал внимания.