неуловимыми ощущениями не говорит, по-видимому, об искреннем и стойком
раскаянии; в ней таится нечто сомнительное и даже глубоко порочное.
природной энергии и редким способностям молодой женщины людям не удалось
полностью выбросить ее из своей среды, но она была отмечена печатью, более
невыносимой для женского сердца, чем клеймо на лбу Каина. Поэтому в своих
взаимоотношениях с обществом Гестер чувствовала себя отщепенкой. Каждый
жест, каждое слово, порою даже молчание тех, с кем она сталкивалась,
подразумевали, а иногда и выражали ее отверженность и такое одиночество,
словно она жила на другой планете или общалась с нашим миром при помощи
других органов чувств, чем остальные смертные. Она стояла в стороне от всех
людских треволнений и все же была близка к ним, подобно духу, который
посещает свой семейный очаг, но уже не может сделаться видимым или ощутимым,
смеяться домашним радостям и сочувственно оплакивать горе. Если бы ему и
удалось проявить это воспрещенное сочувствие, оно вызвало бы только ужас и
глубокое отвращение. Лишь на эти чувства в сердцах людей, да еще на
оскорбительное презрение, казалось, имела право Гестер. Время было не
слишком утонченное, и хотя она отлично понимала и вряд ли могла забыть свое
положение, ей напоминали о нем вновь и вновь, задевая уязвленное, больное
самолюбие грубым прикосновением к самому чувствительному месту. Как мы уже
говорили, бедняки, на которых она пыталась излить свою доброту, часто
оплевывали протянутую им для помощи руку. Дамы высокого положения, в чьи
дома она приносила заказанные ей вышивки, также не упускали случая уронить
каплю горечи в ее сердце - порою с помощью той алхимии затаенной злобы,
которая позволяет женщинам извлекать тончайший яд из ничтожнейших пустяков,
порою же с помощью грубых слов, отзывавшихся в беззащитном сердце страдалицы
как удары кулаком по открытой рапе. Гестер долго и усердно обуздывала себя и
никогда не отвечала на эти выпады, однако волна крови невольно окрашивала ее
бледные щеки и мгновенно отливала в глубину сердца. Она была терпелива, как
мученица, но не пыталась молиться за своих врагов, опасаясь, что, вопреки ее
желанию все простить, слова благословения будут упрямо превращаться в
проклятия.
смягчения приговором пуританского суда, тысячами различных способов
непрерывно истязали Гестер. Священники останавливались на улице, увещевая
несчастную грешницу, вокруг которой немедленно собиралась то хмурая, то
насмешливая толпа. Если воскресным днем она входила в церковь, надеясь
встретить улыбку всеблагого отца, ей нередко случалось с болью обнаружить,
что темой для проповеди служит именно ее жизнь. Постепенно Гестер стала
бояться детей, так как они переняли у родителей смутное представление о
чем-то страшном, что таится в этой скорбной женщине, которая, держа ребенка
на руках, бесшумно и всегда одиноко скользит по улицам. Поэтому они сперва
пропускали ее, а потом преследовали издали, визгливо выкрикивая слово, тем
более страшное для Гестер, что детские губы лепетали его бессознательно, ибо
оно не имело для них смысла. Это значило, что ее бесчестье известно всем,
всему живому. Гестер не было бы больнее, если бы о ее мрачном прошлом
шептались древесные листья, шелестел летний ветерок, выла зимняя вьюга. Не
меньшей пыткой были взгляды незнакомых людей. Когда приезжие с любопытством
рассматривали алую букву, - а рассматривали, конечно, все, - они заново
прожигали ею сердце Гестер, и она с огромным трудом подавляла - и все-таки
всегда подавляла - желание прикрыть грудь рукой. Но и взгляды местных
жителей были по-своему мучительны. Ее терзало их беглое, холодное внимание.
Короче говоря, всякий раз, когда на знак кто-нибудь смотрел, Гестер Прин
испытывала невыносимые страдания. Рана не затягивалась, напротив, ежедневная
пытка все больше ее растравляла.
случалось почувствовать на отвратительном клейме взгляд, человеческий
взгляд, который приносил ей мгновенное облегчение, словно кто-то разделил с
ней ее муку. В следующую секунду боль возвращалась с еще большей силой, ибо
за этот короткий промежуток времени Гестер успевала заново согрешить. Одна
ли она грешила?
воображении Гестер, а будь она женщиной более мягкого и утонченного склада,
отразилась бы еще сильнее. Одиноко двигаясь в пределах узкого мирка, с
которым была внешне связана, она думала иногда, - а ее фантазии обладали
непреодолимой навязчивостью, - она чувствовала или воображала, что алая
буква наделила ее как бы новым органом чувств. Содрогаясь, Гестер тем не
менее верила в свою способность угадывать, благодаря внутреннему сродству,
тайный грех в сердцах других людей. Открытия, которые она делала, повергали
ее в ужас. Что они означали? Быть может, то были коварные наветы злого духа,
которому хотелось убедить сопротивлявшуюся женщину, еще не ставшую целиком
его жертвой, что внешнее обличье чистоты может лгать, что если бы удалось
узнать правду, алая буква запылала бы на груди многих, а не одной только
Гестер Прин? Или же эти смутные и вместе с тем отчетливые ощущения отражали
истину? Во всем ее тягостном жизненном опыте не было ничего страшнее и
отвратительнее этого чувства. Оно изумляло Гестер и повергало ее в смятение
особенно потому, что иной раз появлялось в самых неподходящих случаях. Порою
алое чудовище на ее груди начинало приветственно трепетать, когда она
проходила мимо почтенного священника или судьи, слывших образцами набожности
и справедливости, на которых люди той эпохи патриархального благочестия
смотрели как на смертных, общающихся с небесами. "Что это рядом за грешник?"
- думала иногда Гестер. Она нерешительно поднимала глаза, но кругом не было
ни единой живой души, кроме упомянутого ангела во плоти. Встречая
ханжески-презрительный взгляд какой-нибудь матроны, про которую говорили,
что она весь свой век прожила с куском льда в груди Гестер снова испытывала
упрямое и таинственное чувство сродства. Но что общего было между
нерастопленным снегом в груди матроны и жгучим стыдом на груди Гестер? Или
же, случалось, внезапная дрожь предупреждала ее: "Смотри, Гестер, вон идет
такая же грешница, как ты!" Оглянувшись, она перехватывала взгляд молодой
девушки, робко из-под ресниц направленный на алую букву, а затем сразу же
отведенный в сторону, и видела, что легкий зябкий румянец окрашивал щеки
девушки, словно этот мгновенный взгляд уже запятнал ее невинность. О злобный
дух, чьим талисманом был этот роковой символ, неужели ты осквернишь в глазах
бедной грешницы весь человеческий род, не пощадив ни юности, ни старости?
Одно из тягчайших следствий греха - утрата веры. Но так как Гестер Прин все
еще мучительно старалась считать себя порочнее всех на свете, пусть это
послужит доказательством того, что бедная жертва собственной слабости и
безжалостного людского закона была не окончательно развращена.
ужасом ко всему, что занимало их воображение, рассказывали об алой букве
небылицы, которые мы вполне могли бы изложить в виде устрашающей легенды.
Они утверждали, что алый знак не выкрашен в обыкновенном чане, а докрасна
раскален в адском горниле и пылает на груди у Гестер, когда молодая женщина
идет ночью по улицам. И мы должны прибавить, что он так глубоко прожег
сердце Гестер Прин, что в этих россказнях, возможно, было больше правды, чем
склонно признать наше современное неверие.
чья невинная жизнь - прелестный и бессмертный цветок - возникла по
неисповедимой воле провидения из буйного порыва греховной страсти. С каким
неослабным удивлением следила скорбная женщина за ростом своей дочери, за
красотой, которая с каждым днем становилась все ярче, за разумом, озарявшим,
словно трепетный солнечный луч, тонкое детское личико! Ее Перл! Гестер дала
такое имя девочке не потому, что оно подходило к внешнему облику малютки, в
котором не было ничего от спокойного, бледного, бесстрастного блеска,
могущего оправдать сравнение с жемчужиной, а потому, что "Перл" означало
нечто бесконечно дорогое, купленное ценой всего достояния Гестер, ее
единственное сокровище! Поистине, как удивительно! Люди отметили прегрешение
этой женщины алой буквой, оказывавшей такое могучее и пагубное воздействие,
что человеческую симпатию Гестер вызывала только у таких же грешных душ, как
она сама. Бог дал ей прелестного ребенка - прямое следствие вины,
заклейменной людьми, - чье место было на той же опозоренной груди, ребенка,
который должен был навеки соединить мать со всеми живыми людьми и их
потомками, а потом занять место среди праведных на небесах! Однако эти мысли
внушали Гестер Прин скорее страх, чем надежду. Она знала, что совершила
нечто дурное, и с трудом верила, что плод этого дурного будет хорош. День за
днем она боязливо всматривалась в подраставшую дочь, вечно боясь обнаружить
какую-нибудь страшную, чудовищную особенность, порожденную грехом, которому
Перл была обязана жизнью.
хорошо сложена, так здорова, с такой естественной ловкостью владела своими
еще не развитыми членами, что была вполне достойна Эдема, достойна того,
чтобы остаться там после изгнания наших прародителей и служить игрушкой
ангелам. В ней таилось прирожденное изящество, не всегда сопровождающее
безупречную красоту, и как бы просто она ни была одета, зрителю всегда
казалось, что именно это платье ей особенно к лицу. К тому же одета она была
отнюдь не как замарашка. Ее мать, преследуя какую-то сумрачную цель, которая
в дальнейшем станет понятнее, покупала самые дорогие ткани и давала полную
волю фантазии, обдумывая и украшая наряды Перл, предназначенные для выходов
в город. Так ослепительна была красота девочки, так прекрасна ее фигурка в
пышных платьях, от которых померкла бы менее яркая внешность, что, казалось,
вокруг нее на темном полу домика ложится сверкающий круг. Но и в коричневом
платьице, испачканном и разорванном в пылу необузданных игр. Перл была не
менее хороша собой. Ее очарование было бесконечно разнообразно: один ребенок
воплощал в себе множество детей, начиная от прелестной, похожей на полевой
цветок крестьяночки, и кончая уменьшенным подобием великолепной принцессы
крови. Но во всех обличьях она сохраняла присущие ей пылкость и богатство
красок. Если бы хоть раз девочка предстала хрупкой или бледной, она больше
Адамов Григорий
Лондон Джек
Ковальчук Вера
Пехов Алексей
Мурич Виктор
Майер Стефани