было столько силы, как в них, и что мы не могли им вполне помогать. Нет
ничего труднее, как войти к народу в доверенность (и особенно к такому
народу) и заслужить его любовь.
поляков. Об них я поговорю когда-нибудь особо. Каторжные страшно не любили
поляков, даже больше, чем ссыльных из русских дворян. Поляки (я говорю об
одних политических преступниках) были с ними как-то утонченно, обидно
вежливы, крайне несообщительны и никак не могли скрыть перед арестантами
своего к ним отвращения, а те понимали это очень хорошо и платили той же
монетою.
расположение некоторых из каторжных. Но большая часть из них наконец меня
полюбила и признала за "хорошего" человека.
подленькое создание, страшно развращенное, шпион и доносчик по ремеслу. Я
слышал о нем еще до прихода в острог и с первых же дней прервал с ним
всякие отношения. Другой - тот самый отцеубийца, о котором я уже говорил в
своих записках. Третий был Аким Акимыч; редко видал я такого чудака, как
этот Аким Акимыч. Резко отпечатался он в моей памяти. Был он высок,
худощав, слабоумен, ужасно безграмотен, чрезвычайный резонер и аккуратен,
как немец. Каторжные смеялись над ним; но некоторые даже боялись с ним
связываться за придирчивый, взыскательный и вздорный его характер. Он с
первого шагу стал с ними запанибрата, ругался с ними, даже дрался. Честен
он был феноменально. Заметит несправедливость и тотчас же ввяжется, хоть бы
не его было дело. Наивен до крайности: он, например, бранясь с арестантами,
корил их иногда за то, что они были воры, и серьезно убеждал их не
воровать. Служил он на Кавказе прапорщиком. Мы сошлись с ним с первого же
дня, и он тотчас же рассказал мне свое дело. Начал он на Кавказе же, с
юнкеров, по пехотному полку, долго тянул лямку, наконец был произведен в
офицеры и отправлен в какое-то укрепление старшим начальником. Один
соседний мирной князек зажег его крепость и сделал на нее ночное нападение;
оно не удалось. Аким Акимыч схитрил и не показал даже виду, что знает, кто
злоумышленник. Дело свалили на немирных, а через месяц Аким Акимыч зазвал
князька к себе по-дружески в гости. Тот приехал, ничего не подозревая. Аким
Акимыч выстроил свой отряд; уличал и укорял князька всенародно; доказал
ему, что крепости зажигать стыдно. Тут же прочел ему самое подробное
наставление, как должно мирному князю вести себя вперед, и, в заключение,
расстрелял его, о чем немедленно и донес начальству со всеми подробностями.
За все это его судили, приговорили к смертной казни, но смягчили приговор и
сослали в Сибирь, в каторгу второго разряда, в крепостях, на двенадцать
лет. Он вполне сознавал, что поступил неправильно, говорил мне, что знал об
этом и перед расстрелянием князька, знал, что мирного должно было судить по
законам; но, несмотря на то, что знал это, он как будто никак на мог понять
своей вины настоящим образом:
что ли, ему за это! - говорил он мне, отвечая на мои возражения.
Акимыча, они все-таки уважали его за аккуратность и умелость.
сапожник, башмачник, маляр, золотильщик, слесарь, и всему этому обучился
уже в каторге. Он делал все самоучкой: взглянет раз и сделает. Он делал
тоже разные ящики, корзинки, фонарики, детские игрушки и продавал их в
городе. Таким образом, у него водились деньжонки, и он немедленно
употреблял их на лишнее белье, на подушку помягче, завел складной тюфячок.
Помещался он в одной казарме со мною и многим услужил мне в первые дни моей
каторги.
два ряда; спереди и сзади арестантов выстроивались конвойные солдаты с
заряженными ружьями. Являлись: инженерный офицер, кондуктор и несколько
инженерных нижних чинов, приставов над работами. Кондуктор рассчитывал
арестантов и посылал их партиями куда нужно на работу.
низенькое каменное здание, стоящее на большом дворе, заваленном разными
материалами. Тут была кузница, слесарня, столярная, малярная и проч. Аким
Акимыч ходил сюда и работал в малярной, варил олифу, составлял краски и
разделывал столы и мебель под орех.
впечатлениях в остроге.
съесть рады; немудрено-с. Во-первых, вы и народ другой, на них не похожий,
а во-вторых, они все прежде были или помещичьи, или из военного звания.
Сами посудите, могут ли они вас полюбить-с? Здесь, я вам скажу, жить
трудно. А в российских арестантских ротах еще труднее-с. Вот у нас есть
оттуда, так не нахвалятся нашим острогом, точно из ада в рай перешли. Не в
работе беда-с. Говорят, там, в первом-то разряде, начальство не совершенно
военное-с, по крайней мере другим манером, чем у нас, поступает-с. Там,
говорят, ссыльный может жить своим домком. Я там не был, да так говорят-с.
Не бреют; в мундирах не ходят-с; хотя, впрочем, оно и хорошо, что у нас они
в мундирном виде и бритые; все-таки порядку больше, да и глазу приятнее-с.
Да только им-то это не нравится. Да и посмотрите, сброд-то какой-с! Иной из
кантонистов, другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый
православный мужичок, семью, детей милых оставил на родине, пятый жид,
шестой цыган, седьмой неизвестно кто, и все-то они должны ужиться вместе во
что бы то ни стало, согласиться друг с другом, есть из одной чашки, спать
на одних нарах. Да и воля-то какая: лишний кусок можно съесть только
украдкой, всякий грош в сапоги прятать, и все только и есть, что острог да
острог... Поневоле дурь пойдет в голову.
Аким Акимыч не секретничал, и, помню, впечатление мое было не совсем
приятное.
рассказал мне о нем Аким Акимыч, оказалось вполне справедливым, с тою
разницей, что впечатление действительности всегда сильнее, чем впечатление
от простого рассказа. Страшный был этот человек именно потому, что такой
человек был начальником, почти неограниченным, над двумястами душ. Сам по
себе он только был беспорядочный и злой человек, больше ничего. На
арестантов он смотрел как на своих естественных врагов, и это была первая и
главная ошибка его. Он действительно имел некоторые способности; но все,
даже и хорошее, представлялось в нем в таком исковерканном виде.
Невоздержный, злой, он врывался в острог даже иногда по ночам, а если
замечал, что арестант спит на левом боку или навзничь, то наутро его
наказывали; "Спи, дескать, на правом боку, как я приказал". В остроге его
ненавидели и боялись как чумы. Лицо у него было багровое, злобное. Все
знали, что он был вполне в руках своего денщика, Федьки. Любил же он больше
всего своего пуделя Трезорку и чуть с ума не сошел с горя, когда Трезорка
заболел. Говорят, что он рыдал над ним, как над родным сыном; прогнал
одного ветеринара и, по своему обыкновению, чуть не подрался с ним и,
услышав от Федьки, что в остроге есть арестант, ветеринар-самоучка, который
лечил чрезвычайно удачно, немедленно призвал его.
ветеринар, но вполне мужичок.
долго спустя после своего визита к майору, когда уже все было забыто, -
смотрю: лежит пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление,
что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про
себя: "А что, как не вылечу, как околеет?" "Нет, говорю, ваше
высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же
время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу... "
остроге один арестант. Он жил у нас уже несколько лет и отличался своим
кротким поведением. Замечали тоже, что он почти ни с кем никогда не
говорил. Его так и считали каким-то юродивым. Он был грамотный и весь
последний год постоянно читал Библию, читал и днем и ночью. Когда все
засыпали, он вставал в полночь, зажигал восковую церковную свечу, взлезал
на печку, раскрывал книгу и читал до утра. В один день он пошел и объявил
унтер-офицеру, что не хочет идти на работу. Доложили майору; тот вскипел и
прислал немедленно сам. Арестант бросился на него с приготовленным заранее
кирпичом, но промахнулся. Его схватили, судили и наказали. Все произошло
очень скоро. Через три дня он умер в больнице. Умирая, он говорил, что не
имел ни на кого зла, а хотел только пострадать. Он, впрочем, не принадлежал
ни к какой раскольничьей секте. В остроге вспоминали о нем с уважением.
Семенова Мария
Корнев Павел
Орлов Алекс
Ильин Андрей
Свержин Владимир