Чтение 7–й страницы книги ~Лабиринт~

Низкие кожаные кресла, столы, картины и бюсты.

Это сходство. Но я замечаю также и отличие. У синьора Кампилли стоят
бюсты цезарей и богинь, а здесь-прелатов; на столах разложены журналы без
крикливых разноцветных обложек. Все это я отмечаю мимоходом,
бессознательно. Сердце колотится. Во рту пересохло. Рука у меня дрожит,
когда я отворяю дверь приемной. Пусто. Стол, диванчик, несколько стульев.
На стене только распятие. Чисто. Душно. Немножко пахнет ризницей и
немножко больницей или амбулаторией.

Я не решаюсь сесть. Подхожу к окну. Напротив-стена вышиной во много
этажей. Достает до самого неба. А наверху виднеется зеленая полоса, кусты,
деревья-наверно, какая-то терраса. Вокруг полная тишина. Я жду и жду, не
шевелясь. Вдруг раздается голос, тот же самый, что утром в телефоне:

- Слушаю.

Я оборачиваюсь. Невысокий худой священник указывает мне на стул. Голова
у него маленькая, остриженная по-немецки, он опустил ее так, словно ему
докучает боль в затылке. Я быстро подхожу, чтобы поздороваться. Он едва
прикасается к моей руке.

После чего снова так же, как и минуту назад, тем же самым жестом
приглашает меня сесть. Мы даже не глядим друг другу в глаза.

- Прежде всего, - говорю я, - позволю себе передать вам самые сердечные
и почтительные приветы от моего отца.

Молчание. Поначалу весь разговор ведется в таком духе. Он молча
принимает к сведению приветственные слова, а затем мои общие фразы и
сообщение о здоровье отца и о его душевном состоянии. Ни разу даже не
кашлянул. Вместе с тем не знаю почему, не знаю, на каком основании, но я
проникаюсь уверенностью, что слушает он меня внимательно. Смотрит в
сторону.

Мимо меня. Когда я объясняю, что приехал вместо отца, так как он болен
астмой, то внезапно слышу голос де Воса, лишенный всякого выражения,
всякой теплоты:

- Вы, кажется, очень похожи на отца.

- Все так говорят.

- Я слушаю. Пожалуйста, продолжайте.

Он сам напомнил о нашем сходстве. Но, видимо считая, что это не имеет
отношения к делу, попросил меня вернуться к главной теме. И я в конце
концов приступил к изложению самой сути. До этого я спросил только, дошли
ли до него слухи о наметившемся в последнее время конфликте между моим
отцом и его епископом. Он ничего мне на это не ответил и повторил:

- Пожалуйста, говорите.

Одно это я от него и услышал. И теперь, и позже, в течение всего
разговора. Всякий раз, когда я останавливался или спрашивал, каково его
мнение, он торопил меня, прося, чтобы я рассказывал дальше. Свое пожелание
он выражал в нескольких почти одинаковых вариантах. Прошло немало времени,
прежде чем я понял, что он ни в коем случае не выскажет свое мнение.

Тогда я перестал задавать ему вопросы. Но по-прежнему время от времени
прерывал свой рассказ, чтобы набраться духу. В такие моменты он тоже
нарушал свое молчание стереотипными фразами: "Продолжайте, говорите
дальше" - или: "Я слушаю. Это уже все?" До самого конца уравновешенный,
невозмутимо терпеливый, полный решимости узнать все. Но уже усталый. Я
догадывался об этом по его произношению. Оно менялось.

Вначале трудно было поверить, что мой собеседник не итальянец.

А час спустя я уже ясно это чувствовал. Священник де Вое был
голландцем. Он пятьдесят лет прожил в Риме. Отец рассказывал, что де Вое
говорит по-итальянски превосходно. Но при иных обстоятельствах, после
чрезмерно долгих торжественных церемоний или на затянувшихся научных
заседаниях, его итальянское произношение становится более твердым. Я
вспомнил об этом теперь. И даже сообразил, что злоупотребляю не только его
временем, но и силами, и что-то пробормотал по этому поводу. Он ответил
своим неизменным:

- Пожалуйста, говорите дальше.

Хотя я и заготовил план, но говорил бессвязно. И прекрасно это
сознавал. Мне мешал мой итальянский язык, мое волнение, ну и то пассивное
внимание, с каким священник де Вое слушал мой отчет. И прежде всего то,
что я не мог разобрать, многое ли ему известно о моем отце и условиях
жизни в Польше. До нашей встречи я предполагал, будто из ответов на мои
вопросы кое-что выясню. Не получилось. Отсюда и длинноты в моих
объяснениях.

Понял я это только позднее. Мой отец, получив образование, сдав
экзамены, пройдя практику и стажировку в Риме, был включен в список
адвокатов, имеющих право выступать во всех папских трибуналах, и,
разумеется, как в Роте, так и в Сеньятуре Во всех низших инстанциях также.
А значит, и в судах каждой курии. К адвокатам этой категории принадлежал
Кампилли, проживающий в Риме. Но сколько таких же адвокатов, как он или
мой отец, выбирали для себя ту или иную провинциальную курию.

Они выступали в ее судах чаще всего по делам об аннулировании брака и,
когда "казус", выражаясь профессиональным языком, осложнялся и, согласно
церковному праву, переходил на рассмотрение в Рим, - могли там выступать,
не прибегая к помощи ватиканских адвокатов. От этого выигрывали их престиж
и их финансы. Они обладали также привилегией передавать дело прямо в Роту,
которая для других была апелляционным судом, а для них-судом первой
инстанции. Они передавали дела. Рота для проведения следствия посылала их
местной курии, а курия, считаясь с тем, что дела прибыли из Рима,
относилась к ним с особым вниманием. Это опять-таки шло на пользу адвокату.

Конечно, я совершенно зря объяснял это отцу де Восу, в таких вещах он
разбирался лучше, чем я. В какой-то момент я сравнил адвокатов Роты и
Сеньятуры с адвокатами, которые имеют право выступать в верховном суде, а
обыкновенных, консисторских, - с теми, кому разрешается выступать только в
административных коллегиях. Тут я прервал свою речь. Сперва до моего
сознания дошло, что, пытаясь разъяснить вопрос, я затемняю его, так как
пользуюсь терминами, которые незнакомы священнику де Восу.

А потом я сообразил, что вообще напрасно его мучаю, поскольку все, что
касается папских трибуналов, ему и без того великолепно известно. Я
попросил извинить меня за ненужное отступление. На мои извинения он
ответил так же, как на вопросы:

- Пожалуйста, продолжайте!

Зато я четко и связно изложил суть конфликта между епископом
Гожелинским и моим отцом. Это уж верно. Без отступлений, без разбега, не
касаясь предвоенного периода и лет оккупации. Самое важное-дать
представление о нынешней ситуации. Об этом можно было рассказать в
нескольких словах. А именно: епископ Гожелинский лишил отца возможности
занимать ся своей профессией на территории епархии. Отец перестал ходить в
курию и выступать перед консисторией. Воспользовавшись полнотой власти,
которой обладает епископ во всех церковных вопросах на территории своей
епархии, Гожелинский фактически лишил отца не только положенных ему
специальных привилегий, но и обычных прав консисториального адвоката.

Я сказал, что епископ человек злопамятный и темперамент у него кипучий.
Он вернулся из лагеря Дахау физически надломленным. но психически и
умственно не изменился. В первой же проповеди сразу наметил свою
программу, объявив, что остаток сил. которые ему сохранил бог, использует
для борьбы с его врагами. Он сказал также-и позднее не раз повторял, ибо
эта формула, по-видимому, пришлась ему по вкусу, - что всегда мечтал о
мученичестве, и в детстве и впоследствии, когда уже стал священником, но
для того, чтобы принять мученический венец, ему пришлось бы бросить
епархию. На старости лет, по божьей милости, ему не надо искать своих
палачей где-то далеко, они найдутся совсем рядом. Епископ дышал
ненавистью, произносил провокационные речи. Образ мышления у него был
средневековый. Дипломатичностью он не отличался. Жил как святой.

Пользовался у людей большим уважением, особенно у тех, кто его мало
знал. Подчиненных он угнетал своей суровостью. С "мягкотелыми" был
беспощаден. А к "мягкотелым" он причислял всех, кто не разделял его
взглядов и не одобрял его тактики.

Таких было мною среди духовенства-и з приходах, и в его курии. Епископ
их преследовал.

В конце концов ему предложили покинуть Торунь и поселиться за пределами
епархии. Он на это не согласился. Ослушался.

Однажды перед его дворцом остановилась машина. Епископа интернировали.
Он провел два года в маленьком городке на Люблинщине. После событий 1956
года он вернулся, ничуть не изменившись. Только еще сильнее возненавидел
"мягкотелых", которых застал на разных постах в своей епархии.

Мой отец принадлежал к их числу. Пока епископ отсутствовал, власть
осуществлял избранный капитулом каноник Ролле, который без помощи моего
отца, наверное, растерялся бы в той обстановке. Он доверял отцу, а отец
уважал его. Они очень отличались друг от друга: отец-немножко космополит,
Роллечеловек простой, без взлета, но гуманный, здравомыслящий, что как раз
и сближало его с отцом. Как и отец, он не был политиком. Как и отцу, ему
не очень нравились новые порядки.

Но Ролле, не в пример Гожелинскому, не считал все происходящее вокруг
сплошным безумием и обманом, пустой видимостью, которую, по словам
епископа, те или иные силы в один миг сотрут с лица земли. Напротив, по
его мнению, новая действительность есть нечто устойчивое, с чем, хочешь не
хочешь, надо считаться. За два года не было и дня, чтобы отец не посетил
Ролле или не готовил у себя дома какие-либо материалы для него.

Вот в чем состоял грех отца, за который он теперь расплачивался.

Когда вернулся епископ. Ролле сразу отстранили от всех дел в курии, а
перед моим отцом постепенно, мало-помалу закрылись двери канцелярий и
управлений в епископском дворце.

Я кончил. Воцарилась тишина. Отец де Вое встал.

- Мне уже пора. - сказал он. - Оставьте, пожалуйста, в дежурной комнате
свой адрес и телефон.

Я чувствояал, что нельзя больше его задерживать и о чем-либо