Чтение 7–й страницы книги ~Гетманские грехи~

простосердечным шляхтичем, а когда приезжали французы, и он устраивал им
пиры, можно было поклясться, что он родился над Секваной.

Как политик, гетман держался довольно туманных идей, издали
представлявшихся грандиозными и блестящими; легко верил в то, что было
приятно для него самого, и охотно позволял увлекать себя красивыми
речами...

А в конце концов - кто знает? - быть может, он был скорее вынужден
обстоятельствами играть политическую роль, чем выступать активным
деятелем. Вокруг гетмана сплотилось все, что ненавидело Чарторыйских или
боялось их. И гетман, подстрекаемый с разных сторон, разжигаемый и
натравляемый, волей-неволей выступал в главной роли, не соответствовавшей
его силам.

Все, видевшие его в ту пору в Белостоке, могли подтвердить, что он
без особенной охоты исполнял навязанную ему роль...

Будучи уже пожилым человеком, гетман недолюбливал серьезные занятия и
предпочитал им легкую, остроумную, веселую беседу в хорошем тоне,
тщательно избегавшую всяких неприятных намеков на его семейные размолвки.

Его сан требовал от него занятия предметами государственной важности,
но это бремя он свалил в значительной степени на Мация Стаженьского,
старосту Браньского, на своих приятелей и на друга дома, Мокроновского.

Жизнь в доме гетмана шла с королевскою пышностью. У гетманши был свой
двор, свой круг знакомых и друзей, а с мужем ее соединяли
официально-дружеские и добрые отношения; но все знали, что давно уже
угасла любовь старика к красавице жене, и что Мокроновский был доверенным
другом и любимцем графини Изабеллы. Гетман ничего не имел против этого; он
требовал только соблюдения известных форм - и невмешательства "фамилии" в
свои планы. У него были тоже свои не серьезные увлечения, которые были
известны всем, даже его жене, но возбуждали скорее соболезнование, чем
другое чувство.

Никто здесь не говорил прямо и открыто того, что думал, в парадных
комнатах встречали друг друга приветливыми улыбками, а по углам
перешептывались и интриговали; приличие заставляло на многое закрывать
глаза и о некоторых вещах говорить только намеками или острыми
словечками...

Староста Браньский, Радзивиллы, некоторые члены рода Сапег и Потоцкие
всяческими способами старались воздействовать на гетмана, который уже не
так легко поддавался увлечениям.

У возраст, и воспитание, и самый характер Браницкого заставляли его
относиться, если не с полной холодностью, то с достаточным равнодушием ко
многим даже очень важным вопросам; он смотрел на разрешение их свысока,
по-барски, с рыцарским стоицизмом.

Однако, в тех случаях, где было задето его личное самолюбие, можно
еще было разогреть соответствующим способом остывшую кровь гетмана.
Антагонизм Чарторыйских казался ему дерзостью.

В маленьком кабинете нижнего помещения дворца, называвшегося
Лазенками, где собирались по вечерам самые близкие приятели, раздавались
угрозы по адресу фамилии; в салоне о них старались не говорить и не
вспоминать.

Приближался день св. Яна, когда обычно в Белосток наезжало множество
гостей; и гетману, собиравшемуся выступать в качестве монарха, было о чем
подумать и привести в ясность... Немалый труд ожидал магната, не любившего
серьезной работы.

Гости привозили с собой пожелания всего лучшего, поклонение, целый
запас любезных и сладких слов, но, кроме того, здесь многие из них
запаслись различными планами, проектами, просьбами о протекции и
посредничестве и т.д. Гетман хорошо знал, какое бремя упадет на его
плечи...

И, может быть, для того, чтобы уйти от неприятных впечатлений, он
охотно искал развлечения в разговоре о самых легкомысленных вещах - чаще
всего о прекрасных дамах и даже о субретках.

Такие разговоры, происходившие в мужской компании, приводили его даже
в веселое настроение; он бывал очень оживлен за обедом, но, оставшись
наедине с самим собою или с домашними, тотчас же становился молчаливым и
угрюмым.

Уже несколько лет это настроение гетмана тревожило тех, кто лучше
других знал его. Тем, кто видел его только в салоне, среди многолюдного и
парадного общества, он неизменно казался человеком высшего света, с полным
самообладанием относившимся ко всему, что могло с ним случиться в жизни.

Печаль и страшное утомление овладевали им всецело только тогда, когда
никто из посторонних не мог его видеть.

Он так владел собой и так привык к своей роли, что вместе с парадным
платьем к нему возвращался и тот тон высокого представительства, который
никогда не изменял ему в салонах.

Утро приносило с собой печаль и тревогу, которые потом разгонялись,
как облака солнцем, различными удовольствиями. Постепенно и, как будто
нехотя, он приходил в хорошее настроение.

Камердинер его - француз, носивший банальную фамилию Lafleur'а,
обыкновенно входил первый в спальню гетмана; за ним наступала очередь
доктора Клемента осведомиться о здоровье своего высокого пациента.

И в этот день гетман пил еще в постели свой шоколад, когда с обычной
своей усмешкой вошел француз.

Браницкий очень любил его. У него было много приятелей, которым он
верил, но ни к кому из них он не испытывал такого доверия, как к доктору.
Уже несколько лет Клемент состоял при дворе, а ни разу еще не злоупотребил
этим доверием.

При виде входящего доктора, камердинер на цыпочках удалился.

Лицо гетмана показалось в этот день доктору еще более пасмурным, чем
всегда. Он подошел к кровати, и гетман, указав ему на кресло, попросил его
придвинуться к нему поближе.

Взглянули друг на друга. Браницкий, словно угадав по лицу доктора,
что он принес неприятное для него известие, отвернулся.

- Ну, как же? - тихо спросил он.

- Егермейстер умер, - коротко ответил Клемент.

Гетман с испугом взглянул на говорившего.

- Умер! - тихо повторил он.

- Я сделал все, что было в моей власти, - силы истощились, жизнь
угасла...

- Что же будет с этой несчастной? - с живым сочувствием заговорил
Браницкий. - Я уполномачиваю тебя придти ей на помощь. Ты знаешь, что ни
она, ни он не примут помощи от меня; ты...

- Предвидя катастрофу, - отвечал Клемент, - я заставил сына, который
как раз подоспел приехать из Варшавы, взять от меня под видом займа сто
золотых.

- Пусть кассир вернет тебе их! - воскликнул гетман. - Значит, первые
необходимые расходы на похороны будут покрыты, но что же дальше?

- Я ничего не знаю, - тихо отвечал Клемент, - поеду туда сегодня и
узнаю все. Насколько я понял из разговора, юноша надеется пристроиться в
Варшаве... И я боюсь, как бы его не перетянула к себе фамилия; он что-то
упоминал о князе-канцлере...

Лоб гетмана нахмурился, но он не сказал на это ничего и неожиданно
спросил:

- А где будут похороны?

Клемент, словно испугавшись этого вопроса, подхватил торопливо:

- Но ведь ваше превосходительство не думает...

Гетман пожал плечами, как бы удивляясь, что он еще сомневается.

- Я хочу знать, где его похоронят, чтобы предупредить ксендзов, что
все расходы я беру на себя, и что фамилия не должна знать об этом.

- Это тоже надо сделать осторожно, чтобы вдова не догадалась, -
добавил доктор.

- Дорогой мой Клемент! - возразил гетман. - Я вижу, что ты или
считаешь меня большим простаком, или боишься, что я уж от старости совсем
поглупел.

Доктор хотел было оправдываться, но Браницкий, не давая ему говорить,
продолжал:

- Дорогой Клемент, поверь мне, что, если я иногда и кажусь на вид
отупевшим, потому что на голове и на плечах у меня лежит слишком тяжелое
бремя, то я на самом деле еще не утратил ни чувства наблюдательности, ни
память.

- Ах, ваше превосходительство, - прервал доктор.

- Я сделаю все, что должен сделать, и притом самым приличным образом,
- со вздохом сказал гетман. - А ты, мой дорогой Клемент, поезжай туда,
сделай, что можешь, и привези мне известия о них.

Клемент хотел было оправдываться в том, что он никогда не был дурного
мнения о гетмане, но вошедший камердинер принес привезенные с эстафетой
письма из Варшавы и доложил о прибытии старосты Браньского.

- Здоровье мое не дурно, - тотчас же сказал Браницкий, обращаясь к
доктору. - На меня всегда оказывают чудесное влияние весна и тепло.

Он улыбнулся, как будто на прощание; староста Браньский входил уже в
комнату.

В продолжение дня все шло обычным порядком. К обеду съехалось
несколько новых лиц из провинции, шляхтичей, с которыми гетман весело и
свободно разговаривал.

После обеда решено было ехать в Хорощу, но гетманша чувствовала себя
не совсем здоровою, а Браницкий изъявил желание совершить эту поездку в
небольшой компании и взял с собою одного только полковника Венгерского.

По дороге разговора почти не было; гетман был сумрачен и задумчив, а
когда он бывал в таком настроении, никто не решался с ним заговорить.

Карета остановилась около летнего дворца, когда Венгерский вышел из
нее, гетман велел ему похлопотать об ужине, а сам выразил желание зайти в
расположенный поблизости от дворца монастырь доминиканцев. Слугам, которые