read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:


Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com



колыбели, каких-то туманных елок, каких-то комнатных
перспектив,-- редкая группа обходилась без таксы, с
расплывшейся от темперамента задней частью гибкого тела и
всегда с тем странным, психопатически-эвездным взглядом,
который у этой породы бывает на семейных снимках. В раннем
детстве я еще застал на садовом угреве Лулу и Бокса Первого,
мать и сына, столь дряхлых, что давно забылся кровосмесительный
их союз, озадачивший былых детей. Около 1904 года отец привез с
Мюнхенской выставки рыжего щенка, из которого выросла,
удивительной таксичьей красоты, Трэйни. В 1915 году у нее
отнялись задние ноги, и пока мать не решилась ее усыпить,
бедная собака уныло ездила по паркетам, как cul-de-jatte
(Безногий (франц ) ). Затем кто-то подарил нам внука или
правнука чеховских Хины и Брома. Этот окончательный таксик
(представляющий одно из немногих звеньев между мною и русскими
классиками) последовал за нами в изгнание, и еще в 1930 году в
Праге, где моя овдовевшая мать жила на крохотную казенную
пенсию, можно было видеть ковыляющего по тусклой зимней улице
далеко позади своей задумчивой хозяйки этого старого, все еще
сердитого Бокса Второго,-- эмигрантскую собаку в длинном
проволочном наморднике и заплатанном пальтеце.
Я жил далеко от матери, в Германии или Франции, и не мог
часто ее навещать. Не было меня при ней и когда она умерла, в
мае 1939 года. Всякий раз, что удавалось посетить Прагу, я
испытывал в первую секунду встречи ту боль, ту растерянность,
тот провал, когда приходится сделать усилие, чтобы нагнать
время, ушедшее за разлуку вперед, и восстановить любимые черты
по не стареющему в сердце образцу. Квартира, которую она делила
с внуком и Евгенией Константиновной Г., самым близким ее
другом, была донельзя убогой. Клеенчатые тетради, в которые она
списывала в течение многих лет нравившиеся ей стихи, лежали на
кое-как собранной ветхой мебели. Ужасно скоро треплющиеся
томики эмигрантских изданий соседствовали со слепком отцовской
руки. Около ее кушетки, ночью служившей постелью, ящик,
поставленный вверх дном и покрытый зеленой материей, заменял
столик, и на нем стояли маленькие мутные фотографии в
разваливающихся рамках. Впрочем она едва ли нуждалась в них,
ибо оригинал жизни не был утерян. Как бродячая труппа всюду
возит с собой, поскольку не забыты реплики, и дюны под бурей, и
замок в тумане, и очарованный остров,-- так носила она в себе
все, что душа отложила про этот серый день. Совершенно ясно
вижу ее, сидящую за чайным столом и тихо созерцающую, с одной
картой в руке, какую-то фазу в раскладке пасьянса; другой рукой
она облокотилась об стол, и в ней же, прижав сгиб большого
пальца к краю подбородка, держит близко ко рту папироску
собственной набивки. На четвертом пальце правой руки--теперь
опускающей карту -- горит блеск двух золотых колец: обручальное
кольцо моего отца, слишком для нее широкое, привязано черной
ниточкой к ее собственному кольцу.
Когда мне снятся умершие, они всегда молчаливы, озабочены,
смутно подавлены чем-то, хотя в жизни именно улыбка была сутью
их дорогих черт. Я встречаюсь с ними без удивления, в местах и
обстановке, в которых они никогда не бывали при жизни --
например, в доме у человека, с которым я познакомился только
потом. Они сидят в сторонке, хмуро опустив глаза, как если бы
смерть была темным пятном, постыдной семейной тайной. И конечно
не там и не тогда, не в этих косматых снах, дается смертному
редкий случай заглянуть за свои пределы, а дается этот случай
нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости,
силы и удачи -- на мачте, на перевале, за рабочим столом... И
хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что
смотришь туда, куда нужно.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Восемнадцати лет покинув Петербург, я (вот пример
галлицизма) был слишком молод в России, чтобы проявить
какое-либо любопытство к моей родословной; теперь я жалею об
этом--из соображений технических: при отчетливости личной
памяти неотчетливость семейной отражается на равновесии слов.
Уже в эмиграции кое-какими занятными сведениями снабдил меня
двоюродный мой дядюшка Владимир Викторович Голубцов, большой
любитель таких изысканий. У него получалось, что старый
дворянский род Набоковых произошел не от каких-то псковичей,
живших как-то там в сторонке, на обочье, и не от
кривобокого, набокого, как хотелось бы, а от обрусевшего
шестьсот лет тому назад татарского князька по имени Набок.
Бабка же моя, мать отца, рожденная баронесса Корф, была из
Древнего немецкого (вестфальского) рода и находила простую
прелесть в том, что в честь предка-крестоносца был будто бы
назван остров Корфу. Корфы эти обрусели еще в восемнадцатом
веке, и среди них энциклопедии отмечают много видных людей. По
отцовской линии мы состоим в разнообразном родстве или свойстве
с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами. Думаю, что было
уже почти темно, когда по скрипучему снегу внесли раненого в
гек-кернскую карету. Среди моих предков много служилых людей;
есть усыпанные бриллиантовыми знаками участники славных войн;
есть сибирский золотопромышленник и миллионщик (Василий
Рукавишников, дед моей матери Елены Ивановны); есть ученый
президент медико-хирургической академии (Николай Козлов, другой
ее дед); есть герой Фридляндского, Бородинского, Лейпцигского и
многих других сражений, генерал от инфантерии Иван Набоков
(брат моего прадеда), он же директор Чесменской богадельни и
комендант С.-Петербургской крепости -- той, в которой сидел
супостат Достоевский (рапорты доброго Ивана Александровича царю
напечатаны -- кажется, в "Красном Архиве"); есть министр
юстиции Дмитрий Николаевич Набоков (мой дед); и есть, наконец,
известный общественный деятель Владимир Дмитриевич (мой отец).
Набоковский герб изображает собой нечто вроде шашечницы с
двумя медведями, держащими ее с боков: приглашение на шахматную
партию, у камина, после облавы в майоратском бору;
рукавишниковский же, поновее, представляет стилизованную домну.
Любопытно, что уральские прииски, Алапаевские заводы,
аллитеративные паи в них -- все это давно уже рухнуло, когда, в
тридцатых годах сего века, в Берлине, многочисленным потомкам
композитора Грауна (главным образом каким-то немецким баронам и
итальянским графам, которым чуть не удалось убедить суд, что
все Набоковы вымерли) досталось, после всех девальваций,
кое-что от замаринованных впрок доходов с его драгоценных
табакерок. Этот мой предок, Карл-Генрих Граун (1701--1759),
талантливый карьерист, автор известной оратории "Смерть
Иисуса", считавшейся современными ему немцами непревзойденной,
и помощник Фридриха Великого в писании опер, изображен с
другими приближенными (среди них--Вольтер) слушающим
королевскую флейту, на пресловутой картине Менцеля, которая
преследовала меня, эмигранта, из одного берлинского пансиона в
другой. В молодости Граун обладал замечательным тенором;
однажды, выступая в какой-то опере, написанной брауншвейгским
капельмейстером Шурманом, он на премьере заменил не нравившиеся
ему места ариями собственного сочинения. Только тут чувствую
какую-то вспышку родства между мной и этим благополучным
музыкальным деятелем. Гораздо ближе мне другой мой предок,
Николай Илларионович Козлов (1814--1889), патолог, автор таких
работ как "О развитии идеи болезни" или "Сужение яремной дыры у
людей умопомешанных и самоубийц" -- в каком-то смысле служащих
забавным прототипом и литературных и лепидоптерологических моих
работ. Его дочь Ольга Николаевна была моей бабушкой; я был
младенцем, когда она умерла. Его другая дочь, Прасковья
Николаевна, вышла за знаменитого сифилидолога Тарновского и
сама много писала по половым вопросам; она умерла в 1913 году,
кажется, и ее странные, ясно произнесенные последние слова были
"Теперь понимаю: вс° -- вода". О ней и о разных диковинных, а
иногда и страшных, Рукавишниковых у матери было много
воспоминаний... Я люблю сцепление времен: когда она гостила
девочкой у своего деда, старика Василья Рукавишникова, в его
крымском имении, Айвазовский, очень посредственный, но очень
знаменитый маринист того времени, рассказывал в ее присутствии,
как он, юношей, видел Пушкина и его высокую жену, и пока он это
рассказывал, на серый цилиндр художника белилами испражнилась
пролетавшая птица: его моря темно сизели по разным углам
петербургского (а после -- деревенского) дома, и Александр
Бенуа, проходя мимо них и мимо мертвечины своего
брата-академика Альберта, и мимо "Проталины" Крыжицкого, где не
таяло ничего , и мимо громадного прилизанного Перовского
"Прибоя" в зале, делал шоры из рук и как-то музыкально-смугло
мычал "Non, поп, поп, c'est affreux (Нет, нет, это ужасно"
(франц.)), какая сушь, задерните чем-нибудь"--и с
облегчением переходил в кабинет моей матери, где его,



Страницы: 1 2 3 4 5 6 [ 7 ] 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.