Чтение 7–й страницы книги ~Тридцатая любовь Марины~

Марина двинулась за ней.

Румяный дядя Володя улыбнулся ей, пожелал доброй ночи и, прихватив
бутылку с рюмками, ушел на террасу.

Мать быстро разобрала постель, переодела Марину в ночную рубашку,
поцеловала пьяными губами, уложила и погасила свет.

Марина легла щекой на тяжелую сыроватую подушку, стеклянную дверь
плотно притворили.

Эту ночь Марина помнила ясно и подробно.

В комнате было душно и накурено, лишь из открытой форточки тянуло
прохладой.

Букет гладиолусов маячил в темноте белым пятном.

В соседнем дворе хрипло лаяла собака.

Марина смотрела на светящуюся стеклянную дверь, за которой тихо
смеялись и разговаривали. Прямоугольная полоска света вместе с клетчатой
тенью дверного переплета лежала на полу, задевая верхним углом кровать
Марины.

Прижавшись щекой к подушке, она все смотрела и смотрела на дверь, пока
глаза не стали слипаться. Марина терла их кулачком, но желтая дверь
двоилась, расплывалась, обрывки сна лезли в голову.

Еще минута и она провалилась бы в сон, но свет вдруг погас, темнота
заставила проснуться.

Собака уже не лаяла, а бессильно поскуливала.

Дверь распахнулась, Марина закрыла глаза, чувствуя как мать осторожно
входит в комнату. Туфли громко касались пола. Мать приблизилась, пахнущие
табаком руки поправили одеяло.

Потом она также на цыпочках вышла и притворила дверь.

-- Конечно спит... -- услышала Марина ее приглушенный стеклом шопот.

С этого мгновенья Маринино сердце забилось чаще. Окружавшая ее тьма
усиливала этот нарастающий стук.

За дверью наступила тишина, потом еле слышный шорох одежды, шопот и
снова тишина. Потом что-то подвинули, что-то упало и покатилось по полу.

Марина подняла голову, освобождая второе ухо. Сердце стучало, отдавая в
виски.

Снова послышался шорох одежды, шопот и легкий скрип отцовской кровати.
Проехал ножками по полу отодвигаемый стул и стало тихо.

Марина вслушивалась во тьму, приподнявшись, но кроме собаки и патефона
на том конце улицы ничего не было слышно.

Время шло и, улыбнувшись, она опустила голову на подушку: вот они
Надькины враки. Да и как она могла поверить! Такая глупость...

Ее напряженное тело расслабилось, глаза стали слипаться.

И вдруг неожиданно, как вспышка света, возник громкий звук скрипящей
кровати. Она скрипела ритмично, на ней что-то делали с неторопливым
упорством.

Марина приподняла голову.

Кровать скрипела и слышалось еще что-то похожее на хныканье.

В висках снова застучало.

Скрип изредка прерывался бормотанием, шопотом, затем продолжался. Когда
он убыстрялся, хныканье становилось громче, кровать стучала спинкой о стену.

Мать с дядей Володей что-то делали.

Марина села, осторожно откинула одеяло.

Сердце неистово колотилось, заставляя прокуренную тьму пульсировать в
такт.

Кровать заскрипела чаще, и до Марины долетел слабый стон.

Это стонала мать.

Мелкая зыбкая дрожь овладела Мариной. Посидев немного, она спустила
ноги с кровати. Как только ступни коснулись холодного пола, дрожь тут же
унялась, словно стекла по ногам.

Кровать оглушительно скрипела, спинка стучала.

Марина подошла к двери и заглянула, привстав на цыпочках.

Мутно-желтый свет висящей над крыльцом лампочки скупо освещал террасу,
пробиваясь сквозь заросли шиповника и бузины. Неровные клочья его дрожали на
полу, столе, стенах.

В этом часто подрагивающем калейдоскопе что-то двигалось, двигалось,
двигалось, заставляя скрипеть кровать.

Привстав еще больше, Марина посмотрела в угол.

Там, в пятнах света, в сбившейся простыне сплелись два обнаженных тела.

Широкая спина дяди Володи скрывала мать -- были видны только руки,
гладящие мужские плечи, причудливо разметавшиеся по подушке волосы, и ноги
-- сильно разведенные, пропустившие тесно сжатые ноги дяди Володи.

Это он тяжело и часто двигался, словно стараясь еще больше втиснуть
мать в прогнувшуюся кровать, его голый, слегка плоский зад поднимался и
опускался, поднимался и опускался, руки по локти ушли под подушку.

Все это качалось, плыло вместе с покачивающимися кусками света, черные
ветки бузины шуршали о стекла.

Вдруг ноги матери ожили, согнулись в коленях и оплели дядю Володю. Он
стал двигаться быстрее.

Мать застонала, вцепившись в его плечи, высветилось на мгновенье
бледное незнакомое лицо.

Глаза были прикрыты, накрашенные губы разошлись гримасой.

Марина смотрела, смотрела, смотрела. Все в ней превратилось в зрение,
руки прижались к стеклу, снова появилась дрожь, но уже другая -- горячая,
расходящаяся из середины груди.

Мать стонала и с каждым стоном что-то входило в Марину -- новое,
сладкое и таинственное, вспухающее в груди и бешенно стучащее в висках.

Она видела их тайну, она чувствовала, что им хорошо, она понимала, --
то что они делают -- делать им нельзя...

Дядя Володя глухо застонал в мамины волосы и замер без движения.

Ноги матери расплелись.

Несколько минут они лежали неподвижно, предоставив пятнам света ползать
по их разгоряченным телам.

Потом дядя Володя перевернулся на спину и лег рядом с матерью.

Марина опустилась на корточки. Послышался шепот, шорох одеяла. Там было
темно, и Марина ничего не разглядела кроме белой материи и устало движущихся
рук.

-- Танюш, дай папиросы... -- глухо проговорил дядя Володя.

Отстранившись от двери, Марина прошла по полу и нырнула под одеяло.

Этой ночью она почти не спала.

Сон не успевал охватывать ее, как кровать снова оживала, заставляя
сбросить одеяло и на цыпочках красться к двери.

Это продолжалось много раз, ветер качал лампочку, ветви стучали, мать
стонала, а дядя Володя терся об нее...

Марина не помнила как заснула. Ей снился детский сад -- ярко, громко.

Жирная рассказывает им про Артек, а они слушают, сидя в узкой столовой.
Солнце через распахнутые окна освещает длинный стол, накрытый цветастой
клеенкой. Клеенка блестит от солнечных лучей, на ней дымятся тарелки с
красным борщем.

Жирная возвышается над ними, солнце играет в ее волосах, брошке,
звучный голос заполняет столовую:

-- Артек! Артек, ребята! Артек -- это сказка, ставшая былью!

На правой стене висит большой портрет Ленина, убранный как на праздник
-- красными бумажными гвоздиками.

Ленин улыбается Марине и весело говорит,картавя:

-- Агтек, Маиночка, Агтек!

Марина наклоняется к переливающемуся жировыми блестками борщу,
зачерпывает его ложкой, но Жирная вдруг громко кричит:

-- Не смей жрать! Встань! Встань на стол!

Марина быстро вскарабкивается на стол.

-- Сними трусы! Подними юбку! -- кричит Жирная, трясясь от ,злобы.

Холодеющими руками Марина поднимает юбку и спускает трусы.

-- Смотрите! Все смотрите! -- трясется Жирная и вдруг начинает бить
Марину ладонью по лицу, --На! На! На!

Марина плачет. Ей больно и сладко.

Все, все, -- ребята, девочки, Ленин, уборщицы, воспитательницы,
родители, столпившиеся в узкой двери, -- все смотрят на нее, она держит
юбку, а Жирная бьет своей тяжелой, пахнущей цветами и табаком ладонью:

-- На! На! На! Выше юбку! Выше! Ноги! Ноги разведи!

Марина разводит дрожащие ноги, и Жирная вдруг хватает ее между ног
своей сильной когтистой пятерней.

еМарина кричит, но злобный голос перекрикивает ее, врываясь в уши:

-- Стоять! Стоять! Стоять!! Шире ноги! Шире!!

И все смотрят, молча смотрят, и солнце бьет в глаза -- желтое,
нестерпимое, обжигающе-страстное, испепеляюще-святое, дурманяще-грозное...

Серая "волга" плавно затормозила, сверкнув приоткрытым треугольным
стеклом. Марина открыла дверь, встретилась глазами с вопросительным лицом
бодрого старичка.

-- Метро Автозаводская...

-- Садитесь, -- кивнул он, улыбаясь и отворачиваясь.

Седенькая голова его по уши уходила в темно-коричневую брезентовую
куртку.

Марина села, старичок хрустнул рычагом и помчался, поруливая левой
морщинистой рукой. В замызганном салоне пахло бензином и искусственной
кожей.

Машину сильно качало, сиденье скрипело, подбрасывая Марину.

-- Вам само метро нужно? -- спросил старичок, откидываясь назад и
вытаскивая сигареты из кармана куртки.

-- Да. Недалеко от метро...

-- Как поедем? По кольцу?

-- Как угодно... -- Марина раскрыла сумочку, отколупнула ногтем крышку
пудренницы, поймала в зеркальный кругляшок свое раскрасневшееся от быстрой