Чтение 7–й страницы книги ~Цитадель~

сменить дозорных, задремавших у границы благословенной земли, рождающей
родники.

Их сгноило призрачное счастье потреблять готовое. Не бывает счастливых
без рабочего пота и творческих мук Отказавшись тратить себя и получая пищу
из чужих рук, изысканную пищу и утонченную, читая чужие стихи и не желая
писать свои они изнашивают Оазис, не продлевая ему жизнь, изнашивают
песнопения, которые им достались. Они сами привязали себя к кормушке в хлеву
и сделались домашней скотиной. Они приготовили себя к рабству".

И вот еще что я сказал: "Вы завоюете оазис, но суть вещей останется
прежней. Оазис -- тот же лагерь в пустыне, но только в ином обличье. Со всех
сторон опасности грозят моему царству. Оно построено из домов, гор, овец и
коз; стоит развязать узелок, связавший их воедино, как не останется ничего,
кроме груды строительных материалов -- подарка грабителям.

VIII

Мне показалось, что люди нередко ошибаются, требуя уважения к своим
правам, Я озабочен правами Господа в человеке и любого нищего, если он не
преувеличивает собственной значимости, чту как Его посланца.

Но я не признаю прав самого нищего, прав его гнойников и калечества,
чтимых нищим как божество.

Я не видел ничего грязнее городской окраины на склоне холма, она
сползала к морю, как нечистоты. Из дверей на узкие улочки влажными клубами
выползало смрадное дыхание домов. Человеческое отребье вылезало из вонючих
нор и без гнева и обиды, грязно, сипло перекорялось, как будто хлюпала и
лопалась пузырями болотная жижа.

Я вгляделся в хохочущих до слез, вытиравших глаза грязными лохмотьями
прокаженных, -- они были низки, и ничего больше. Они были довольны
собственной низостью.

"Сжечь!" -- решил мой отец. И весь сброд, вцепившись в затхлые свои
трущобы, завопил о своих правах. Правах гнойной язвы.

-- Иначе и быть не может, -- сказал мне отец. -- Они понимают
справедливость как нескончаемость сегодняшнего.

А сброд вопил, защищая свое право гнить. Созданный гниением, он за него
боролся.

-- Расплоди тараканов, -- сказал отец, -- и у тараканов появятся права.
Права, очевидные для всех. Набегут певцы, которые будут воспевать их. Они
придут к тебе и будут петь о великой скорби тараканов, обреченных на гибель.

Быть справедливым... -- продолжал отец, -- но сначала ты должен решить,
какая справедливость тебе ближе: Божественная или человеческая? Язвы или
здоровой кожи? И почему я должен прислушиваться к голосам, защищающим гниль?

Ради Господа я возьмусь лечить прогнившего. Ибо и в нем живет Господь.
Но слушать его я не буду, он говорит голосом своей болезни.

Когда я очищу, отмою и обучу его, он захочет совсем другого и сам
отвернется от того, каким был. Зачем же пособничать тому, от чего человек
потом откажется сам? Зачем, послушавшись низости и болезни, мешать здоровью
и благородству?

Зачем защищать то, что есть, и бороться против того, что будет?
Защищать гниение, а не цветение?

-- Каждый для меня хранитель сокровища, я чту сокровище в каждом, и в
этом моя справедливость, -- говорил отец. -- Чту я и самого себя. В нищем
теплится тот же свет, но его едва видно. Справедливо видеть в каждом путь и
повозку. Мое милосердие в том, чтобы каждый су мел воплотиться.

Но ползущая к морю грязь? Мне горько смотреть на гниющие отбросы. Как
исказился в них облик Господа! Я жду, что они однажды поступят
по-человечески, но жду напрасно.

-- Я видел среди них и тех, кто делился хлебом, нес мешок увечному,
жалел больного ребенка, -- возразил я отцу.

-- У них все общее, -- ответил отец, -- они свалили все в общую кучу,
так им видится милосердие. Так они его понимают. Они научились делиться и
хотят заменить милосердие дележкой добычи, какой заняты и шакалы. Но
милосердие -- высокое чувство. А они хотят убедить нас, что дележка и есть
благотворение. Нет. Главное, знать, кому творишь благо. Здесь низость
домогается низостей. Пьяница домогается водки, ему хочется одного -- пить.
Конечно, можно потворствовать и болезни. Но если я озабочен здоровьем, мне
приходится отсекать болезнь... и она меня ненавидит.

Своим милосердием они помогают гниению, -- добавил отец. -- А что
делать, если мне по душе здоровье?

Если тебе спасут жизнь, -- продолжал отец, -- не благодари. Не
преувеличивай собственной благодарности. Если твой спаситель ждет ее. от
тебя, он -- низок Неужели он полагает, что оказал услугу тебе? Нет, Господу,
если ты хоть чего-то стоишь. А если ты изнемогаешь от благодарности, значит,
у тебя нет гордости и нет скромности. В спасении твоей жизни значимо не твое
маленькое везенье, а дело, которому ты служишь и которое зависит и от тебя
тоже. Ты и твой спаситель трудитесь над одним, так за что же тебе
благодарить его? Его вознаградил собственный труд: он сумел спасти тебя. Это
я и называю сотрудничеством в общем деле.

У тебя нет гордости, если ты идешь на поводу низменных чувств твоего
спасителя. Потакая его мелочному самолюбию, ты продаешься ему в рабство.
Будь он благороден, он не нуждался бы в твоей благодарности.

Меня заботит одно: общее дело, где каждый в помощь благодаря другому.
Мне в помощь и ты, и камень. Кто благодарен камню, положенному в основу
храма?

Обитатели трущоб работают только на себя. Отбросы, сползающие к морю,
не тратят себя на песнопения, на статуи из мрамора, на самодисциплину во имя
грядущих завоеваний. Единственное их занятие -- поиск наивыгоднейших условий
для дележа. Смотри не споткнись тут. Пища необходима, но она куда опаснее
голода.

Они поделили все, даже жизнь они поделили на две части, и обе эти части
лишены всякого смысла: сперва они достигают, потом хотят наслаждаться
достигнутым. Все видели, как растет дерево. Но когда оно выросло, видел ли
кто-нибудь, чтобы оно наслаждалось своими плодами? Дерево растет и растет.
Запомни: завоеватель, превратившийся в обывателя, погиб...

В сотрудничестве -- милосердие моего царства.

Я приказываю хирургу изнурять себя долгим путем по пустыне ради того,
чтобы поправить сломанный инструмент. Пусть инструментом будет рука простого
работяги, который рубит камень в каменоломне. А хирург мой будет искуснейшим
врачом. Нет, я не возвеличиваю посредственность, я хочу, чтобы починили
повозку. А вожатый и у одного, и у другого -- один. Я забочусь о том, о чем
заботятся ухаживающие за беременной. Ради будущего ребенка они занимаются ее
тошнотой и недомоганиями. А благодарности она заслуживает только потому, что
родит. Но вот женщины начинают требовать внимания и ухода, потому что их
тошнит и они недомогают. Я отворачиваюсь, ибо сама по себе рвота
отвратительна. Женщина -- сосуд, сосуд не благодарят. И сама она, и ее
помощники служат рождению, так о какой благодарности может идти речь?

...К моему отцу пришел генерал:

-- Смешно смотреть на тебя! Ты возвеличиваешь царство и служишь ему. Но
я тебе помогу, я заставлю всех чтить прежде всего тебя, а во имя тебя и твое
царство!

Я видел и доброту моего отца. Он говорил:

-- Нельзя унижать тех, кто главенствовал и кому воздавали почести.
Нельзя отнимать у царя царство и превращать в нищего подававшего милостыню.
Если ты так поступишь, ты разрушишь остов своего корабля. Я всегда ищу
наказания, соразмерного виновнику. Я отрубаю голову, но не превращаю князя,
если он оступился, в раба. Однажды я повстречал принцессу, которую сделали
прачкой. Ее товарки издевались над ней: "Куда подевалось твое величие,
постирушка? Раньше ты могла казнить и наказывать, а теперь мы можем грязнить
тебя в свое удовольствие. Вот она, справедливость!" Ибо справедливостью они
считали возмездие.

Принцесса-прачка молчала в ответ. Она чувствовала свое унижение, но еще
больше унижение того, что куда значительнее нее. Бледная и прямая,
склонялась принцесса над корытом. Сама она вряд ли вызвала бы озлобление:
она была миловидна, скромна, молчалива. И я понял, издеваются не над ней --
над ее падением. Если вызывающий зависть сравняется с нами, мы его с
наслаждением разорвем. Я подозвал к себе принцессу.

"Я знаю, что ты царствовала. С сегодняшнего дня жизнь и смерть твоих
товарок в твоей власти. Я возвращаю тебе трон. Царствуй".

Возвысившись над низким сбродом, она презрела воспоминания о
перенесенных обидах. И прачки больше не злобились, потому что порядок был
восстановлен. Теперь они восхищались благородством принцессы. Они устроили
празднество в честь ее воцарения и кланялись, когда она проходила. Они
чувствовали, что возвысились, если могли коснуться ее платья.

Вот почему я не отдаю принцев на посмешище черни и издевательство
тюремщиков. Нет, под трубные звуки золоченых рогов им на круглой площади по
моему приказу отрубают голову.

Унижает тот, кто низок сам, -- говорил мне отец. -- И никогда не
позволяй слугам судить хозяина.

IX

Отец говорил мне так:

-- Заставь их строить башню, и они почувствуют себя братьями. Но если
ты хочешь, чтобы они возненавидели друг друга, брось им маковое зерно.

И еще говорил мне отец:

-- Плоды их трудов -- вот моя забота. Жатва их ручейками должна
стекаться ко мне в житницу. Житница для них -- я. И пусть они служат моей
славе, обмолачивая зерно в ореоле золотой пыли. Только так попечение о хлебе
насущном можно сделать духовным песнопением. И тогда не жаль тех, кто