управление Минздрава и крикнуть парням всей земли, чтобы волокли Руке с
другого конца света чудодейственное лекарство, замастыренное из сушеной
печени крокодила, толченых клювиков колибри, горелых усов белого медведя,
настоянное на желчи молодой пантеры и пыльце альпийских эдельвейсов. Не
обращался я к врачам, не чувствойал желания. Партия же считала, что в груди
моей горит-пылает такой священный огонь ненависти к врагам народа, что не
может ужиться рядом с ним иная какая-нибудь страсть, и что это удел
немногих, высокая драма любимчиков Великого Дела. Бывало, подшучивали надо
мной коллеги-палачи, причем препохабно и жестоко, но, как это ни странно, я
буквально ни разу не вышел из себя, не заводился, а шутливо говорил:
"Сначала разберемся, а потом уж поебемся". С годами вообще отстали от меня,
поняв, что Рука не по тому делу. Бабы же не останавливали на моей личности
взгляда, просто не замечали, очевидно, по причине полного отсутствия вокруг
меня полового поля, а уж если смотрели, то как на монстра...
перетасовало это всю мою гормональную, как говорится, "жисть". Вот и вымахал
из меня мудила, сидящий перед вами, гражданин Гуров. Полюбуйтесь на меня
новыми глазами в свете вышеизложенного... Полюбуйтесь... Рыло лошадиное,
кожа на нем дряблая, бороденка редкая мягкая, как у девочки под мышкой,
глаза за очками из орбит вот-вот вылезут, цвет ихний размыт, но взгляд -
все еще пулемет! Это я точно знаю! .. Любуйтесь, любуйтесь! Ваших же рук
дело! Вот плечи. Округлые они у меня, бабьи, а должны были бы быть, как у
бати, Ивана Абрамыча. Но не ударил гормон в бицепс и - пожалуйста - хоть
поводи плечиком... Талии вообще у меня нету. Перехожу из спины прямо в жопу
и через подпухлые, тоже, конечно же, бабьи ляжки, в ножищи сорок шестого
размера. Здоровые ножищи, но слабые, ибо гормон и тут пробил мимо.. мимо...
Зато имею я руку. Длина ладони феноменальная тридцать сантиметров. В силище
ее, без преувеличения, мистической, вы, надеюсь, не сомневаетесь? Вот и
хорошо. Ну как? Ничего себе вымахал мальчишечка, промерзший и нажравшийся до
блевотины "Интернационала"?
вздохнули или изобразили на рож что-нибудь вроде сочувствия, то я не
удержался бы, наверно и врезал вам по башке вот этим фарфоровым блюдом.
Мужчина... Мужик... Блядун... Ебарь... Муж... Отец... Однаж ды в лагере,
когда я проводил в жизнь ленинскую диалектику насчет самоуничтожения
блатного мира, подходит к мне ворораечка одна. Лет тридцать ей было.
Красива, стервь. Даже в шароварах ватных и в бушлатике выглядела, как дама.
Бесстрашно ко мне подходит, а шел я по зоне в окружении всей псарни
лагерной, и бесстрашно говорит:
Звали воровайку ту Зоей. Сидим, трекаем, жрем, чифирим. Насмешила меня тогда
Зоя, такую черноту с темнотой раскинула, что уши вяли. Была она якобы
совращена Берия, когда ей не стукнуло еще двенадцати. Рассказала
подробности, многое сходилось, но дело не в этом. Я, говорит, начальник,
после того, как пожрала с тобой и почифирила сукой стала, падлой и в зону
вертать мне обратно нельзя. А ссучилась потому, и ты, хочешь верь, хочешь не
верь, что я в тебя некрасивого втрескалась. Что-то есть в тебе такое
зверское, как в тигре, и сердце мое воровское колотится. Раздень ты меня и
выеби по-человечески и забудем мы с тобой на сладкую минуточку все это
гнилое пространстео и время. Смотри, говорит, какая я красивая, какая
настоящая я красивая женщина. Раскрыл я варежку, захлопал глазами и вдруг из
вшивого лагерного тряпья, из желтых мужских кальсон с жалкими тесемочками,
из бурок, подшитых нордом, поднимается белое, розовое, светящееся, чистое,
невинное тело. Не помню, сколько смотрел я на голую женщину неотрывно и
восторженно, пока не затрясл меня от боли, ужаса, ярости и рыданий... Да,
да! Рыданий... ' Когда сожгли вы мою Одинку, не ревел я, а тут от
невозможности испытать то, что испытывают даже крысы, даже тарантулы, даже
рыбы в пруду, признаюсь чистосердечно, ревел! Она тормошила меня, звала,
просила, ласкала, жалела, а я заливался слезами, как малое дитя, впервые за
много страшных лет и, причмокивая, сосал грудь... Тугой, налитый сладким
жаром жизни сосок... Помню вкус его, помню, не забуду до смерти... И Зоя
вздрогнула, напряглась, я перепугался, и что-то неведомое мне вдруг
отпустило ее... Ты, говорит, почему такой бедный, Вася?.. Промерз, говорю, в
детстве. Промерз... Больше ничего я ей не сказал. Оделась. Спрятала красу
свою в серую лагерную вшивоту. Ты бы, говоит, по-другому как-нибудь кайф
ловил, сам бы давал, что ли! Вон начальника шестой командировки пристроили
урки к шоколадному цеху, ночует с двумя дылдами сразу. Извини, отвечаю, о я
вообще ничего не хочу и не желаю. А разве тогда то жизнь? - говорит Зоя.
Да, соглашаюсь, трудновато сие называть жизнью, но другого мне не
предложено, и ты поспи, прошу ее, со мной до утра, поспи, пожалуйста...
Первый последний раз, гражданин Гуров, спал я тогда рядом с женищиной,
молодой и красивой, хотевшей еться и безумствовавшей, пока сон не сбил ее с
копыт, как меня. Приснилась мне маменька... Утром, еще до развода, ушла Зоя
в зону. Ушла, а на полу, как сейчас помню, кордовые следы остались от ее
бурок, и жутковато мне было от того, что прелестные человеческие ноги
оставляют за собой след грузового втомобиля "ЗИС", завод имени Сталина. Зою
в зоне на другую ночь проткнули пикой. Свиданка с псом! Скурвилась Зоя,
пожрав со мной картошки с салом, почифирив и якобы похарившись.
Встать! .. Ах, вот оно что! Ах, у вас от моего рассказа эрекция? И вы,
естественно, смущаетесь и утверждаете, что натура человека, точнее, ваша
натура, поразительно совмещает в себе, причем одновременно, и похоть, и
ужас, и стыд, и низкое любопытство, и прочую бодягу?.. Возможно. Все люди
разные... Я на них насмотрелся. И такого, как вы, монстрягу первый раз
вижу... Садитесь уж, козел! Честно говоря, вы меня обрадовали. Значит, в вас
еще много жизни. Значит, расставаться вам с ней неохота, и вы сейчас
выложите все нахапанное у вашей родной советской власти и чужого вам
советского народа вот на этот шикарный стол, стоящий по нынешним ценам не
меньше двух тысяч! Все! Рябов, ко мне! Внимательно слушай! Выкладывайте,
гражданин Гуров, адресочки всех тайников! Но только всех до единого! Вы,
надеюсь, поняли, что разговор идет самый серьезный... Все адресочки! Без
всяких, как говорит наш вундеркинд Громыко, прадварительных условий. Торгов
не будет. Записывай, Рябов... учтите, гражданин Гуров: если вы утаите хоть
один камешек, хотя бы одну жемчужину или старинный перстенек, я воткну вас,
падлюку, в новейший детектор лжи, и тогда обижайтесь - Рябов вернет вам и
память, и рвение. И не думайте, что Рука считает вас Корейкой, а себя шпаной
Бендером. Не думайте, что вы попали в лапы блестящим разгонщикам. Угадал я?
Блеснула у вас такая мысль? Козел!
11
Нравится она мне. Нравится. На такой вилле вполне можно провести остаток
дней. И не то что провести, скоротать лет двадцать, а блаженно истлеть,
поддерживая в члена огонек жизни марочным коньячком и веселыми девчонками.
Давайте прогуляемся, гражданин Гуров. Остоебенело сидет на одном месте час
за часом, день за днем. Да и наговорено мной уже немало... Немало...
Извините уж: дорвался. Дорвался и даже не брезгую иногда впадать в
беллетристику. Насчет солярия на крыше вы правильно сообразили. Хорошая
штука... В нашем возрасте полезно погреть шкелетину на солнышке. Я ведь
слишком долго ждал этой встречи, не раз беседовал с вами мысленно, даже
тогда, когда бы уверен, что подохли вы, и немудрено, что накопившееся как-то
само собой неудачно окостенело во мне, отштамповалось и прет временами
поносом. Я был бы гораздо сдержанней, если бы вел протоколы допросов. "Я,
гражданин Шибанов, он же Рука... по существу дела могу показать следующее".
- И все. Разговор - другое дело. А разговор по душам - первый, по сути
дела, в жизни и последний - тем более... Да. В протоколах допросов, кстати,
я никогда не старался блеснуть слогом, блядануть лишним эпитетом и умничать.
В отличие от многих моих коллег, я никогда не мечтал, устав от борьбы с
внешними и внутренними врагами, перейти на литературную работу, вступить
автоматом, по звонку с Лубянки в Союз писателей и грести деньгу за порчу
великого и могучего русского языка.
Разбудите меня ночью, прочитайтв наугад полстраницы, и я с ходу скажу,
чекист тиснул ее или просто полуграмотный пиздодуй вроде Георгия Маркова.
Воняют страницы книг моих бывших коллег протокольной керзой, прокуренными
кабинетами, протертыми локтями, геморройным жопами, издерганными нервишками
и страхом за собственны шкуры. Ведь нашего брата - палача, гражданин Гурое,
тоже немало ухлопали, пошмаляли, схавали. И горели, между прочим зачастую
именно те Питоны Удавычи, которые, обнаглев и очумев от вдохновенья, так
распоясывались на допросах, таки насочиняли чудовищных фантасмагорических
сюжетов, что начальнички наши, палачи со слабым в общем-то воображением
хватались за головы и старались избавляться от "поэтов" своего дела...
замечательного века, когда Лубянку и подобные заведения в крупных и мелких
городах Российской империи смело можно было называть Домами Литераторов. В
них кишмя кишели представители различных литературных течений, не враждуя
друг с другом, ибо была у них у всех одна цель: захерачить с помощью одного
или нескольких бедных подследственных произведение принципиально нового
жанра: Дело. ДЕ-ЛО! Движение идеи следователя к цели. которое мы промеж
собой называли сюжетом, должно было, пройдя через различные перипетии,
собрать в конце концов в один букет всех действующих лиц Дела - врагов
народа и их пособников. Букет преподносился трибуналу, а тот, не понюхав
даже, посылал одни цветочки в крематорий, другие на смертельную холодину
лагеря. И все! И Дела - эти поистине сложнейшие произведения соцреализма -
забывались, а литературные герои, советские люди, люди нового типа,
засасывались трясиной забвения.
требовали более полного слияния литературы с жизнью. Им пришлась по вкусу не
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Прозоров Александр
Мичурин Артем
Ибсен Генрик
Шилова Юлия