вс° и прибавлял от себя уже всякому вдоволь благообразия, которое, как
известно, нигде не подгадит и за что простят иногда художнику и самое
несходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкости
своей кисти. А писавшиеся, само собою разумеется, были в восторге и
провозглашали его гением.
обеды, сопровождать дам в галереи и даже на гулянья, щегольски одеваться и
утверждать гласно, что художник должен принадлежать к обществу, что нужно
поддержать его званье, что художники одеваются как сапожники, не умеют
прилично вести себя, не соблюдают высшего тона и лишены всякой
образованности. Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту в
высшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольских
учеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы,
завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми принимать
посетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своей
наружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом,
скоро нельзя было в нем вовсе узнать того скромного художника, который
работал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове. О
художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что
прежним художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до
Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображении
рассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости;
что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями его
удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что
хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нет
никакой и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только
теперь, в нынешнем веке. Тут, натурально, невольным образом доходило дело и
до себя.
корпеть за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев над
картиною, по мне, труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нем был
талант. Гений творит смело, быстро. Вот у меня, - говорил он, обращаясь
обыкновенно к посетителям, - этот портрет я написал в два дня, эту головку
в один день, это в несколько часов, это в час с небольшим. Нет, я... я,
признаюсь, не признаю художеством того, что лепится строчка за строчкой;
это уж ремесло, а не художество.
бойкости его кисти, издавали даже восклицания, услышав, как быстро они
производились, и потом пересказывали друг другу: "Это талант, истинный
талант! Посмотрите, как он говорит, как блестят его глаза! Il y quelque
chose d'extraordinaire dans toute sa figure!5
----
появлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребенок, хотя эта хвала
была куплена им за свои же деньги. Он разносил такой печатный лист везде и,
будто бы ненарочно, показывал его знакомым и приятелями, и это его тешило
до самой простодушной наивности. Слава его росла, работы и заказы
увеличивались. Уже стали ему надоедать одни и те же портреты и лица,
которых положение и обороты сделались ему заученными. Уже без большой охоты
он писал их, стараясь набросать только кое-как одну голову, а остальное
давал доканчивать ученикам. Прежде он все-таки искал дать какое-нибудь
новое положение, поразить силою, эффектом. Теперь и это становилось ему
скучно. Ум уставал придумывать и обдумывать. Это было ему невмочь, да и
некогда: рассеянная жизнь и общество, где он старался сыграть ролъ
светского человека, - все это уносило его далеко от труда и мыслей. Кисть
его хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные,
определенные, давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечно
прибранные и, так сказатъ, застегнутые лица чиновников, военных и штатских
не много представляли поля для кисти: она позабывала и великолепные
драпировки, и сильные движения, и страсти. О группах, о художественной
драме, о высокой ее завязке нечего было и говорить. Пред ним были только
мундир, да корсет, да фрак, пред которыми чувствует холод художник и падает
всякое воображение. Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно в
его произведениях, а между тем они все еще пользовались славою, хотя
истинные знатоки и художники только пожимали плечами, глядя на последние
его работы. А некоторые, знавшие Чарткова прежде, не могли понять, как мог
исчезнуть в нем талант, которого признаки оказались уже ярко в нем при
самом начале, и напрасно старались разгадать, какие образом может угаснуть
дарованье в человеке, тогда как он только что достигнул еще полного
развития всех сил своих.
поры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину.
Уже в газетах и журналах читал он прилагательные: "почтенный наш Андрей
Петрович", "заслуженный наш Андрей Петрович". Уже стали ему предлагать по
службе почетные места, приглашать на экзамены, в комитеты. Уже он начинал,
как всегда случается в почетные лета, брать сильно сторону Рафаэля и
старинных художников, - не потому, что убедился вполне в их высоком
достоинстве, но потому, чтобы колоть ими в глаза молодых художников. Уже он
начинал, по обычаю всех, вступающих в такие лета, укорять без изъятья
молодежь в безнравственности и дурном направлении духа. Уже начинал он
верить, что все на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и все
необходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и
однообразья. Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда все,
дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее
доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда
прикосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но
все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются
внимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительно
позволяют ей совершенно усыпить себя. Слава не может дать наслажденья тому,
кто украл ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только в
достойном ее. И потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золото
сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью. Пуки
ассигнаций росли в сундуках, и как всякий, кому достается в удел этот
страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему, кроме
золота, беспричинным скрягой, беспутным собирателем и уже готов был
обратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашем
бесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердца
человек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецом
внутри наместо сердца. Но одно событие сильно потрясло и разбудило весь его
жизненный состав.
художеств просила его, как достойного ее члена, приехать дать суждение свое
о новом, присланном из Италии, произведении усовершенствовавшегося там
русского художника. Этот художник был один из прежних его товарищей,
который от ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душой
труженика погрузился в него всей душою своей, оторвался от друзей, от
родных, от милых привычек и помчался туда, где в виду прекрасных небес
спеет величавый рассадник искусств, - в тот чудный Рим, при имени которого
так полно и сильно бьется пламенное сердце художника. Там, как отшельник,
погрузился он в труд и в не развлекаемые ничем занятия. Ему не было до того
дела, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, о
несоблюдении светских приличий, о унижении, которое он причинял званию
художника своим скудным, нещегольским нарядом. Ему не было нужды, сердилась
ли или нет на него его братья. Всем пренебрегал он, все отдал искусству.
Неутомимо посещал галереи, по целым часам застаивался перед произведениями
великих мастеров, ловя и преследуя чудную кисть. Ничего он не оканчивал без
того, чтобы не поверить себя несколько раз с сими великими учителями и
чтобы не прочесть в их созданьях безмолвного и красноречивого себе совета.
Он не входил в шумные беседы и споры; он не стоял ни за пуристов, ни против
пуристов. Он равно всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всего
только то, что было в нем прекрасно, и наконец оставил себе в учители
одного божественного Рафаэля. Подобно как великий поэт-художник,
перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей и
величавых красот, оставлял наконец себе настольною книгой одну только
"Илиаду" Гомера, открыв, что в ней все есть, чего хочешь, и что нет ничего,
что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве. И
зато вынес он из своей школы величавую идею созданья, могучую красоту
мысли, высокую прелесть небесной кисти.
собравшихся перед картиною. Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает между
многолюдными ценителями, на этот раз царствовало всюду. Он поспешил принять
значительную физиономию знатока и приблизился к картине; но, боже, что он
увидел!
произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений,
возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькими
устремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. С
чувством невольного изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть.
Все тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное в
высоком благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее в
окончательном совершенстве кисти. Но властительней всего видна была сила
Зыков Виталий
Самойлова Елена
Андреев Николай
Шекли Роберт
Флинт Эрик
Пехов Алексей