свете свечи, что плясал огоньками в больших любопытных коровьих глазах, -
животные оглядывались, переминаясь, не совсем понимая, почто и к чему
суетятся здесь все эти жонки и пляшет тревожащий свечной огонек, боярыня,
запрокинув голову с досиня закушенными губами, почти повисла на скользкой
жерди, не держи со сторон, невесть, и устояла бы, лишь горячий шепот и
услыхала сквозь рвущуюся боль:
повитухою, которая сейчас ловко приняла младенца в чистый убрус, тут же,
слегка обтерев с него родимую грязь, положила на солому, и льняную ниткою
перевязывала пуповину, а перевязав, наклонилась и зубами, слегка зажевав,
отгрызла лишнее, тут же и подшлепнув младенца - "дыши!".
ложе, тоже соломенное, застланное рядном, а сверху белым тонким полотном, но
без перины, чтобы не было жаркой мягкости, вредной роженице.
девки, совали нос и любопытные мужики, которых тотчас, впрочем, и
выпроваживали взашей.
уложив и обтерев влажной посконью боярыню, жонки, во главе с повитухою,
бережно развернув, обмывали в корыте попискивающего малыша.
склонился над нею. Мария вздрагивающими потными пальцами тонкой руки
коснулась чела супруга. Огромные, полные пережитого страдания и счастья,
обведенные синею тенью глаза оборотились к такому дорогому сейчас особенно
дорогому! - доброму и растерянно-беспомощному лицу супруга:
выговорить. Только, еще ниже склонясь, коснулся бородою влажных,
исстрадавшихся рук дорогой своей печальницы. Все заботы и труды сейчас
посторонь. Жива, благополучна! И - сын.
счастливого отца. Кирилл распрямился: высокий, - жонки все были по плечо
ему, - статный, как и прежде, как и всегда... Даже и тут, на ложе болезни
лежа, узрела Мария опять и вновь, как царственна на нем даже и простая
домашняя сряда. А вот не судьба, не талан... Мельком прошло облачною тенью
суедневное, заботное, о чем в сей час и думать не хотелось совсем... И вот
тут-то ей и поднесли младенца, уже умытого, уже укутанного в свивальники, с
одною сморщенной красною мордочкой, темнеющей среди белого полотна. И уже в
свете дорогих свечей в высоком свечнике у ложа заглянула Мария в глаза
будущего (еще не крещенного) отрока Варфоломея, и не могла не узреть, не
прочесть в них удивительного знака грядущей его судьбы.
ротик, с забавно приподнятою, жаждущей материнского соска верхнею губкой.
в большие, отверстые миру глаза дитяти. Заглянула. И сама испугалась даже.
даже отдельно, полные безграничного терпения и тайного прозренья, и ее
словно овеяло тихими крылами, даже и протянутые ладони замерли в воздухе на
миг. Свет струился на нее из очей дитяти, голубовато-искристый, неземной,
как будто бы бархатный на ощупь свет... И... не виновата она, что охватила
судорожно, прижала к себе поскорее, едва не вдавила в крохотный рот
набухший, потемневший сосок. И пока сосал - не жадно, крутя головкою,
захлебываясь, дергая и теряя, как, бывало, Стефан, а задумчиво, ровно и
плотно, словно бы исполнял работу, думая в то же время совсем о другом, -
все боялась, как оторвет от груди? Боялась вновь нечаянно заглянуть в
отверстые очи.
***
событие в церкви, он и не тревожил бы ничем родителей своих, все внимание
которых по-прежнему забирал старший, Стефан. Тем паче Мария почти тотчас
опять понесла и невдолге родила третьего сына, названного Петром, так что
тут и заботы, и внимание, все пришлось делить натрое (и даже начетверо,
самая старшая подрастала дочерь, в близких годах уже превратившаяся в
невесту).
заморыш, отроком-то, не вымахал бы к мужескому возрасту противу прочих "в
два мужика силою", как сообщает первый его биограф, Епифаний.
средам и пятницам. И не то, чтобы дергался или кричал, нет! Попросту
отворотит личико и лежит, задумчиво глядя вдаль... Опять трудно верить!
насильно, а он все одно, не сосет, зажмет сосок деснами, да так и лежит, не
чмокая и не шевеля губами... Что ж! Суровое соблюдение постов и постных дней
Марией, пока носила плод, могло же воспитать и в младенце Варфоломее эту
наклонность к перерывам в пище. Быть может! Хоть так объяснить-понять.
брал груди тоже). Верно, тонкость натуры, которая отличала Сергия всю жизнь
от прочих, "сверхчувствие" его, сказалось уже тут, на самой заре жизни, в
тонком различении вкуса материнского молока.
летописец Ахмыловой ратью.
Глава 7
дымящейся водой, угол божницы да край стола с разложенными ветошками и белым
льняным убрусом, расстеленным поперек столешницы, на котором Мария с нянькою
и сенной девкой кончали перепеленывать вымытого, накормленного и теперь
забавно гулькающего малыша, который, тараща круглые глазенки, любопытно
выглядывал из тугого свертка и дергал щечкой, пытаясь и не умея еще
улыбнуться.
ее лице, и прежде смысла слов поразило ее лицо супруга, смятое, растерянное,
с погасшим, бегающим взором, с пятнами лихорадочного румянца на щеках и лбу,
- такого с ним николи не бывало, ни в мор, ни в иную беду, ни даже в набег
Кочки, даже и тогда, когда дошла весть о гибели Михайлы Тверского в Орде -
последнего из князей, - как всегда повторял Кирилл, - кто мог спасти Русь и
Ростов от гибели.
страшное, страшнее того, что он бормотал, словно в бреду: про Ахмыла, посла
татарского, про горящий Ярославль, про то, что и Ростову уже уготована та же
беда, и все бояре, весь синклит, уже покинули город, сам Аверкий бежал
невестимо, бросив обоих молодых князей на произвол судьбы, да и они уже,
верно, побегли вон из града... И что их поместье стоит как раз на
Ярославском пути!
навстречу супругу, и у самой вдруг все словно поплыло в глазах: стала мягко
заваливать навзничь...
старшего ключника, топот и гам снаружи... Кирилл держал ее за плечи.
холодный квас. А уже в горнице полюднело. Суетились, несли сундуки и
укладки, сворачивали толстый ковер, уже держали наготове дорожный опашень
боярыни, уже укутывали маленького, когда в покой ворвался разбуженный
нянькою и едва одетый Стефан:
гомон и кишение прислуги, торопливый вынос добра и рухляди.
Батюшка! Ты должон погинуть, как князь Михайло в Орде, вот! - выпалил вдруг
Стефан с разгоревшимся лицом, сжав кулаки. - А я... а мы все... - Он не
находил слов, но такая сила была в голосе отрока, что Кирилл смутился,
отступив. Испуганная Мария попыталась было привлечь первенца к своей груди,
но он упрямо вырвался из разнеживающих материнских объятий и стоял одинокий,
маленький и неумолимый, с тем, уже начавшим обозначаться сквозь детскую
мягкость, резким обрубом прямого стремительного лица, будто стесанного одним
резким ударом топора ото лба к подбородку, с темными провалами очей,
"огненосных", - как скоро назовут глаза юноши Стефана, - стоял и не прощал
всему миру: себе, родителям, граду Ростову, готовый укорить даже и Господа,
ежели б не знал твердо, что нынешнее гибельное позорование Руси есть Божья
кара за грехи преждебывших и нынешних русичей...
ним? - указала она на сверток с красным личиком в руках у няньки.
появившегося на свет, набычился, не зная, как и чем возразить матери, минуту
постоял, пунцовый, закусив губы и сжав кулачки, и вдруг, громко зарыдав,
выбежал вон из покоя.
Тут же двое оружных холопов, опомнясь, бросились ловить отрока.
несли до возка, бился в отчаянных судорожных рыданьях, запрокидывая голову,
храпя и в кровь кусая себе губы...
Василенко Иван
Лондон Джек
Маккефри Энн
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Курылев Олег