уважается всем миром, как святыня, и они видели, что это идет
поезд не с солдатами, а с безвредными ранеными, и они должны
были предупредить о заложенной мине. Несчастные люди, они уже
грезили о доме...
пар валил, как из паровоза -- даже стекло в лампе немного
затуманилось: так сильно шел пар. И чашечки были те же, синие
снаружи и белые внутри, очень красивые чашечки, которые
подарили нам еще на свадьбе. Сестра жены подарила -- она очень
славная и добрая женщина.
в стакане серебряной чистой ложечкой.
держала отвернутым кран, и оттуда красиво и легко бежала
горячая вода. Я засмеялся. -- Чего ты? -- спросил брат.
Потрудитесь для героя! Побездельничали без меня, теперь баста,
я вас подтяну,-- и я в шутку, конечно, запел: "Мы храбро на
врагов, на бой, друзья, спешим..."
лица: она перетирала чашечки чистым вышитым полотенцем. В
кабинете я снова увидел голубенькие обои, лампу с зеленым
колпаком и столик, на котором стоял графин с водою. И он был
немного запылен. -- Налейте-ка мне водицы отсюда,-- весело
приказал я. -- Ты же сейчас пил чай.
сынишку и посиди немножко в той комнате. Пожалуйста.
соседней комнате сидели жена и сын, и я их не видел.
не ложится спать?
заплакал и спрятался у матери в ногах. -- Отчего он плачет? --
с недоумением спросил я и оглянулся кругом.-- Отчего вы все так
бледны, и молчите, и ходите за мною, как тени? Брат громко
засмеялся и сказал: -- Мы не молчим. И сестра повторила: -- Мы
все время разговариваем.
я.-- С самого утра я не слышу от вас слова, я только один
болтаю, смеюсь, радуюсь. Разве вы не рады мне? И почему вы все
избегаете смотреть на меня, разве я так переменился? Да, так
переменился. Я и зеркал не вижу. Вы их убрали? Дайте сюда
зеркало.
возвращалась, и зеркальце принесла горничная. Я посмотрел в
него, и -- я уже видел себя в вагоне, на вокзале -- это было то
же лицо, немного постаревшее, но самое обыкновенное. А они,
кажется, ожидали почему-то, что я вскрикну
спросил:
уверенно и спокойно: -- Да. Ты мало изменился. Полысел немного.
-- Поблагодари и за то, что голова осталась,-- равнодушно
ответил Я.-- Но куда они все убегают: то одна, то другая.
Повози-ка меня еще по комнатам. Какое удобное кресло,
совершенно бесшумное. Сколько заплатили? А я уж не пожалею
денег: куплю себе такие ноги, лучше... Велосипед!
воздуха шинами. На шине заднего колеса присох кусочек грязи --
от последнего раза, когда я катался. Брат молчал и не двигал
кресла, и я понял это молчание и эту нерешительность.
угрюмо сказал я.-- Я очень счастлив... А его возьми себе,
завтра возьми.
счастлив. У нас полгорода в трауре. А ноги -- это, право...
спросил: -- А отчего у тебя трясется голова? -- Пустяки. Это
пройдет, доктор сказал! -- И руки тоже?
надоело стоять.
вернулась ко мне, когда мне стали приготовлять постель --
настоящую постель, на красивой кровати, на кровати, которую я
купил перед свадьбой, четыре года тому назад. Постлали чистую
простыню, потом взбили подушки, завернули одеяло,-- а я смотрел
на эту торжественную церемонию, и в глазах у меня стояли слезы
от смеха.
Как хорошо! -- Сейчас, милый. -- Поскорее! -- Сейчас, милый. --
Да что же ты? -- Сейчас, милый. Она стояла за моею спиною, у
туалета, и я тщетно
закричала, так закричала, как кричат только на войне:
меня, пряча голову у отрезанных ног, с ужасом отстраняясь от
них и снова припадая, целуя эти обрезки и плача.
красивый был. Что же это! Как жестоки люди. Зачем это? Кому это
нужно было? Ты, мой кроткий, мой жалкий, мой милый, милый...
нянька, и все они плакали, говорили что-то, валялись у моих ног
и так плакали. А на пороге стоял брат, бледный, совсем белый, с
трясущейся челюстью, и визгливо кричал: -- Я тут с вами с ума
сойду. С ума сойду! А мать ползала у кресла и уже не кричала, а
хрипела только и билась головой о колеса. И чистенькая, со
взбитыми подушками, с завернутым одеялом, стояла кровать, та
самая, которую я купил четыре года назад -- перед свадьбой...
вертелся по маленькой комнате, присаживаясь, снова вставая,
хватая в руки мыло, простыню, близко поднося их к близоруким
глазам и снова кладя обратно. Потом стал лицом к стене и,
ковыряя пальцем штукатурку, горячо продолжал:
лет учить жалости, уму, логике -- давать сознание. Главное --
сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность,
привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий -- как вот
мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно,
познавши истину, отказаться от нее? По моему мнению, этого
нельзя. С детства меня учили не мучить животных, быть
жалостливым; тому же учили меня все книги, какие я прочел, и
мне мучительно жаль тех, кто страдает на вашей проклятой войне.
Но вот проходит время, и я начинаю привыкать ко всем этим
смертям, страданиям, крови; я чувствую, что и в обыденной жизни
я менее чувствителен, менее отзывчив и отвечаю только на самые
сильные возбуждения,--- но к самому факту войны я не могу
привыкнуть, мой ум отказывается понять и объяснить то, что в
основе своей безумно. Миллион людей, собравшись в одно место и
стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг
друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны,--
что же это такое, ведь это сумасшествие?
близорукими, немного наивными глазами. -- Красный смех,--
весело сказал я, плескаясь. -- И я скажу тебе правду.-- Брат
доверчиво положил холодную руку на мое плечо, но как будто
испугался, что оно голое и мокрое, и быстро отдернул ее.-- Я
скажу тебе правду: я очень боюсь сойти с ума. Я не могу понять,
что это такое происходит. Я не могу понять, и это ужасно. Если
бы ктонибудь мог объяснить мне, но никто не может. Ты был на
войне, ты видел,-- объясни мне. -- Убирайся к черту! -- шутливо
ответил я, плескаясь. -- Вот и ты тоже,-- печально сказал
брат.-- Никто не в силах мне помочь. Это ужасно. И я перестаю
понимать, что можно, чего нельзя, что разумно, а что безумно.
Если сейчас я возьму тебя за горло, сперва тихонько, как будто
ласкаясь, а потом покрепче, и удушу,-- что это будет? -- Ты
говоришь вздор. Никто этого не делает. Брат потер холодные
руки, тихо улыбнулся и продолжал: -- Когда ты был еще там,
бывали ночи, в которые я не спал, не мог заснуть, и тогда ко
мне приходили странные мысли: взять топор и пойти убить всех:
маму, сестру, прислугу, нашу собаку. Конечно, это были только
мысли, и я никогда не сделаю.