воротясь, с сокрушением молвил вдове, оставшись с нею с глазу на глаз:
даже не вызнав еще о слухах, сама уверилась в правоте давешних
предчувствий. Что же теперь?
выкрик голосом. Сказала и замерла. Но митрополит лишь мгновенно вскинул и
опустил ресницы, не пожелав заметить неприличия в возгласе вдовствующей
княгини. Ибо сам подумал втайне о том же. Но как, за что? И - можно ли
князя... А ежели не поможет?
дары, посланные Юрием Московским. С сокрушением подумал, что, принимая
дары, тем самым уже предает Ксению и ее сына Михаила. Явись Юрий к нему
сам, может, митрополит, по первому душевному движению, и не принял бы его
даров, но уже принятое келарем отослать не смог. И тут вновь и опять его
обуяла слабость. Отлучать от церкви князя - такого еще не бывало. (Было,
было! Отлучали, и не раз! И князей, и цесарей, и императоров! Не лукавь,
хитрый грек!) Но - по слухам смердьим? Но - не свершившего зла, ибо еще не
приехал в Орду московский князь и еще не навел татар на Русскую землю. (А
наведет - дак будет поздно! Ныне, теперь нужно обуздать насильника, доколе
насилие не свершено! Что ж ты немотствуешь, русский митрополит Максим?!)
Но бремя забот, но усталость, но прожитые годы... Да к тому же
гривны-новгородки, золотой потир древней цареградской работы и соболя
делали свое дело. Глядел Максим и поникал, и смирялся с неизбежным, как
казалось теперь, ходом событий. Решил оставить дары Юрия у себя и лишь
молить Бога об утишении сердец прегордых. Сарскому епископу, однако, нужно
послать весть, дабы не доверял Юрию и не предстательствовал о нем перед
ханом сугубо...
Владимире, собрала, кого могла, ратных, за прочими разослала гонцов.
Мчались кони - аж ветер свистел в ушах. Глянув в глаза Ксении, вспыхивали
и кидались в дело кмети. Уже не монахиня, а прежняя их госпожа глядела
неумолимым огненным взором, та, при которой, бывало, дохнуть не смели.
Всех, всех, всех! Всем! В Тверь - гонцы. В Суздаль! В Городец! Кострому!
Где еще сущи тверские ратные? Чьи кмети без дела боярились в Боголюбове?
Вызвать! Чья дружина ушла к Нижнему? Воротить стремглав!
должны были перенять по дороге в Суздаль и посадить в железа до
возвращения Михаила из Орды.
не знал, поползла, растекаясь, по земле.
братуха, а те все пропали той поры: и Кунька, и Ванята, и Танюша... Кто
помер, а тех увели... У-у-у!
порушился торг. Из утра еще никто вроде не знал, не ведал худа, а к
пабедью медник Седлило, проходя ряды, узрел небывалую суетню и,
протолкавшись к лавке знакомого купца Никиты Вратынича, остоялся, совсем
сбитый с толку. Никита в самое торговое время вешал на двери своей лавки
объемистый амбарный замок. Заметив Седлилу, купец кивнул ему и бросил
деловито, как о само собою понятном:
купец, - дак тово, товар увезти! После-то така замятня встанет, дак и
коней не сыщешь!
поползли холодные мураши, пробормотал медник.
Прощевай! - И начал выводить коня. И пока Седлило, все еще не в силах
обнять умом увиденное, столбом стоял перед лавкой, Никита Вратынич с двумя
работниками деловито нагрузили и затянули последний воз, и все трое
полезли на телегу. Никита сам взял вожжи, работники уместились по
сторонам, держась за вервие. Седлило тут бросился было к купцу, но тот
решительно вздернул вожжей и крикнул, отъезжая:
вздымая пыль, уже влился в череду таких же, наспех увязанных, купеческих
возов, что в облаках пыли покидали торговую площадь. Медник остался один.
Кругом, суетясь, бежали, волочили кули и бочки, с треском захлопывались
двери и ставни лавок. Сам не зная зачем, он проминовал ряды. Назади лавок,
где сейчас распахивались и опоражнивались амбары, медника совсем
затолкали. На его вопрошания только отмахивались, всем было не до него.
самым ухом.
виднелись заречные села, и монастырь с островерхою церковью, и желтые
хлеба, частью уже сжатые и составленные в бабки, от которых, казалось,
волнами набегал жаркий воздух со щекотным запахом созревшей ржи. Под
солнцем поблескивала вода, огибая зеленые острова камышей, белые гуси
неспешно вереницею плыли по реке, стучали вальки баб, еще, верно, не
прослышавших про Юрия, и дико было подумать, что скоро, вот-вот, - быть
может, и с жатвой не успеют! - покатится, топча и сжигая хлеба, уволакивая
плачущих баб и детишек, гоня, словно скот, мужиков, покатится безжалостная
татарская конница, как тогда, при Андрее...
бредущее стадо - это уже первые татарские разъезды... Бежать! Куда, как?
На чем? Туда, за Нерль, в леса! Пока не поздно, пока можно спастись! А
огороды? А хлеб? С голоду в лесах и без татар погибнешь...
дальше и шире, в Ростов, Углич, Ярославль... И снимались с мест торговые
гости, горожане спешно зарывали добро, мужики не знали, жать ли хлеб или
спасать животы? Иные бежали куда глаза глядят, безо всего, <одною душою>.
По словам летописца, в ту пору <...бысть замятня на всей Суздальской
земле, во всех градех>. И все это совершилось по одной лишь вести, что
московский князь Юрий Данилыч поехал в Орду добиваться великого княжения
под Михайлой Тверским. Слишком помнились еще всеми дела покойного князя
Андрея, слишком недавно прошла по Владимирской земле страшная Дюденева
рать...
высокими золотыми хлебами и островами жнивья, то пропадая, то вновь
являясь взору на дальнем увале. И потому, что сейчас, об ос°нной поре,
дорога была так пустынна, чуялось недоброе.
Сказал-спросил, неуверенно дрогнув голосом:
сам не зная того, был особенно похож на деда, великого Александра, в его
молодые годы. Зло скривясь, он выронил наконец:
- Куда трогать?! Битый час ждем, ни пешего, ни комонного от Суздаля не
видать! Черту в лапы...
татей, по всем дорогам станут имать! - И, еще помолчав, добавил хмуро: -
На Муром надо альбо на Нижний... Да и Володимер миновать беспременно, не
увидали б! В лесах авось не нагонят...
бояре, напрасно прождав его у Суздаля, устремились в Городец и Нижний.
Александр советовал всем ехать вкупе, не дробя сил (и он же дал
спасительный совет миновать Нижний Новгород), но Юрий и тут поиначил
по-своему. Он разделил дружину и с частью послал Бориса в обход Суздаля на
Кострому, втайне мечтая захватить и этот город, а въяве говоря, что после
бунта и убийства Давыда Явидовича с Иваном Жеребцом костромичи побоятся
мести бояр Андреевых, перекинувшихся к Михаилу, и потому примут московлян
с радостью.