веселая компания начала рассаживаться. Граф, Ильин, Стешка, Илюшка и
Сашка-денщик сели в первые сани. Блюхер выходил из себя и, махая хвостом, лаял
на коренную. В другие сани уселись другие господа, тоже с цыганками и цыганами.
От самой гостиницы сани выровнялись, и цыгане затянули хоровую песню.
Тройки с песнями и колокольчиками, сбивая на самые тротуары всех встречавшихся
проезжающих, проехали весь город до заставы.
Немало дивились купцы и прохожие, незнакомые и особенно знакомые, видя
благородных дворян, едущих среди белого дня по улицам с песнями, цыганками и
пьяными цыганами.
Когда выехали за заставу, тройки остановились, и все стали прощаться с графом.
Ильин, выпивший довольно много на прощаньи и всё время правивший сам лошадьми,
вдруг сделался печален, стал уговаривать графа остаться еще на денек, но когда
убедился, что это было невозможно, совершенно неожиданно со слезами бросился
цаловать своего нового друга и обещал, что, как приедет, будет просить о
переводе в гусары в тот самый полк, в котором служил Турбин. Граф был особенно
весел, кавалериста, который утром уже окончательно говорил ему ты, толкнул в
сугроб, исправника травил Блюхером, Стешку подхватил на руки и хотел увезти с
собой в Москву и, наконец, вскочил в сани, усадил рядом с собой Блюхера, который
всё хотел стоять на середине. Сашка, попросив еще раз кавалериста отобрать-таки
у них графскую шинель и прислать ее, тоже вскочил на козлы. Граф крикнул:
"пошел!", сняв фуражку, замахал ею над головой и по-ямски засвистал на лошадей.
Тройки разъехались.
Далеко впереди виднелась однообразная снежная равнина, по которой извивалась
желтовато-грязная полоса дороги. Яркое солнце, играя, блестело на талом,
прозрачной корой обледеневшем снегу и приятно пригревало лицо и спину. От потных
лошадей валил пар. Колокольчик побрякивал. Какой-то мужичек с возом на
раскатывающихся санишках, подергивая веревочными вожжами, торопливо сторонился,
бегом шлепая промокнувшими лаптишками по оттаявшей дороге; толстая, красная
крестьянская баба с ребенком за овчинной пазухой сидела на другом возу, погоняя
концами вожжей белую шелохвостую клячонку. Графу вдруг вспомнилась Анна
Федоровна.
- Назад! - крикнул он.
Ямщик не понял вдруг.
- Поворачивай назад! Пошел в город! Живо!
Тройка опять проехала заставу и бойко подкатила к дощатому крыльцу дома госпожи
Зайцовой. Граф быстро взбежал на лестницу, прошел переднюю, гостиную и, застав
вдовушку еще спящею, взял ее на руки, приподнял с постели, поцаловал в заспанные
глазки и живо выбежал назад. Анна Федоровна спросонков только облизывалась и
спрашивала: "Что случилось?". Граф вскочил в сани, крикнул на ямщика и, уже не
останавливаясь и даже не вспоминая ни о Лухнове, ни о вдовушке, ни о Стешке, а
только думая о том, что его ожидало в Москве, выехал навсегда из города К.
родилось, много выросло и состарелось, еще больше родилось и умерло мыслей;
много прекрасного и много дурного старого погибло, много прекрасного молодого
выросло, и еще больше недоросшего уродливого молодого появилось на свет Божий.
Граф Федор Турбин уже давно был убит на дуэли с каким-то иностранцем, которого
он высек арапником на улице; сын, две капли воды похожий на него, был уже
двадцатитрехлетний прелестный юноша и служил в кавалергардах. Молодой граф
Турбин морально вовсе не был похож на отца. Даже и тени в нем не было тех
буйных, страстных и, говоря правду, развратных наклонностей прошлого века.
Вместе с умом, образованием и наследственной даровитостью натуры любовь к
приличию и удобствам жизни, практический взгляд на людей и обстоятельства,
благоразумие и предусмотрительность были его отличительными качествами. По
службе молодой граф шел славно: двадцати трех лет уже был поручиком... При
открытии военных действий он решил, что выгоднее для производства перейти в
действующую армию, и перешел в гусарский полк ротмистром, где и получил скоро
эскадрон.
В мае месяце 1848 года С. гусарский полк проходил походом К. губернию, и тот
самый эскадрон, которым командовал молодой граф Турбин, должен был ночевать в
Морозовке, деревне Анны Федоровны. Анна Федоровна была жива, но уже так
немолода, что сама не считала себя больше молодою, что много значит для женщины.
Она очень растолстела, что, говорят, молодит женщину; но и на этой белой толщине
были заметны крупные мягкие морщины. Она уже не ездила никогда в город, с трудом
даже влезала в экипаж, но так же была добродушна и всё так же глупенька, можно
теперь сказать правду, когда она уже не подкупает своей красотой. С ней вместе
жили ее дочь Лиза, двадцатитрехлетняя русская деревенская красавица, и братец,
нам знакомый кавалерист, промотавший по добродушию всё свое именьице и стариком
приютившийся у Анны Федоровны. Волоса на голове его были седые совершенно;
верхняя губа упала, но над нею усы тщательно были вычернены. Морщины покрывали
не только его лоб и щеки, но даже нос и шею, спина согнулась; а всё-таки в
слабых кривых ногах видны были приемы старого кавалериста.
В небольшой гостиной старого домика, с открытыми балконной дверью и окнами на
старинный звездообразный липовый сад, сидело всё семейство и домашние Анны
Федоровны. Анна Федоровна, с седой головой, в лиловой кацавейке, на диване перед
круглым столом красного дерева раскладывала карты. Старый братец, расположившись
у окна, в чистеньких белых панталончиках и синем сюртучке, вязал на рогульке
снурочек из белой бумаги - занятие, которому его научила племянница, и которое
он очень полюбил, так как делать он уже ничего не мог, и для чтения газеты,
любимого его занятия, глаза были уже слабы. Пимочка, воспитанница Анны
Федоровны, подле него твердила урок под руководством Лизы, вязавшей вместе с тем
на деревянных спицах чулки из козьего пуха для дяди. Последние лучи заходящего
солнца, как и всегда в эту пору, бросали сквозь липовую аллею раздробленные
косые лучи на крайнее окно и этажерку, стоявшую около него. В саду и в комнате
было так тихо, что слышалось, как за окном быстро прошумит крыльями ласточка,
или в комнате тихо вздохнет Анна Федоровна, или покряхтит старичок, перекладывая
ногу на ногу.
- Как это кладется? Лизанька, покажи-ка. Я всё забываю, - сказала Анна
Федоровна, остановясь в раскладывании пасьянса.
Лиза, не переставая работать, подошла к матери и взглянула на карты.
- Ах, вы перепутали, голубушка мамаша! - сказала она, перекладывая карты. - Вот
так надо было. Всё-таки сбудется, что вы загадали, - прибавила она, незаметно
снимая одну карту.
- Ну, уж ты всегда меня обманываешь: говоришь, что вышло.
- Нет, право, значит, удастся. Вышло.
- Ну, хорошо, хорошо, баловница! Да не пора ли чаю?
- Я уж велела разогревать самовар. Сейчас пойду. Вам сюда принести?.. Ну,
кончай, Пимочка, скорей урок и пойдем бегать.
И Лиза вышла из двери.
- Лизочка! Лизанька! - заговорил дядя, пристально вглядываясь в свою рогульку. -
Опять, кажется, спустил петлю. Подними, голубчик!
- Сейчас, сейчас! только сахар отдам наколоть.
И действительно, она через три минуты вбежала в комнату, подошла к дяде и взяла
его за ухо.
- Вот вам, чтобы не спускали петлей, - сказал она, смеясь: - урок и не довязали.
- Ну, полно, полно; поправь же, какой-то узелочек было видно.
Лиза взяла рогульку, вынула булавку у себя из косыночки, которую при этом
распахнуло немного ветром из окна, и как-то булавочкой добыла петлю, протянула
раза два и передала рогульку дяде.
- Ну, поцалуйте же меня за это, - сказала она, подставив ему румяную щечку и
закалывая косынку. - Вам с ромом нынче чаю. Нынче ведь пятница.
И она опять ушла в чайную.
- Дяденька, идите смотреть: гусары идут к нам! - послышался оттуда звучный
голосок.
Анна Федоровна вместе с братцем вошли в чайную комнату, из которой окна были на
деревню, посмотреть гусаров. Из окна очень мало было видно, заметно было только
сквозь пыль, что какая-то толпа двигается.
- А жаль, сестрица, - заметил дядя Анне Федоровне, - жаль, что так тесно и
флигель не отстроен еще: попросить бы к нам офицеров. Гусарские офицеры - ведь
это всё такая молодежь, славная, веселая; посмотрел бы хоть на них.
- Что ж, я бы душой рада; да ведь вы сами знаете, братец, что негде: моя
спальня, Лизина горница, гостиная, да вот эта ваша комната - вот и всё. Где ж их
тут поместить, сами посудите. Им старостину избу очистил Михайло Матвеев;
говорит: чисто тоже.
- А мы бы тебе, Лизочка, из них жениха приискали, славного гусара! - сказал
дядя.
- Нет, я не хочу гусара; я хочу улана; ведь вы в уланах служили, дядя?.. А я
этих знать не хочу. Они все отчаянные, говорят.
И Лиза покраснела немного; но снова засмеялась своим звучным смехом.
- Вот и Устюшка бежит; надо спросить ее, что видела, - сказала она.
Анна Федоровна велела позвать Устюшку.
- Нет того, чтоб посидеть за работой; какая надобность бегать на солдат
смотреть, - сказала Анна Федоровна. - Ну что, где поместились офицеры?
- У Еремкиных, сударыня. Два их, красавцы такие, один граф, сказывают.
- А фамилия как?
- Казаров ли, Турбинов ли - не запомнила, виновата-с.
- Вот дура, ничего и рассказать не умеет. Хоть бы узнала, как фамилия.
- Что ж, я сбегаю.
- Да уж я знаю, что ты на это мастерица, - нет, пускай Данило сходит; скажите
ему, братец, чтоб он сходил да спросил, не нужно ли чего-нибудь офицерам-то; всё
учтивость надо сделать, что барыня, мол, спросить велела.
Старики снова уселись в чайную, а Лиза пошла в девичью положить в ящик наколотый
сахар. Устюша рассказывала там про гусаров.
- Барышня, голубушка, вот красавчик этот граф-то, - говорила она, - просто
херувимчик чернобровый. Вот бы вам такого женишка, так уж точно бы парочка была.
Другие горничные одобрительно улыбнулись; старая няня, сидевшая у окна с чулком,
Шломо Вульф
Самойлова Елена
Круз Андрей
Прозоров Александр
Сертаков Виталий
Шилова Юлия