жестокий старик, и длилось это до той минуты, пока я не осознал, что
передо мной непреодолимое препятствие, а потому можно с легким сердцем
гнать отсюда прямо в клуб. Я с наслаждением обозвал старикашку древней
гнидой и, очень довольный, повернулся и вышел.
ушами.
рассказал мне, что через проходную нынче никто не ходит, не пускают никого
через проходную, а ходят нынче все сквозь забор, в ста шагах отсюда есть в
заборе дыра, через нее все нынче и ходят, потому что кому это охота по
Богородскому вдоль забора три версты крюка давать, а так ты сквозь забор,
через территорию и снова сквозь забор, и ты у винного.
точности последовал его указаниям. От пролома в заборе через занесенную
снегом огромную территорию вела хорошо утоптанная дорожка. Справа от
дорожки громоздилась какая-то законсервированная стройка, а слева
возвышался пятиэтажный корпус белого кирпича с широкими школьными окнами.
Видимо, это и был собственно институт. К нему от дорожки ответвлялась
тропа, тоже хорошо утоптанная.
дверь под широким бетонным козырьком) трое мужчин, опять-таки без пальто и
в шапках с задранными ушами, вскрывали контейнер, заляпанный иностранными
надписями. Я миновал их, поднялся по ступенькам и вступил в вестибюль.
нем полно людей, которые, по-моему, ничем не занимались, а только стояли
кучками и курили. Наученный горьким опытом, я никого ни о чем не стал
спрашивать, а двинулся прямо к гардеробу, где разделся, держа на лице
хмуро-озабоченное выражение и стараясь выставлять напоказ свою папку.
этаж. Почему именно на второй - я объяснить бы не сумел, да и не спрашивал
никто у меня объяснений по этому поводу. Здесь тоже пол был покрыт
плиткой, тоже сияли ртутные лампы, и тоже стояли кучками люди с
сигаретами. Я высмотрел молодого человека, стоявшего отдельно. У него тоже
было хмуро-озабоченное выражение лица, и я подумал, что уж он-то не станет
выяснять, кто я, зачем я здесь и имею ли я право.
Мартинсон скорее всего у себя в нужнике, это на третьем этаже сразу за
скелетами направо, а номер нужника - тридцать семь.
виду молодой человек с образной речью. А нужник номер тридцать семь
оказался большой, очень светлой комнатой. Было там множество стекла и
мигающих огоньков, на экранах, как и положено, змеились зеленоватые
кривые, пахло искусственной жизнью и разумными машинами, а посередине
комнаты, спиной ко мне, сидел какой-то человек и громко разговаривал по
телефону.
здесь Ломоносов-Лавуазье? Главное, напирай плотней!
огромен, плечист, с могучей шеей и с всклокоченной пегой шевелюрой.
разговора не будет, вам ясно?
закрыл дверь.
теперь он был скорее бледен. В глаза он мне не смотрел.
спрашиваю...
переносицу. Глаза у него были черные, близко посаженные, двустволка да и
только.
Однако вот я через всю Москву к вам перся...
что-нибудь...
Москвы... Ну, ладно, идите. Я займусь.
ручку, как он вдруг спохватился.
пропуска! У вас даже документов нет!
этот лютый Мартинсон как раз сейчас звонит по телефону, и через минуту ко
всем дырам в заборе побегут вохровцы вперемежку с плотниками, и я окажусь
в мешке, как какой-нибудь битый Паулюс... Не удержавшись, я побежал сам,
мысленно снова и снова проклиная Костю Кудинова с его ботулизмом и свою
хромую судьбу. Только заметив, что на меня оглядываются, я сумел взять
себя в руки и появился перед гардеробщиком как подобает деловому,
хмуро-озабоченному человеку с карманами, набитыми пропусками и
документами.
вот что я увидел. За стеклянной дверью, упершись в стекло огромными
ладонями и выставив бледное лицо, пристально смотрел мне в спину Иван
Давыдович Мартинсон, собственной персоной. Словно вурдалак вслед
ускользнувшей жертве.
Несмотря на мое брюхо. Несмотря на мою перемежающуюся хромоту. Лишь когда
я, нырнув в дыру, вынырнул на Богородское шоссе, чувство собственного
достоинства моего возопило, наконец, и я перешел на шаг, застегивая куртку
и поправляя сбившуюся шапку. Очень не нравилось мне это приключение, и
особенно не нравился мне Иван Давыдович Мартинсон, и я снова проклинал
Костю с его ботулизмом, и давал себе клятву, что впредь никогда и никто, и
ни за что...
Банную. Только в клуб. Только в клуб! В наш ресторанный зал, обитый
коричневым деревом! В атмосферу прельстительных запахов! За мой столик под
крахмальной скатертью! под крылышко к Сашеньке... Хотя нет, сегодня
нечетный день. Значит, под крылышко к Аленушке! Правильно, и сразу же
отдать ей долг, и заказать селедочку, масляно поблескивающую, жирную,
тающую, ломтиками, посыпанную мелко нарезанным зеленым лучком, а к ней
три-четыре рассыпчатых картофелины и тут же кубик масла прямо из ледяной
воды, и бутылочку "пльзеньского" (нет-нет, без этого не обойдется, я это
заслужил сегодня)... И еще соленые грузди, сопливенькие, в соку,
вперемешку с репчатым луком кольчиками... А притушив первый голод и
взвинтив в себе настоящий аппетит, мы обратимся к солянке мясной, которую
у нас в клубе, к счастью, готовить еще не разучились, и будет она у нас в
тусклом металлическом бачке, янтарная, парящая, скрывающая под
поверхностью своею деликатесные мяса разного вида и черные лоснящиеся
маслины... Батюшки, главное чуть не забыл! Калач! Наш знаменитый клубный
калач с ручкой для держания, пухлый, мягкий, поджаристый... И парочку надо
будет прихватить с собою домой. Ну-с, теперь второе...
какое-то неудобство, неловкость какую-то и, вернувшись к действительности,
обнаружил, что мчусь уже в метро, двое долговязых с сумками адидас
нависают надо мною, а в просвет между ними уставились на меня сквозь
стекла очков пристальные светлые глаза. Лишь одну секунду видел я эти
глаза, а также рыжую норвежскую бородку и белое кашне между отворотами
клетчатого пальто, а затем поезд начал тормозить, долговязые сомкнулись, и
мой наблюдатель исчез из виду.
у меня было что-то не в порядке с одеждой или лицо испачкано. На всякий
случай я даже проверил, не не нахлобучил ли второпях шапку задом наперед.
Впрочем, когда через минуту между долговязыми вновь образовался просвет,
мой наблюдатель мирно дремал, сложив на животе руки - средних лет мужчина,
очки в металлической оправе и клетчатое пальто, какое было в моде
несколько лет назад. Помнится, поражали такие пальто мое воображение тем,
что их можно было носить и на левую сторону тоже: с одной стороны,
например, они были черные в серую клетку, а навыворот - серые в черную.
видений, и я вспомнил почему-то, как лежал в больнице и целый месяц меня
кормили чудовищно пресной, нарочито вываренной пищей, от которой взяла
меня такая тоска, что врачи в конце концов разрешили Катьке принести мне
холодного цыпленка табака. О том, что предстоит в этом смысле отравленному
Косте, страшно подумать. Да и некогда мне было думать об этих вещах,
потому что поезд остановился на "Кропоткинской", и я заторопился к выходу.
Николаев Андрей
Суворов Виктор
Каменистый Артем
Шекли Роберт
Курылев Олег
Херберт Фрэнк