Чтение 7–й страницы книги ~Почтамп~

когда он прогибался, и упрашивал, и объяснял каждому психу, который звонил
по любому поводу...

Я раскладывал почту рядом с Д.Г. на маршруте 501, не очень плохом.
Мешок я поднимал с трудом, но это было возможно и давало хоть какую-то
надежду.

Хоть Д.Г. и знал, что его ящик стоит вверх тормашками, руки его
шевелились все медленней. Он просто-напросто сложил слишком много писем в
своей жизни -- и даже его омертвевшее к ощущениям тело, наконец,
взбунтовалось. Несколько раз за утро я замечал, как он шатается. Он
останавливался и покачивался, впадал в транс, встряхивался и впихивал в
мешок еще несколько писем. Мне этот человек был не особенно симпатичен. Он
прожил отнюдь не храбрую жизнь и оказался, более или менее, порядочным
куском дерьма. Но всякий раз, когда он шатался, что-то во мне шевелилось.
Будто верный конь, который больше не может идти. Или старая машина, что
просто сдалась как-то утром.

Почта была тяжелой, и, пока я наблюдал за Д.Г., меня охватил смертный
озноб.

Впервые больше чем за 40 лет он может пропустить утреннюю развозку! Для
человека, настолько гордившегося своей работой и профессией, как Д.Г., это
могло стать трагедией. Я пропустил множество утренних развозок, и мне
приходилось возить мешки к ящикам в собственной машине, но мое отношение
было несколько иным.

Он снова покачнулся.

Боже всемогущий, подумал я, неужели кроме меня этого никто не замечает?

Я оглянулся: всем трын-трава. Все они время от времени признавались в
любви к нему: Д.Г. -- хороший парень. Но теперь хороший парень тонул, и
никому никакого дела. Наконец, передо мной осталось меньше почты, чем
перед Д.Г.

Может, смогу помочь ему хотя бы поднять журналы, подумал я. Но подошел
клерк и накидал мне еще больше, и я снова почти сравнялся с Д.Г. Обоим
придется круто.

Я на мгновение запнулся, потом стиснул зубы, расставил ноги пошире,
пригнулся, будто мне по мозгам только что дали, и шуранул внутрь массу
писем.

За две минуты до готовности к отправке и Д.Г., и я разобрали все
письма, разложили и упаковали журналы, проверили авиапочту. У нас обоих
получится. Я волновался напрасно. Тут подошел Булыжник. Он нес две связки
циркуляров. Одну он дал Д.Г., вторую -- мне.

-- Их надо включить, -- сказал он и отошел.

Булыжник знал, что мы не сможем включить эти циркуляры, вытащить мешки
и встретить грузовик вовремя. Я устало обрезал шнурки на пачке и начал
раскладывать. Д.Г. просто сидел и смотрел на свою связку.

Потом он опустил голову, положил ее на руки и тихо заплакал.

Я не верил своим глазам.

Я оглянулся.

Остальные почтальоны даже не смотрели на Д.Г. Они снимали свои письма,
сортировали их, болтали и смеялись друг с другом.

-- Эй, -- окликнул я их пару раз, -- эй!

Но они даже не взглянули на Д.Г.

Я подошел к нему. Тронул его за руку:

-- Д.Г., -- сказал я, -- я могу тебе как-то помочь?

Он отскочил от своего ящика и побежал по лестнице наверх, в мужскую
раздевалку. Я смотрел, как он убегает. Никто, казалось, не замечал. Я
засунул еще несколько писем, затем побежал вверх по лестнице сам.

Он сидел, уронив голову на руки, за одним из столов. Только теперь он
не плакал тихонько. Он всхлипывал и подвывал. Все его тело сотрясалось в
конвульсиях. Он не останавливался.

Я сбежал вниз по ступенькам, мимо остальных почтальонов, к столу
Булыжника.

-- Эй, эй, Камень! Господи Боже, Камень!

-- Что такое? -- спросил он.

-- Д.Г. поехал! А всем плевать! Он наверху плачет! Ему помочь надо!

-- Кто на его маршруте?

-- Какая, к черту разница? Говорю тебе, он заболел! Ему помощь нужна!

-- Надо поставить кого-то на его маршрут!

Булыжник поднялся из-за стола, обошел комнату, глядя на своих
почтальонов, как будто где-то мог заваляться один лишний. Затем шмыгнул за
свой стол.

-- Слушай, Камень, кто-то должен отвезти его домой. Скажи мне, где он
живет, и я сам его отвезу -- во внерабочее время. Потом разнесу твой
чертов маршрут.

Булыжник поднял голову:

-- Кто у тебя на ящике?

-- Ох, да к чертям этот ящик!

-- ИДИ К СВОЕМУ ЯЩИКУ!

Затем заговорил с другим начальником участка по телефону:

-- Алло, Эдди? Слушай, мне здесь человек нужен...

Не будет сегодня детям конфет. Я пошел на место. Остальные почтальоны
разошлись. Я начал рассовывать циркуляры. На ящике Д.Г. лежала связка
нерассортированных. Я снова отставал от графика. И без грузовика остался.
Когда в тот день я вернулся поздно, Булыжник записал мне опоздание.

Я никогда больше не видел Д.Г. Никто не знал, что с ним случилось. И
никто больше его не упоминал. Хорошего парня. Преданного своему делу.

Ножом по горлу за пачку циркуляров местого рынка -- с его гвоздем
сезона:

бесплатной коробкой фирменного стирального мыла и купоном на любую
покупку свыше 3 долларов.

17
Через три года меня сделали штатным. Это означало оплаченные праздники
(подменным за праздники не платили) и 40-часовую неделю с двумя выходными.
Булыжник также вынужден был поставить меня помогать на пяти разных
маршрутах. Вот и все, что мне придется носить -- пять разных маршрутов. Со
временем я неплохо их выучу, плюс короткие пути и ловушки на каждом. С
каждым днем будет все легче и легче. Я смогу выработать в себе этот уютный
внешний вид.

Почему-то чересчур счастлив я не был. Я не тот человек, кто намеренно
ищет боли, работа по-прежнему тяжела, но старого блеска моих подменных
дней ей как-то не хватало -- не-знать-что-к-чертовой-матери произойдет
дальше.

Несколько штатных подошли и пожали мне руку.

-- Поздравляем, -- сказали они.

-- Ага, -- ответил я.

Поздравляем с чем? Я ничего не сделал. Теперь я стал членом клуба.
Одним из парней. Я мог остаться в нем на много лет, в конечном итоге
заработать собственный маршрут. Принимать подарки на Рождество от своих
получателей. А если бы позвонил и сказался больным, они бы выговаривали
какому-нибудь несчастному ублюдку-подменному: А где сегодня наш
постоянный? Вы опоздали. Наш постоянный никогда не опаздывает.

И вот я тут. А потом вышел бюллетень, запрещавший держать форменные
кепки или оборудование на доставочных ящиках. Большинство парней их туда
складывало.

Это ничему не мешало, и не нужно было бегать каждый раз в раздевалку.
Теперь, после того, как три года я клал туда свою кепку, мне запретили это
делать.

Ну, а я до сих пор приходил на работу с бодуна и совершенно не
задумывался о таких вещах, как кепки. Поэтому моя там лежала и на
следующий день после выхода приказа.

Подбежал Булыжник со своей докладной. Он сказал, что держать любое
оборудование на доставочном ящике -- против правил и инструкций. Я положил
докладную в карман и продолжал рассовывать письма. Булыжник повертелся в
своем кресле, наблюдая за мной. Остальные почтальоны убрали кепки в
шкафчики. Кроме меня и еще одного -- некоего Марти. А Булыжник подходит к
Марти и говорит:

-- Так, Марти, ты читал приказ. Твоей кепки на ящике быть не должно.

-- О, простите, сэр. Привычка, знаете ли. Извините. -- Марти убрал
кепку с ящика и побежал с нею наверх, в раздевалку.

На следующее утро я снова забыл. Булыжник снова подошел с докладной.

В ней говорилось, что хранить любое оборудование на доставочном ящике
противоречит правилам и инструкциям.

Я положил докладную в карман и продолжал распихивать письма.

На следующее утро, как только я вошел, то сразу увидел, что Булыжник за
мной наблюдает. Он очень тщательно относился к наблюдениям за мной. Он
ждал, что я стану делать с кепкой. Я позволил ему немного подождать. Потом
снял кепку с головы и положил на ящик.

Булыжник подбежал с докладной.

Я не стал ее читать. Я отшвырнул ее в мусорную корзину, оставил кепку
на месте и продолжал сортировать письма.

Я слышал, как Булыжник колотит по машинке. В треске клавиш слышался
гнев.

Интересно, как он научился печатать, подумал я.

Он опять подошел. Протянул мне вторую докладную.

Я посмотрел на него.

-- Мне не нужно ее читать. Я знаю, что там написано. Там написано, что
я не прочел первую докладную Я кинул вторую докладную в корзину.

Булыжник побежал назад к машинке.

Вручил мне третью докладную.

-- Слушай, -- сказал я, -- я знаю, о чем говорится в них всех. Первая
была про то, что я держал кепку на ящике. Вторая -- про то, что я не
прочел первую.

Третья -- что не прочел ни первую, ни вторую.