Чтение 7–й страницы книги ~Жук в муравейнике~

Мне кажется, он уже сделал для себя кое-какие выводы и по поводу
города, и, возможно, по поводу всей этой планеты. Он равнодушно уклонился
от осмотра на диво сохранившегося особняка в седьмом квартале, совершенно
неуместного своей красотой и элегантностью среди ободранных временем
слепых, заросших диким ползуном зданий. Он только брезгливо обнюхал
двухметровые колеса военной бронированной машины, пронзительно и свежо
воняющей бензином, полупогребенной под развалинами рухнувшей стены, и он
без всякого любопытства наблюдал за сумасшедшей пляской давешнего
бедняги-аборигена, который выскочил на нас, звеня бубенчиками,
гримасничая, весь в развевающихся разноцветных то ли лохмотьях, то ли
лентах. Все эти странности Щекну безразличны, он почему-то не желал
выделить их из общего фона катастрофы, хотя поначалу, на первых километрах
пути, он был явно возбужден, искал что-то, поминутно нарушая порядок
движения, что-то вынюхивал, фыркая и отплевываясь, бормоча неразборчиво на
своем языке...

- А вот что-то новенькое, - говорю я.

Это что-то вроде кабины ионного душа - цилиндр высотой метра в два и
метр в диаметре из полупрозрачного, похожего на янтарь материала. Овальная
дверца во всю его высоту распахнута. Похоже, что когда-то эта кабина
стояла вертикально, а потом подложили под нее сбоку заряд взрывчатки, и
теперь ее сильно накренило, так что край ее днища приподнялся вместе с
приросшим к нему пластом асфальта и глинистой земли. В остальном она не
пострадала, да там в ней и нечему было страдать - внутри она была пустая,
как пустой стакан.

- Стакан, - говорит Вандерхузе. - Но с дверцей.

- Ионный душ, - говорю я. - Но без оборудования. Или, например,
кабина регулировщика. Я видел очень похожие на Саракше, только там они из
жести и стекла. Кстати, на тамошнем сленге они так и называются: "стакан".

- А что он регулирует? - с любопытством осведомляется Вандерхузе.

- Уличное движение на перекрестках, - говорю я.

- До перекрестка далековато, как ты полагаешь? - говорит Вандерхузе.

- Ну значит, это ионный душ, - говорю я.

Диктую ему донесение. Приняв донесение, он осведомляется:

- А вопросы?

- Два естественных вопроса: зачем эту штуку здесь поставили и кому
она помешала. Обращаю внимание: никаких проводов и кабелей нет. Щекн, у
тебя есть вопросы?

Щекн более чем равнодушен - он чешется, повернувшись к кабине задом.

- Мой народ не знает таких предметов, - сообщает он высокомерно. -
Моему народу это неинтересно. - И он снова принимается чесаться с самым
откровенным вызовом.

- У меня все, - говорю я Вандерхузе, и Щекн тут же поднимается и
трогается дальше.

Его народу это, видите ли, неинтересно, думаю я, шагая следом и
левее. Мне хочется улыбнуться, но улыбаться ни в коем случае нельзя. Щекн
не терпит такого рода улыбок, чуткость его к малейшим оттенкам
человеческой мимики поразительна. Странно, откуда у Голованов эта
чуткость? Ведь физиономии их (или морды?) почти совсем лишены мимики - по
крайней мере на человеческий глаз. У обыкновенной дворняги мимика
значительно богаче. А вот в человеческих улыбках он разбирается
великолепно. Вообще Голованы разбираются в людях в сто раз лучше, чем люди
в Голованах. И я знаю, почему. Мы стесняемся. Они разумны, и нам неловко
их исследовать. А вот они подобной неловкости не ощущают. Когда мы жили у
них в Крепости, когда они укрывали нас, кормили, поили, оберегали, сколько
раз я вдруг обнаруживал, что надо мной произвели очередной эксперимент! И
Марта жаловалась Комову на то же, и Раулингсон, и только Комов никогда не
жаловался - я думаю, просто потому, что он слишком самолюбив для этого. А
Тарасконец в конце концов просто сбежал. Уехал на Пандору, занимается
своими чудовищными тахоргами и счастлив... Почему Щекна так заинтересовала
Пандора? Он всеми правдами и неправдами оттягивал отлет. Надо будет потом
проверить, точно ли, что группа Голованов попросила транспорт для
переселения на Пандору.

- Щекн, - говорю я, - тебе хотелось бы жить на Пандоре?

- Нет. Мне нужно быть с тобой.

Ему нужно быть. Вся беда в том, что в их языке всегда одна
модальность. Никакой разницы между "нужно", "должно", "хочется", "можется"
не существует. И когда Щекн говорит по-русски, он использует эти понятия
словно бы наугад. Никогда нельзя точно сказать, что он имеет в виду. Может
быть, он хотел сказать сейчас, что любит меня, что ему плохо без меня, что
ему нравится быть только со мной. А может быть, что это его обязанность -
быть со мной, что ему поручено быть со мной, и что он намерен честно
выполнить свой долг, хотя больше всего на свете ему хочется пробираться
через оранжевые джунгли, жадно ловя каждый шорох, наслаждаясь каждым
запахом, которых на Пандоре хоть отбавляй...

Впереди справа, от грязно-белого балкона на третьем этаже отделяется
пласт штукатурки и с шумом обрушивается на тротуар. Возмущенно пищат
крысы. Комариный столб вырывается из кучи мусора и крутится в воздухе.
Через улицу узорчатой металлической лентой заструилась огромная змея,
свернулась спиралью перед Щекном и угрожающе подняла ромбическую голову.
Щекн даже не останавливается - небрежно и коротко взмахивает передней
лапой, ромбическая голова отлетает на тротуар, а он уже трусит дальше,
оставив позади извивающееся клубком обезглавленное тело.

Эти чудаки боялись отпустить меня вдвоем со Щекном! Первоклассный
боец, умница, с неимоверным чутьем на опасность, абсолютно бесстрашен - не
по-человечески бесстрашен... Но. Разумеется, не обходится и без некоторого
"но". Если придется, я буду драться за Щекна как за землянина, как за
самого себя. А Щекн? Не знаю. Конечно, на Саракше, они дрались, и убивали,
и гибли, прикрывая меня, но всегда мне казалось почему-то, что не за меня
они дрались, не за друга своего, а за некий отвлеченный, хотя и очень
дорогой для них принцип... Я дружу со Щекном уже пять лет, у него еще
перепонки между пальцами не отпали, когда мы с ним познакомились, я учил
его языку и как пользоваться Линией Доставки. Я не отходил от него, когда
он болел своими странными болезнями, в которых наши врачи так и не сумели
ничего понять. Я терпел его дурные манеры, мирился с его бесцеремонными
высказываниями, прощал ему то, что не прощаю никому в мире. И до сих пор я
не знаю, кто я для него...

Вызов с корабля. Вандерхузе сообщает, что Рэм Желтухин нашел на своей
свалке ружье. Информация пустяковая. Просто Вандерхузе хочется, чтобы я не
молчал. Он очень беспокоится, добрая душа, когда я долго молчу. Мы говорим
о пустяках.

Пока мы говорим о пустяках, Щекн ныряет в ближайший подъезд. Оттуда
доносится возня, писк, хруст и чавканье. Щекн снова появляется в дверях.
Он энергично жует и обирает с морды крысиные хвосты.

Каждый раз, когда я нахожусь на связи, Щекн принимается вести себя,
как собака - то кормится, то чешется, то ищется. Он прекрасно знает, что я
этого не люблю, и устраивает демонстрации, словно мстит мне за то, что я
отвлекаюсь от нашего одиночества вдвоем.

Он приносит мне свои извинения, ссылаясь на то, что это вкусно и что
он не мог удержаться. Я говорю с ним сухо.

Начинается мелкий моросящий дождь. Проспект впереди заволакивает
серая зыбкая мгла. Мы минуем семнадцатый квартал (поперечная улица
вымощена булыжником), проходим мимо проржавевшего автофургона на спущенных
баллонах, мимо неплохо сохранившегося, облицованного гранитом здания с
фигурными решетками на окнах первого этажа, и слева от нас начинается
парк, отделенный от проспекта низкой каменной оградой.

В тот момент, когда мы проходим мимо покосившейся арки ворот, из
мокрых, буйно разросшихся кустов с шумом и бубенчиковым звоном выскакивает
на ограду пестрый нелепый длинный человек...

Он худой, как скелет, желтолицый, с впалыми щеками и остекленелым
взглядом. Мокрые рыжие патлы торчат во все стороны, ходуном ходят
разболтанные и словно бы многосуставчатые руки, а голенастые ноги
беспрерывно дергаются и приплясывают на месте, так что из под огромных
ступней разлетаются в стороны палые листья и размокшая цементная крошка.

Весь он от шеи до ног обтянут чем-то вроде трико в разноцветную
клетку: красную, желтую, синюю и зеленую, и беспрестанно звенят бубенчики,
нашитые в беспорядке на его рукавах и штанинах, и дробно и звонко щелкают
в замысловатом ритме узловатые пальцы. Паяц. Арлекин. Его ужимки были бы,
наверное, смешными, если бы не были так страшны в этом мертвом городе под
серым сеющим дождем на фоне одичалого парка, превратившегося в лес. Это,
без всякого сомнения, безумец. Еще один безумец.

В первое мгновение мне кажется, что это тот же самый, с окраины. Но
тот был в разноцветных ленточках и в дурацком колпаке с колокольчиком, и
был гораздо ниже ростом, и не казался таким изможденным. Просто оба они
были пестрые, и оба сумасшедшие, и представляется совершенно невероятным,
чтобы первые два аборигена, встреченные на этой планете, оказались
сумасшедшими клоунами.

- Это не опасно, - говорит Щекн.

- Мы обязаны ему помочь, - говорю я.

- Как хочешь. Он будет нам мешать.

Я и сам знаю, что он будет нам мешать, но делать нечего, и я начинаю
придвигаться к пляшущему паяцу, готовя в перчатке присоску с
транквилизатором.

- Опасно сзади! - говорит вдруг Щекн.

Я круто оборачиваюсь. Но на той стороне улицы ничего особенного:
двухэтажный особняк с остатками ядовито-фиолетовой покраски, фальшивые
колонны, ни одного целого стекла, дверной пролом в полтора этажа зияет
тьмой. Дом как дом, однако Щекн глядит именно на него в позе самого
напряженного внимания. Он присел на напружиненных лапах, низко пригнул
голову и настрополил маленькие треугольные уши. У меня холодок проливается
между лопаток: с самого начала маршрута Щекн еще ни разу не становился в