Чтение 7–й страницы книги ~Обитаемый остров~

рисунки, которые делал Максим, она забирала и куда-то уносила. Максим
рисовал много, охотно и с удовольствием: в свободное время и по ночам,
когда не спалось, делать здесь было совершенно нечего. Он рисовал животных
и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил анатомические разрезы.
Он изображал профессора Мегу похожим на бегемота и бегемотов, похожих на
профессора Мегу, он вычерчивал универсальные таблицы линкоса, схемы машин
и диаграммы исторических последовательностей, он изводил массу бумаги, и
все это исчезало в кармане Рыбы без всяких видимых последствий для
процедуры контакта. У профессора Мегу, он же Бегемот, была своя метода, и
он не намеревался от нее отказываться.

Универсальная таблица линкоса, с изучением которой должен начинаться
любой контакт, Бегемота совершенно не интересовала. Местному языку
пришельца обучала только Рыба, да и то лишь для удобства общения, чтобы
закрывал окно и не ходил без балахона. Эксперты к контакту не привлекались
вовсе. Максимом занимался Бегемот и только Бегемот.

Правда, в его распоряжении находилось довольно мощное средство
исследования - ментоскопическая техника, и Максим проводил в стендовом
кресле по четырнадцать-шестнадцать часов в сутки. Причем ментоскоп у
Бегемота был хорош. Он позволял довольно глубоко проникать в воспоминания
и обладал весьма высокой разрешающей способностью. Располагая такой
машиной, можно было, пожалуй, обойтись и без знания языка. Но Бегемот
пользовался ментоскопом как-то странно. Свои ментограммы он отказывался
демонстрировать категорически и даже с некоторым негодованием, а к
ментограммам Максима относился своеобразно. Максим специально разработал
целую программу воспоминаний, которые должны были дать аборигенам
достаточно полное представление о социальной, экономической и культурной
жизни Земли. Однако ментограммы такого рода не вызывали у Бегемота
никакого энтузиазма. Бегемот кривил физиономию, мычал, отходил, принимался
звонить по телефону или, усевшись за стол, начинал нудно пилить
ассистента, часто повторяя при этом сочное словечко "массаракш". Зато
когда на экране Максим взрывал на воздух ледяную скалу, придавившую
корабль, или скорчером разносил в клочья панцирного волка, или отнимал
экспресс-лабораторию у гигантского глупого псевдо-спрута, Бегемота было
за уши не оттянуть от ментоскопа. Он тихо взвизгивал, радостно хлопал себя
ладонями по лысине и грозно орал на изнуренного ассистента, следящего за
записью изображения. Зрелище хромосферного протуберанца вызвало у
профессора такой восторг, словно он никогда в жизни не видел ничего
подобного, и очень нравились ему любовные сцены, заимствованные Максимом
главным образом из кинофильмов специально для того, чтобы дать аборигенам
какое-то представление об эмоциональной жизни человечества.

Такое нелепое отношение к материалу наводило Максима на печальные
размышления. Создавалось впечатление, что Бегемот никакой не профессор, а
просто инженер-ментоскопист, готовящий материал для подлинной комиссии по
контакту, с которой Максиму предстоит еще встретиться, а когда это
случиться - неизвестно. Тогда получалось, что Бегемот - личность довольно
примитивная, вроде мальчишки, которого в "Войне и мире" интересуют только
батальные сцены. Это обижало: Максим представлял Землю и - честное слово!
- имел основания рассчитывать на более серьезного партнера по контакту.

Правда, можно было предположить, что этот мир расположен на
перекрестке неведомых межзвездных трасс, и пришельцы здесь не редкость. До
такой степени не редкость, что ради каждого вновь прибывшего здесь уже не
создают специальных авторитетных комиссий, а просто выкачивают из него
наиболее эффектную информацию и этим ограничиваются. За такое
предположение говорила оперативность, с которой люди со светлыми
пуговицами, явно не специалисты, разобрались в ситуации и без всяких ахов
и охов направили пришельца прямо по назначению. А может быть, какие-нибудь
негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили по себе настолько дурное
воспоминание, что теперь аборигены относятся ко всему инопланетному с
определенным недоверием, и тогда вся возня, которую разводит вокруг
ментоскопа профессор Бегемот, есть только видимость контакта, оттяжка
времени, пока некие высокие инстанции решают мою судьбу.

Так или иначе, а дело мое дрянь, решил Максим, давясь последним
куском. Надо скорее учить язык, и тогда все выясниться...

- Хорошо, - сказала Рыба, забирая у него тарелку. - Идем.

Максим вздохнул и поднялся. Они вышли в коридор. Коридор был длинный,
грязно-голубой, справа и слева тянулись ряды закрытых дверей, точно таких
же, как дверь в комнату Максима. Максим никогда здесь никого не встречал,
но раза два слышал из-за дверей какие-то странные возбужденные голоса.
Возможно, там тоже содержались пришельцы, ожидающие решения своей судьбы.

Рыба шла впереди широким мужским шагом, прямая, как палка, и Максиму
вдруг стало очень жалко ее. Эта страна, видимо, еще не знала
промышленности красоты, и бедная Рыба была предоставлена сама себе. С
этими жидкими бесцветными волосами, торчащими из-под белой шапочки; с
этими огромными, выпирающими под халатом лопатками, с безобразно тощими
ножками совершенно невозможно было, наверное, чувствовать себя на высоте -
разве что с инопланетными существами, да и то с негуманоидными. Ассистент
профессора относился к ней пренебрежительно, а Бегемот и вовсе ее не
замечал и обращался к ней не иначе как "Ы-ы-ы...", что, вероятно
соответствовало у него интеркосмическому "Э-э-э..." Максим вспомнил свое
собственное, не бог весть какое к ней отношение и ощутил угрызения
совести. Он догнал её, погладил по костлявому плечу и сказал:

- Нолу молодец, хорошая.

Она подняла к нему сухое лицо и сделалась как никогда похожей на
удивленного леща анфас. Она отвела его руку, сдвинула едва заметные брови
и строго объявила:

- Максим нехороший. Мужчина. Женщина. Не надо.

Максим сконфузился и снова приотстал.

Так они дошли до конца коридора, Рыба толкнула дверь, и они очутились
в большой светлой комнате, которую Максим называл про себя приемной. Окна
здесь были безвкусно декорированы прямоугольной решеткой из толстых
железных прутьев; высокая, обитая кожей дверь вела в лабораторию Бегемота,
а у двери этой всегда почему-то сидели два очень рослых малоподвижных
аборигена, не отвечающих на приветствия и находящихся как будто в
постоянном трансе.

Рыба, как всегда, сразу прошла в лабораторию, оставив Максима в
приемной. Максим, как всегда, поздоровался, ему, как всегда, не ответили.
Дверь в лабораторию осталась приоткрытой, оттуда доносился громкий
раздраженный голос Бегемота и звонкое щелканье включенного ментоскопа.
Максим подошел к окну, некоторое время смотрел на туманный мокрый пейзаж,
на лесистую равнину, рассеченную лентой автострады, на высокую
металлическую башню, едва видимую в тумане, быстро соскучился и, не
дожидаясь зова, вошел в лабораторию.

Здесь, как обычно, приятно пахло озоном, мерцали дублирующие экраны,
плешивый заморенный ассистент с незапоминаемым именем и с кличкой Торшер
делал вид, что настраивает аппаратуру, а на самом деле с интересом
прислушивался к скандалу. В лаборатории имел место скандал.

В кресле Бегемота за столом Бегемота сидел незнакомый человек с
квадратным шелушащимся лицом и красными отечными глазами. Бегемот стоял
перед ним, расставив ноги, уперев руки в бока и слегка наклонившись. Он
орал. Шея у него была сизая, лысина пламенела закатным пурпуром, изо рта
далеко летели брызги.

Стараясь не привлекать к себе внимания, Максим тихонько прошел к
своему рабочему месту и негромко поздоровался с ассистентом. Торшер,
существо нервное, задерганное, в ужасе отскочил и поскользнулся на толстом
кабеле. Максим едва успел подхватить его за плечи, и несчастный Торшер
обмяк, закатив глаза. Ни кровинки не осталось в его лице, странный это был
человек, он до судорог боялся Максима. Откуда-то неслышно возникла Рыба с
откупоренным флакончиком, который тут же был поднесен к носу Торшера.
Торшер икнул и ожил. Прежде чем он снова ускользнул в небытие, Максим
прислонил его к железному шкафу и поспешно отошел.

Усевшись в стендовое кресло, он обнаружил, что шелушащийся незнакомец
перестал слушать Бегемота и внимательно разглядывает его, Максима. Максим
приветливо улыбнулся. Незнакомец слегка наклонил голову. Тут Бегемот с
ужасным треском ахнул кулаком по столу и схватился за телефонный аппарат.
Воспользовавшись образовавшейся паузой, незнакомец произнес несколько
слов, из которых Максим разобрал только "надо" и "не надо", взял со стола
листок плотной голубоватой бумаги с ярко-зеленой каймой и помахал им в
воздухе перед лицом Бегемота. Бегемот досадливо отмахнулся и тотчас же
принялся лаять в телефон. "Надо", "не надо" и непонятное "массаракш"
сыпались из него, как из рога изобилия, и еще Максим уловил слово "окно".
Все кончилось тем, что Бегемот в раздражении швырнул наушник, еще
несколько раз рявкнул на незнакомца, заплевав его с головы до ног, и
выкатился, хлопнув дверью.

Тогда незнакомец вытер лицо носовым платком, поднялся с кресла,
открыл длинную плоскую коробку, лежавшую на подоконнике, и извлек из нее
какую-то темную одежду.

- Идите сюда, - сказал он Максиму. - Одевайтесь.

Максим оглянулся на Рыбу.

- Идите, - сказала Рыба. - Одевайтесь. Надо.

Максим понял, что в его судьбе наступает, наконец, долгожданный
поворот, - где-то кто-то что-то решил. Забыв о наставлениях Рыбы, он тут
же сбросил уродливый балахон и с помощью незнакомца облачился в новое
одеяние. Одеяние это на взгляд Максима не отличалось ни красотой, ни
удобством, но оно было точно такое же, как на незнакомце. Можно было
предположить даже, что незнакомец пожертвовал свое собственное запасное
одеяние, ибо рукава куртки были коротки, а штаны висели сзади мешком и
сваливались. Впрочем, всем остальным присутствующим вид Максима в новой
одежде пришелся по душе. Незнакомец ворчал что-то одобрительно, Рыба,
смягчив черты лица, насколько это возможно для леща, оглаживала Максиму
плечи и одергивала на нем куртку, и даже Торшер бледно улыбался, укрывшись