след простыл. Стынут и заметаются снегом неглубокие его следы.
чьей-то душе он оставил горячий незаметаемый след. Не может же быть, чтобы
совсем бесследно прошел человек.
для друга и вписаны в соседскую жизнь гораздо более крупным шрифтом, чем
нам кажется.
добрым расположением. Ибо жизнь коротка, а снег падает каждую зиму.
она целыми днями голосила в форточку.
полна фантазеров. Так и говорили - благушинские вруны. Нас не понимали - мы
были мечтателями. - Итак, мне шесть лет, и я играю во
дворе. Двора, собственно, нет, а есть тихая улица вся в сугробах, куда
выходят калитки многих дворов.
Ой, девочка Надя,
Чего тебе надо,
Ничего не надо,
Кроме шоколада...-
несется из форточки девичий голос, старающийся быть похожим на оперный.
- Шурка! Шурка-а! Выходи гулять!..-скандируют подруги.
пролетает мимо щелей забора, и на улицу вылетает Шурка-певица.
шестнадцать лет. Она красавица.
крайней мере мы, мужчины, так считали.
ее подруг. Этот мужчина - я. Мне шесть лет.
- Алешенька... - томно говорит Шурка.- Я тебе шапочку поправлю.
улыбаюсь.
- Шура, а я чего умею...- говорю я и, вырвавшись, пыхтя, лезу на поленницу
дров.
лечу в сугроб.
- Ой... - говорит Шурка и бежит ко мне.
- Лешка... нос расшибешь! - слышен мужской голос.
застывают.
- Здравствуйте, Николай Сергеевич,- говорит Шурка тихим голосом.
- Здравствуй, Шура,- отвечает он.- Как поживаешь?
- Ничего...
- А дед как? Все так же?
- Ага... Отец уходит.
- Какой интересный! - говорят подруги.
- На инженера учится,- говорит Шурка. В то время инженерское звание весило
больше, чем сейчас.
- Ой, Шурка, откуда он тебя знает? Глаза у Шурки-певицы становятся
мечтательными. У наших благушинских всегда такие глаза, когда они
собираются сказать чистую правду.
- Он меня от смерти спас,- говорит она.
- Не ври...
- Дуры... Когда это я врала? - спрашивает Шурка.-Это случай был. Я в
булочную пошла, ну, значит, беру ситный. Вдруг раз - бандиты! Наганы
вытащили и на меня...
- Ой...
- Вдруг влетел мужчина весь в кожаном и бомбу кинул... Все взорвались.
Остались только он и я.- Шурка перевела дух.- И тут он меня поцеловал
роковым поцелуем...
- Поцеловал? Врешь! А куда?
- Сюда... - подумав, говорит Шурка и показывает на губы.
- Ой, а ты? - ужасаются подруги, глядя на ее губы.
- А я ему говорю: "Вы, Николай Сергеевич, конечно, меня безумно любите, но
ничего этого нельзя. У вас жена и этот... как его... прелестное дитя..."
замирают после этого.
действительно "как всегда". Он идет покачиваясь. Он бурчит песню.
- А-а... Лешка? Будь готов - всегда готов,- говорит он.- Коня хочешь?
- Хочу.
- Идем.
- Дедушка, опять... - сказала Шурка. Она сразу сникла.- Алешенька, ступай,-
сказала она.
- Не ходи. Коня дам. Идем ко мне,- сказал дед и взял меня за руку.
Розовые обои в полоску, ситцевые цветочки на подушках, сундук с жестяными
крестами, бумажные фестоны. На жилье фантазия не распространялась.
яркого, как праздник, коня.
- Бери.
- Нет, ты скажи, почему меня частником обозвали? - спросил дед.
- Дедушка, шел бы на фабрику работать,- с тоской сказала Шурка.-Там столяр
нужен... Такие-то, как ты, не нужны нынче.
- Врешь! - сказал дед.- Всякие нужны. И как я... Раз я нэпман, значит
должен гаврилку носить.
рубаху.
- Цветок нэпа, - сказал он и запел:
Ай, девочка Надя,
Чего тебе надо...
- А тебе чего надо? - спросил он у меня.
- Сказку,- ответил я, глядя на деда во все глаза.
- Сказку... А про что?.. Сказку ему надо, слыхали?
- Про коня,- ответил я и протянул пучеглазого коня.
- Про коня? - спросил дед.- Про коня сказка особая.
оторвал ее к чертям и обнажил жилистую рабочую шею.
- Значит, так... - говорит он.- Был я молодой, и отдали меня в богомазы. На
Преображенском рынке, у Черкизовского кладбища... Ну, вскорости обучился я
доски левкасить, крылушки контурить. Только чем бы работать - баловаться
стал... Коней этих из липы тесать.
- я пью, я пью - меня бьют...
- Хороша сказка,- говорит Шурка.- Алеша, не слушай, иди картошечки дам...
- Тебе чего? Картошки или про коня? - спрашивает он.
- Про коня...
детекторного приемника, который перекочевал сюда.
- Ну, вот значит... вздули меня раз шибче прежнего. Угостился я
монопольской и пошел домой на Благушу... Дорога длинная, ночь морозная. Иду
- думаю, куда иду, зачем живу на свете, сам не пойму. И тут приключилась со
мной странность.
- Чего? - спрашиваю я.
- Случай, значит... Всю жизнь мою перевернул. Иду я один, луна светит, снег
скрипит - скрип-скрип... Лабазы черкизовские длинные. За заборами псы
брешут купеческие. Им ухи стригли. Огорчали для лютости... И вижу, следы на
снегу проложены. А место разбойное было, я и усумнился. Гляжу - человек не
человек, а вроде фигура. Исхилилась на бочок и вроде лежит. Ну, думаю,
пошалил кто. Подхожу, смотрю, шуба-шапка не сняты, лицо башлыком повязано.
"Эй,-говорю,-живой?" Смотрю, шевелится. Стал я его поднимать, и так мне это
легко показалось. Вот, думаю, водочка-матушка силу оказывает. Поднял я его
на закорки, и, слышу, шепчет: "Милый человек, посошок мой захвати, вон на
снегу..." Эх, думаю, будешь ли еще живой-то. Однако посошок взял. Ну,
значит, понес я его сюда, на квартиру, на табурет посадил, лампу-"молнию"
засветил, стал башлык с него разматывать. Водочки приготовил. С него-то
шапку снял, а своя с головы свалилась... Тут я и сомлел... Вроде искрой по
комнате ударило...
- Элек... электрической? - спрашиваю я.
- Чего?.. Нет.. Тут был я пронзен в душу от того часу и до скончания дней
моих, когда уйду, где несть же ни печали, ни воздыхания, как сказано. Как я
стоял с той шапкой в руке, так и сомлел и сел на табуретку. А почему? А
потому, что на стуле моем, извиняюсь, паршивом откинулась девица непонятно
прекрасная. Исключительно неслыханной красоты девица, какие только в сказке
бывают, и описать кою не в силах человеческих, разве что болярину
Александру Сергеевичу Пушкину, невинно убиенному... Я в ту зиму грамоте
выучился, все его читал... Ветер по морю гуляеть... и кораблик
под-гоняеть... Он летать себе в волнах... На раздутых парусах... Царствие
ему небесное, мученику...
Доставалов Александр
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Гюго Виктор
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия