меня вдвое чудеснее и любопытнее. Теперь в моем пораженном воображении
начали рождаться какие-то чудные понятия и предположения. И я не удивля-
юсь, что среди таких странных людей, как отец и мать, я сама сделалась
таким странным, фантастическим ребенком. Меня как-то особенно поражал
контраст их характеров. Меня поражало, например, то, что матушка вечно
заботилась и хлопотала о нашем бедном хозяйстве, вечно попрекала отца,
что она одна за всех труженица, и я невольно задавала себе вопрос: поче-
му же батюшка совсем не помогает ей, почему же он как будто чужой живет
в нашем доме? Несколько матушкиных слов дало мне об этом понятие, и я с
каким-то удивлением узнала, что батюшка артист (это слово я удержала в
памяти), что батюшка человек с талантом; в моем воображении тотчас же
сложилось понятие, что артист какой-то особенный человек, непохожий на
других людей. Может быть, самое поведение отца навело меня на эту мысль;
может быть, я слышала что-нибудь, что теперь вышло из моей памяти; но
как-то странно понятен был для меня смысл слов отца, когда он сказал их
один раз при мне с каким-то особенным чувством. Эти слова были, что
"придет время, когда и он не будет в нищете, когда он сам будет барин и
богатый человек, и что, наконец, он воскреснет снова, когда умрет матуш-
ка". Помню, я сначала испугалась этих слов до крайности. Я не могла ос-
таваться в комнате, выбежала в наши холодные сени и там, облокотясь, на
окно и закрыв руками лицо, зарыдала. Но потом, когда я поминутно разду-
мывала об этом, когда я свыклась с этим ужасным желанием отца, - фанта-
зия вдруг пришла мне на помощь. Да я и сама не могла долго мучиться не-
известностью и должна была непременно остановиться на каком-нибудь пред-
положении. И вот, - не знаю, как началось это все сначала, - но под ко-
нец я остановилась на том, что, когда умрет матушка, батюшка оставит эту
скучную квартиру и уйдет куда-то вместе со мною. Но куда? - я до самого
последнего времени не могла себе ясно представить. Помню только, что
все, чем могла я украсить то место, куда мы пойдем с ним (а я непременно
решила, что мы пойдем вместе), все, что только могло создаться блестяще-
го, пышного и великолепного в моей фантазии, - все было приведено в
действие в этих мечтаниях. Мне казалось, что мы тотчас же станем богаты;
я не буду ходить на посылках в лавочку, что было очень тяжело для меня,
потому что меня всегда обижали дети соседнего дома, когда я выходила из
дому, и этого я ужасно боялась, особенно когда несла молоко или масло,
зная, что если пролью, то с меня строго взыщется; потом я порешила, меч-
тая, что батюшка тотчас сошьет себе хорошее платье, что мы поселимся в
блестящем доме, и вот теперь - этот богатый дом с красными занавесами и
встреча возле него с батюшкою, который хотел мне что-то показать в нем,
пришли на помощь моему воображению. И тотчас же сложилось в моих догад-
ках, что мы переселимся именно в этот дом и будем в нем жить в каком-то
вечном празднике и вечном блаженстве. С этих пор, по вечерам, я с напря-
женным любопытством смотрела из окна на этот волшебный для меня дом,
припоминала съезд, припоминала гостей, таких нарядных, каких я никогда
еще не видала; мне чудились эти звуки сладкой музыки, вылетавшие из
окон; я всматривалась в тени людей, мелькавшие на занавесах окон, и все
старалась угадать, что такое там делается, - и все казалось мне, что там
рай и всегдашний праздник. Я возненавидела наше бедное жилище, лохмотья,
в которых сама ходила, и когда однажды матушка закричала на меня и при-
казала сойти с окна, на которое я забралась по обыкновению, то мне тот-
час же пришло на ум, что она хочет, чтоб я не смотрела именно на этот
дом, чтоб я не думала об нем, что ей неприятно наше счастие, что она хо-
чет помешать ему и в этот раз... Целый вечер я внимательно и подозри-
тельно смотрела на матушку.
давшему существу, как матушка? Только теперь понимаю я ее страдальческую
жизнь и без боли в сердце не могу вспомнить об этой мученице. Даже и
тогда, в темную эпоху моего чудного детства, в эпоху такого неестествен-
ного развития моей первой жизни, часто сжималось мое сердце от боли и
жалости, - и тревоги, смущение и сомнение западали в мою душу. Уже и
тогда совесть восставала во мне, и часто, с мучением и страданием, я
чувствовала несправедливость свою к матушке. Но мы как-то чуждались друг
друга, и не помню, чтоб я хоть раз приласкалась к ней. Теперь часто са-
мые ничтожные воспоминания язвят и потрясают мою душу. Раз, помню (ко-
нечно, что я расскажу теперь, ничтожно мелочно, грубо, но именно такие
воспоминания как-то особенно терзают меня и мучительнее всего напечатле-
лись в моей памяти), - раз, в один вечер, когда отца не было дома, ма-
тушка стала посылать меня в лавочку купить ей чаю и сахару. Но она все
раздумывала и все не решалась и вслух считала медные деньги, - жалкую
сумму, которою могла располагать. Она считала, а думаю, с полчаса и все
не могла окончить расчетов. К тому же в иные минуты, вероятно от горя,
она впадала в какое-то бессмыслие. Как теперь помню, она все что-то при-
говаривала, считая, тихо, размеренно, как будто роняя слова ненарочно;
губы и щеки ее были бледны, руки всегда дрожали, и она всегда качала го-
ловою, когда рассуждала наедине.
гу. А? хочешь ты спать, Неточка?
хо, так ласково, лицо ее прояснело и озарилось такою материнскою улыб-
кой, что все сердце заныло во мне и крепко забилось. К тому же она меня
назвала Неточкой, что значило, что в эту минуту она особенно любит меня.
Это название она изобрела сама, любовно переделав мое имя, Анна, в
уменьшительное Неточка, и когда она называла меня так, то значило, что
ей хотелось приласкать меня. Я была тронута; мне хотелось обнять ее,
прижаться к ней и заплакать с нею вместе. Она, бедная, долго гладила ме-
ня потом по голове, - может быть, уже машинально и позабыв, что ласкает
меня, и все приговаривала: "Дитя мое, Аннета, Неточка!" Слезы рвались из
глаз моих, но я крепилась и удерживалась. Я как-то упорствовала, не вы-
казывая перед ней моего чувства, хотя сама мучилась. Да, это не могло
быть естественным ожесточением во мне. Она не могла так возбудить меня
против себя единственно только строгостью своею со мною. Нет! меня ис-
портила фантастическая, исключительная любовь моя к отцу. Иногда я про-
сыпалась по ночам, в углу, на своей коротенькой подстилке, под холодным
одеялом, и мне всегда становилось чего-то страшно. Впросонках я вспоми-
нала о том, как еще недавно, когда я была поменьше, спала вместе с ма-
тушкой и меньше боялась проснуться ночью: стоило только прижаться к ней,
зажмурить глаза и крепче обнять ее - и тотчас, бывало, заснешь. Я все
еще чувствовала, что как-то не могла не любить ее потихоньку. Я заметила
потом, что и многие дети часто бывают уродливо бесчувственны и если по-
любят кого, то любят исключительно. Так было и со мною.
мать уставали ссориться, и я жила между ними по-прежнему, все молча, все
думая, все тоскуя и все чего-то добиваясь в мечтах моих. Приглядываясь к
ним обоим, я поняла вполне их взаимные отношения друг к другу: я поняла
эту глухую, вечную вражду их, поняла все это горе и весь этот чад беспо-
рядочной жизни, которая угнездилась в нашем углу, - конечно, поняла без
причин и следствий, поняла настолько, насколько понять могла. Бывало, в
длинные зимние вечера, забившись куда-нибудь в угол, я по целым часам
жадно следила за ними, всматривалась в лицо отца и все старалась дога-
даться, о чем он думает, что так занимает его. Потом меня поражала и пу-
гала матушка. Она все ходила, не уставая, взад и вперед по комнате по
целым часам, часто даже и ночью, во время бессонницы, которою мучилась,
ходила, что-то шепча про себя, как будто была одна в комнате, то разводя
руками, то скрестив их у себя на груди, то ломая их в какой-то страшной,
неистощимой тоске. Иногда слезы струились у ней по лицу, слезы, которых
она часто и сама, может быть, не понимала, потому что по временам впада-
ла в забытье. У ней была какая-то очень трудная болезнь, которою она со-
вершенно пренебрегала.
во и молчание, которого я не смела прервать. Уже целый год жила я созна-
тельною жизнию, все думая, мечтая и мучась потихоньку неведомыми, неяс-
ными стремлениями, которые зарождались во мне. Я дичала, как будто в ле-
су. Наконец батюшка первым заметил меня, подозвал к себе и спросил, за-
чем я так пристально гляжу на него. Не помню, что я ему отвечала: помню,
что он об чем-то задумался и наконец сказал, поглядев на меня, что завт-
ра же принесет азбуку и начнет учить меня читать. Я с нетерпением ожида-
ла этой азбуки и промечтала всю ночь, неясно понимая, что такое эта аз-
бука. Наконец, на другой день, отец действительно начал учить меня. По-
няв с двух слов, чего от меня требовали, я выучила скоро и быстро, ибо
знала, что этим угожу ему. Это было самое счастливое время моей тогдаш-
ней жизни. Когда он хвалил меня за понятливость, гладил по голове и це-
ловал, я тотчас же начинала плакать от восторга. Мало-помалу отец полю-
бил меня; я уже осмеливалась заговаривать с ним, и часто мы говорили с
ним целые часы, не уставая, хотя я иногда не понимала ни слова из того,
что он мне говорил. Но я как-то боялась его, боялась, чтоб он не поду-
мал, что мне с ним скучно, и потому всеми силами старалась показать ему,
что все понимаю. Сидеть со мною по вечерам обратилось у него наконец в
привычку. Как только начинало смеркаться и он возвращался домой, я тот-
час же подходила к нему с азбукой. Он сажал меня против себя на скамейку
и после урока начинал читать какую-то книжку. Я ничего не понимала, но
хохотала без умолку, думая доставить ему этим большое удовольствие.
Действительно, я занимала его и ему было весело смотреть на мой смех. В
это же время он однажды после урока начал мне рассказывать сказку. Это
была первая сказка, которую мне пришлось слышать. Я сидела как зачаро-
ванная, горела в нетерпении, следя за рассказом, переносилась в какой-то
Шилова Юлия
Андреев Николай
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Василенко Иван
Володихин Дмитрий