его дома и смешными все замки и оплоты. И мучительные, дикие сны огненной
лентой развивались под его черепом.
синими и прозрачными, с попадьей случился запой. Четыре для подряд она пила,
кричала от страха и билась, а на пятый - в субботу вечером потушила в своей
комнате лампадку, сделала из полотенца петлю и повесилась. Но, как только
петля начала душить ее, она испугалась и закричала, и, так как двери были
открыты, тотчас прибежали о. Василий и Настя и освободили ее. Все
ограничилось только испугом, да и больше ничего быть не могло, так как
полотенце было связано неумело и удавиться на нем было невозможно. Сильнее
всех испугалась попадья: она плакала и просила прощения; руки и ноги у нее
дрожали, и тряслась голова, и весь вечер она не отпускала от себя мужа и
старалась ближе сесть к нему. По ее просьбе снова зажгли потушенную лампадку
в ее комнате, а потом и перед всеми образами, и стало похоже на канун
большого и светлого праздника. После первой минуты испуга о. Василий стал
спокоен и холодно ласков, даже шутил; рассказывал что-то очень смешное из
семинарской жизни, потом перешел к совсем далекому детству и к тому, как он
с мальчишками воровал яблоки. И так трудно было представить, что это его
сторож вел за ухо, что Настя не поверила и не засмеялась, хотя сам о.
Василий смеялся тихим и детским смехом, и лицо у него было правдивое и
доброе. Понемногу попадья успокоилась, перестала коситься на темные углы и,
когда Настю отослали спать, спросила мужа, тихо и робко улыбаясь:
губы, когда он ответил:
произнесла, разбирая дрожащими пальцами бахрому теплого платка:
Делается что-то, а я ничего не понимаю, как это. Вот весна идет, а за нею
будет лето. Потом опять осень, зима. И опять будем мы сидеть вот так, как
сейчас, - ты в том углу, а я в этом. Ты не сердись, Вася, я понимаю, что
нельзя иначе. А все-таки...
я и умру. А теперь и смерти боюсь. Как же мне быть, Васенька, милый?
Опять... пить?
смертельная тоска и отчаяние без границ, и глухая, покорная мольба о пощаде.
В городе, где учился Фивейский, он видел однажды, как засаленный татарин вел
на живодерню лошадь: у нее было сломано копыто и болталось на чем-то, и она
ступала на камни прямо окровавленной мостолыжкой; было холодно, а белый пар
облаком окутывал ее, блестела мокрая от испарины шерсть, и глаза смотрели
неподвижно вперед - и страшны были они своею кротостью. И такие глаза были у
попадьи. И он подумал, что если бы кто-нибудь вырыл могилу, своими руками
бросил туда эту женщину и живую засыпал землей, - тот поступил бы хорошо.
папиросу и продолжала:
вот скоро начнет ходить - загрызет он меня. И ниоткуда нет помощи. Вот тебе
пожаловалась, а что из этого? Как быть, и не знаю.
придавленная комната, и заметались в тоске ночные тени, бесшумною толпою
окружавшие о. Василия. Они рыдали безумно, простирали бессильные руки, и
молили о пощаде, о милости, о правде.
комнате, потрясая сложенными руками, что-то шепча, натыкаясь на стулья и
стены, как слепой или безумный. И, натыкаясь на стену, он бегло ощупывал ее
костлявыми пальцами и бежал назад; и так кружился он в узкой клетке немых
стен, как одна из фантастических теней, принявшая страшный и необыкновенный
образ. И, странно противореча безумной подвижности тела, неподвижны, как у
слепого, оставались его глаза, и в них были слезы - первые слезы со смерти
Васи.
хотел, и положил на голову тяжелую прыгающую руку. И долго в молчании держал
ее, точно благословляя и ограждая от зла. И сказал, и каждый громкий звук в
слове был как звонкая металлическая слеза:
зверь, у которого отнимают детей. Лицо его исступленно дергалось, и
прыгающие губы ломали отрывистые, беспредельно скорбные слова:
потолок и мглу весенней ночи, закричал пронзительно и исступленно:
билась в истерике попадья и бормотала. захлебываясь слезами и хохотом:
замкнулись, как железные. Молча и по виду холодно он ухаживал за женою,
уложил ее в постель и, когда она заснула, держа его руки в обеих своих
руках, просидел у постели до утра. И всю ночь до утра горели перед образом
лампадки, и похоже было на канун большого и светлого праздника.
спокойным, и ни словом не вспоминал о случившемся. Но в его голосе, когда он
говорил с попадьею, в его взгляде, обращенном на нее, была тихая нежность,
которую одна только она могла уловить своим измученным сердцем. И так сильна
была эта мужественная, молчаливая нежность, что робко улыбнулось измученное
сердце и в глубине, как драгоценнейший дар, сохранило улыбку. Они мало
говорили между собой, и просты и обыкновенны были скупые речи; они редко
бывали вместе, разрозненные жизнью, - но полным страдания сердцем они
непрестанно искали друг друга; и никто из людей, ни сама жестокая судьба не
могла, казалось, догадаться, с какой безнадежной тоскою и нежностью любят
они. Уже давно, с рождения идиота, они перестали быть мужем и женою, и
похожи были они на нежных и несчастных влюбленных, у которых нет надежды на
счастье и даже сама мечта не смеет принять живого образа. И вернулись к
женщине потерянная стыдливость и желание быть красивой; она краснела, когда
муж видел ее голые руки, и что-то такое сделала со своим лицом и волосами,
от чего стали они молодыми и новыми и в строгой печали своей
странно-прекрасными. И когда приходил страшный запой, попадья исчезала в
темноте своей комнаты, как прячутся собаки, почувствовавшие начало
бешенства, и одиноко и молча выносила борьбу с безумием и рожденными им
призраками.
постели мужа и крестила его голову, отгоняя от нее тоску и злые мысли. Она
поцеловать бы его руку хотела, но не осмеливалась, и тихо уходила назад,
смутно белея во мраке, как те туманные и печальные образы, что ночью встают
над болотами и над могилами умерших и забытых людей.
казалось, что с каждым глухим ударом он приобретает новую силу над совестью
людей; все больше собиралось их, и отовсюду тянулись к церкви бесцветные,
как колокольный звон, молчаливые фигуры. Еще ночь царила над обнажившимися
полями, и еще не начинали звенеть подмерзшие ручьи, когда на всех тропинках,
на всех дорогах появлялись люди и строго печальной вереницею, одинокие и
чем-то связанные, двигались к одной невидимой цели. И каждый день, с раннего
утра до позднего вечера, перед о. Василием стояли человеческие лица, то ярко
во всех морщинах своих освещенные желтым огнем свечей, то смутно выступавшие
из темных углов, как будто и самый воздух церкви превратился в людей, ждущих
милости и правды. Люди теснились, неуклюже толкаясь и топоча ногами,
нестройным, разрозненным движением валились на колени, вздыхали и с
неумолимою настойчивостью несли попу свои грехи и свое горе.
человеческих жизней, и попу, оглушенному, потерявшемуся, казалось, что весь
живой мир принес ему свои слезы и муки и ждет от него помощи, - ждет кротко,
ждет повелительно. Он искал правды когда-то, и теперь он захлебывался ею,
этою беспощадною правдою страдания, и в мучительном сознании бессилия ему
хотелось бежать на край света, умереть, чтобы не видеть, не слышать, не
знать. Он позвал к себе горе людское - и горе пришло. Подобно жертвеннику,
пылала его душа, и каждого, кто подходил к нему, хотелось ему заключить в
братские объятия и сказать: "Бедный друг, давай бороться вместе и плакать и
искать. Ибо ниоткуда нет человеку помощи".
с отчаянием он твердил:
серые ряды, и снова, как исступленный, повторял он страшные и беспощадные
слова:
что было утром до исповеди, становилось бледным и тусклым, как все образы
далекого прошлого. Когда последним он уходил из церкви, уже темнота царила,
и тихо сияли звезды, и молчаливый воздух весенней ночи ласкался нежно. Но он
не верил в спокойствие звезд; ему чудилось, что и оттуда, из этих отдаленных
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Роллинс Джеймс