Чтение 7–й страницы книги ~Мы~

-- А что, если бы он был живой -- как у древних, а? Вот бы -- "б" --
фонтан из толстых, шлепающих губ...

Солнце -- сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков, отраженное --
снизу. О -- на коленях у R-13, и крошечные капельки солнца у ней в синих
глазах. Я как-то угрелся, отошел; \sqrt{-1} заглох, не шевелился...

-- Ну, а как же ваш "[Интеграл]"? Планетных-то жителей просвещать скоро
полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и
вашему "[Интегралу]" не поднять. Каждый день от восьми до одиннадцати... --
R мотнул головой, почесал в затылке: затылок у него -- это какой-то
четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина
-- "в карете").

Я оживился:

-- А, вы тоже пишете для "[Интеграла]"? Ну, а скажите, о чем? Ну вот
хоть, например, сегодня.

-- Сегодня -- ни о чем. Другим занят был... -- "б" брызнуло прямо в
меня.

-- Чем другим?

R сморщился:

-- Чем-чем! Ну, если угодно -- приговором. Приговор поэтизировал. Один
идиот, из наших же поэтов... Два года сидел рядом, как будто ничего. И вдруг
-- на тебе: "Я, говорит, -- гений, гений -- выше закона". И такое наляпал...
Ну да что... Эх!

Толстые губы висели, лак в глазах съело. R-13 вскочил, повернулся,
уставился куда-то сквозь стену. Я смотрел на его крепко запертый чемоданчик
и думал: что он сейчас там перебирает -- у себя в чемоданчике?

Минута неловкого асимметричного молчания. Мне было неясно, в чем дело,
но тут было что-то.

-- К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров и достоевских
-- или как их там -- прошли, -- нарочно громко сказал я.

R повернулся лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но
мне показалось -- веселого лака в глазах уже не было.

-- Да, милейший математик, к счастью, к счастью, к счастью! Мы --
счастливейшее среднее арифметическое... Как это у вас говорится:
проинтегрировать от нуля до бесконечности -- от кретина до Шекспира... Так!

Не знаю, почему -- как будто это было совершенно некстати -- мне
вспомнилась та, ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между нею и R.
(Какая?) Опять заворочался \sqrt{-1}. Я раскрыл бляху: 25 минут 17-го. У них
на розовый талон оставалось 45 минут.

-- Ну, мне пора... -- и я поцеловал О, пожал руку R, пошел к лифту.

На проспекте, уже перейдя на другую сторону, оглянулся: в светлой,
насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома -- тут, там были серо-голубые,
непрозрачные клетки спущенных штор -- клетки ритмичного тэйлоризованного
счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку R-13: он уже опустил шторы.

Милая О... Милый R... В нем есть тоже (не знаю, почему "тоже" -- но
пусть пишется, как пишется) -- в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное.
И все-таки я, он и О -- мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а
все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших предков (быть может,
вам, планетные мои читатели, этот язык -- понятней), мы -- семья. И так
хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник
замкнуть себя от всего, что...

Запись 9-я.

Конспект:

ЛИТУРГИЯ. ЯМБЫ И ХОРЕЙ. ЧУГУННАЯ РУКА

Торжественный, светлый день. В такой день забываешь о своих слабостях,
неточностях, болезнях -- и все хрустально-неколебимое, вечное -- как наше,
новое стекло...

Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны.
И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние
небес -- или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы
-- губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц -- в первых рядах, близко к
месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.

Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во
время своих "богослужений". Но они служили своему нелепому, неведомому Богу
-- мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего,
кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как
неизвестно почему принести себя в жертву -- мы же приносим жертву нашему
Богу, Единому Государству, -- спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да,
это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных
днях -- годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над
одним, суммы над единицей...

Вот один -- стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Белое... и даже
нет -- не белое, а уж без цвета -- стеклянное лицо, стеклянные губы. И
только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир, от
которого он был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером -- уже
снята. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение,
по-видимому, в том, что в древности, когда это все совершалось не во имя
Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе
сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями).

А наверху, на Кубе, возле Машины -- неподвижная, как из металла, фигура
того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно
только, что оно ограничено строгими, величественными квадратными
очертаниями. Но зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках:
слишком близко, на первом плане поставленные руки -- выходят огромными,
приковывают взор -- заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно
лежащие на коленях руки -- ясно: они -- каменные, и колени -- еле
выдерживают их вес...

И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась -- медленный,
чугунный жест -- и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер.
Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый
жребий -- увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами
божественные медные ямбы -- о том, безумном, со стеклянными глазами, что
стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.

...Пожар. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким золотом,
рухнули. Корчатся зеленые деревья, каплет сок -- уж одни черные кресты
склепов. Но явился Прометей (это, конечно, мы):

"И впряг огонь в машину, сталь,

И хаос заковал законом".

Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные люди.
Вдруг какой-то безумец -- "огонь с цепи спустил на волю" -- и опять все
гибнет...

У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я помню: нельзя
было выбрать более поучительных и прекрасных образов.

Снова медленный, тяжкий жест -- и на ступеньках Куба второй поэт. Я
даже привстал: быть не может!

Нет, его толстые, негрские губы, это он... Отчего же он не сказал
заранее, что ему предстоит высокое... Губы у него трясутся, серые. Я
понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей -- но все
же: так волноваться...

Резкие, быстрые -- острым топором -- хореи. О неслыханном преступлении:
о кощунственных стихах, где Благодетель именовался... нет, у меня не
поднимается рука повторить.

R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой
застенчивости), -- спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды
мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо -- острый, черный треугольник -- и
тотчас же стерлось: мои глаза -- тысячи глаз -- туда, наверх, к Машине. Там
-- третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром,
-- преступник идет, медленно, ступень -- еще -- и вот шаг, последний в его
жизни -- и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой -- на последнем
своем ложе.

Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил
на рычаг огромную руку... Ни шороха, ни дыхания: все глаза -- на этой руке.
Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь -- быть орудием, быть
равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!

Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло
нестерпимо-острое лезвие луча -- как дрожь, еле слышный треск в трубках
Машины. Распростертое тело -- все в легкой, светящейся дымке -- и вот на
глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И -- ничего: только
лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в
сердце...

Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация
материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем не менее это
всякий раз было -- как чудо, это было -- как знамение нечеловеческой мощи
Благодетеля.

Наверху, перед Ним -- разгоревшиеся лица десяти женских нумеров,
полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы *(4).

* 4. Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего
красивого -- как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному
за Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги,
формулы, пища и проч.

По старому обычаю -- десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую
от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он медленно