Чтение 7–й страницы книги ~Машенька~

грудью -- над комодом, а над рукомойником-- нарисованная
карандашом голова лошади, что, раздув ноздри, плывет по воде.

День-деньской кровать скользит в жаркое ветреное небо и,
когда привстаешь, то видишь верхушки лип, круто прохваченные
желтым солнцем, телефонные проволоки, на которые садятся
стрижи, и часть деревянного навеса над мягкой красной дорогой
перед парадным крыльцом. Оттуда доносятся изумительные звуки:
щебетанье, далекий лай, скрип водокачки.

Лежишь, плывешь и думаешь о том, что скоро встанешь; и в
солнечной луже играют мухи, и цветной моток шелка, как живой,
спрыгивает с колен матери, сидящей подле, мягко катится по
янтарному паркету...

В этой комнате, где в шестнадцать лет выздоравливал Ганин,
и зародилось то счастье, тот женский образ, который, спустя
месяц, он встретил наяву. В этом сотворении участвовало все,--
и мягкие литографии на стенах, и щебет за окном, и коричневый
лик Христа в киоте, и даже фонтанчик умывальника. Зарождавшийся
образ стятивал, вбирал всю солнечную прелесть этой комнаты и,
конечно, без нее он никогда бы не вырос. В конце концов это
было просто юношеское предчувствие, сладкие туманы, но Ганину
теперь казалось, что никогда такого рода предчувствие не
оправдывалось так совершенно. И целый день он переходил из
садика в садик, из кафе в кафе, и его воспоминанье непрерывно
летело вперед, как апрельские облака по нежному берлинскому
небу. Люди, сидевшие в кафе, полагали, что у этого человека,
так пристально глядящего перед собой, должно быть какое-нибудь
глубокое горе, а на улице он в рассеяньи толкал встречных, и
раз быстрый автомобиль затормозил и выругался, едва его не
задев.

Он был богом, воссоздающим погибший мир. Он постепенно
воскрешал этот мир, в угоду женщине, которую он еще не омел в
него поместить, пока весь он не будет закончен. Но ее образ, ее
присутствие, тень ее воспоминанья требовали того, чтобы наконец
он и ее бы воскресил,-- и он нарочно отодвигал ее образ, так
как желал к нему подойти постепенно, шаг за шагом, точно так же
как тогда, девять лет тому назад. Боясь спутаться, затеряться в
светлом лабиринте памяти, он прежний путь свой воссоздавал
осторожно, бережно, возвращаясь иногда к забытой мелочи, но не
забегая вперед. Блуждая в этот весенний вторник по Берлину, он
и вправду выздоравливал, ощущал первое вставанье с пастели,
слабость в ногах, Смотрелся во все зеркала. Белье и одежды
казались необыкновенно чистыми, просторными и немного чужими.
Он медленно шел по широкой аллее, что вела от площадки дома в
дебри парка. Там и сям вздувались на лиловатой от лиственной
тени земле черные червистые холмики,-- работа кротов. Он надел
белые панталоны, сиреневые носки. Он мечтал встретить
кого-нибудь в парке, кого-- он еще не знал.

Дойдя до конца аллеи, где сияла в темной зелени хвой белая
скамья, он повернул обратно, и далеко впереди в пролете между
лип виден был оранжевый песок садовой площадки и блестевшие
стекла веранды.

Сиделка уехала обратно в Петербург,-- долго высовывалась
из коляски, махала коротенькой рукой, и ветер трепал косынку.
Дни пошли радостные, бодрые. В усадьбе была прохлада, плащи
солнца на паркете. И через две недели он уже до одури катался
на велосипеде, лупил по вечерам в городки с сыном скотницы. А
еще через неделю случилось то, чего он так ждал. "И куда все
это делось,-- вздохнул Ганин.-- Где теперь это счастье и
солнце, эти рюхи, которые так славно звякали и скакали, мой
велосипед с низким рулем и большой передачей?.. По какому-то
там закону ничто не теряется, материю истребить нельзя, значит,
где-то существуют и по сей час щепки от моих рюх и спицы от
велосипеда. Да вот беда в том, что не соберешь их опять,--
никогда, Я читал о "вечном возвращении"... А что если этот
сложный пасьянс никогда не выйдет во второй раз? Вот... чего-то
никак не осмыслю... Да: неужели все это умрет со мной? Я сейчас
один в чужом городе. Пьян. От коньяка и пива трещит башка. Ноги
вдосталь нашатались. И вот сейчас может лопнуть сердце,-- и с
ним лопнет мой мир... Никак не осмыслю..."

Он оказался опять в том же сквере, но теперь было совсем
холодно, небо к вечеру подернулось обморочной бледнотой.

"Осталось четыре дня: среда, четверг, пятница, суббота. А
я сейчас могу умереть..."

"Подтянуться! -- вдруг пробормотал он, сдвинув темные
брови.-- Довольно. Пора домой",

На площадке лестницы он встретился с Алферовым, который,
слегка сгорбившись в своем широченном пальто и старательно
выпучив губы, совал ключ в замочную скважину лифта.

-- Иду газету покупать, Лев Глебович. Хотите, вместе
пройдемся?

-- Благодарю,-- сказал Ганин и прошел к себе. Но взявшись
за ручку двери, он остановился. Им овладел мгновенный соблазн.
Он услышал, как Алферов вошел в лифт, как машина с трудным
глухим грохотом опустилась до низу и там лязгнула.

"Унесло...-- подумал он, покусывая губы.-- А черт...
рискну". Судьба так захотела, чтобы минут пять спустя Клара
постучалась к Алферову, чтобы спросить, нет ли у него почтовой
марки. Сквозь верхнее матовое стекло двери желтел свет, и
потому она решила, что Алферов дома.

-- Алексей Иванович,-- сказала Клара, одновременно стуча и
приоткрывая дверь,-- нет ли у вас...

Она в изумленьи запнулась. У письменного стола стоял Ганин
и поспешно задвигал ящик. Он оглянулся, блеснув зубами, толкнул
ящик бедром и выпрямился.

-- Ах, Боже мой,-- тихо сказала Клара и попятилась из
комнаты.

Ганин быстро шагнул к ней, на ходу выключив свет и
захлопнув дверь. Клара прислонилась к стене в полутемном
коридоре и с ужасом глядела на него, прижав пухлые руки к
вискам.

-- Боже мой...-- повторила она так же тихо.-- Как вы
могли...

С медленным грохотом, словно отдуваясь, поплыл вверх лифт.

-- Возвращается...-- таинственно шепнул Ганин. -- О, я не
выдам вас,-- горько воскликнула Клара, не сводя с него
блестящих, влажных глаз,-- но как вы могли? Ведь он не богаче
вас... Нет, это кошмар какой-то.

-- Пойдемте к вам,-- сказал с улыбкой Ганин.-- Я вам,
пожалуй, объясню...

Она медленно отделилась от стены и, нагнув голову, пошла в
свою комнату. Там было тепло, пахло хорошими духами, на стене
была копия с картины Беклина "Остров мертвых", на столике
стояла фотография -- Людмилино лицо, очень подправленное.

-- Мы с нею поссорились,-- кивнул Ганин в сторону
снимка,-- Не зовите меня, если она будет у вас. Все кончено.

Клара села с ногами на кушетку и, кутаясь в черный платок,
исподлобья глядела на Ганина.

-- Все это глупости, Клара,-- сказал он, садясь рядом с
ней и опираясь на выпрямленную руку.-- Неужели вы думаете, что
я действительно крал деньги? Но, конечно, мне будет неприятно,
если Алферов узнает, что я залезал к нему в стол.

-- Да что же вы делали? Что могло быть другого? --
зашептала Клара.-- Я от вас не ожидала этого, Лев Глебович.

-- Какая вы право смешная,-- сказал Ганин и заметил, что
ее большие, ласковые, слегка навыкате глаза чересчур уж
блестят, что слишком уж взволнованно поднимаются и спадают ее
плечи под черным платком.

-- Полноте,-- улыбнулся он.-- Ну хорошо, предположим, я --
вор, взломщик. Но почему это вас так тревожит?

-- Уходите, пожалуйста,-- тихо сказала Клара и отвернула
голову. Он рассмеялся, пожал плечом...

Когда же дверь за ним закрылась, Клара заплакала и плакала
долго, тяжелыми блестящими слезами, которые равномерно
возникали на ее ресницах и сползали продолговатыми каплями по
ее запылавшим от рыданий щекам.

-- Бедный мой,-- бормотала она,-- до чего жизнь довела
его. И что я могу ему сказать...

Раздался легкий стук в стену из комнаты танцоров. Клара
сильно высморкалась, прислушалась. Стук повторился опять,
по-женски бархатный: это, верно, стучал Колин. Потом прокатился
смех, кто-то воскликнул: "Алек, о Алек, перестань...",-- и два
голоса глухо и нежно затараторили.

Клара подумала о том, что завтра, как всегда, нужно ехать
на службу, до шести стучать по кнопкам, следя за лиловой
строчкой, которая с зернистым потрескиваньем высыпает на лист,
или же, если дела нет, читать, подперев ее об черный ремингтон,
одолженную, бесстыдно растрепанную книгу. Она сварила себе чай,
вяло поужинала, потом долго раздевалась, вздыхая и лениво
двигаясь. Лежа в постели, она слышала, что рядом, в номере у
Подтягина, голоса, кто-то входил, выходил, неожиданно голос